Глава 1. http://www.proza.ru/2013/07/05/671
Глава 2. http://www.proza.ru/2013/07/06/597
Глава 3. http://www.proza.ru/2013/07/09/769
Глава 4. http://www.proza.ru/2013/07/15/761
Глава 5. http://www.proza.ru/2013/07/16/478
Глава 6. http://www.proza.ru/2013/07/17/635
Глава 7. http://www.proza.ru/2013/07/19/880
Глава 8. http://www.proza.ru/2013/08/17/573
Глава 9. Директор Шармов.
И чёрт меня дёрнул залезть в этот момент на театральные подмостки?
Там творилось совсем уж нечто невероятное. Пока в зале свистели и улюлюкали, артисты основного состава таскали друг друга за волосы (пользовались моментом?). Настоящий виновник скандала скрылся в кулисах, так что подоспевшие работники сцены схватили первого попавшегося. Особо не церемонясь, меня приволокли в кабинет с табличкой на двери: «Директор театра
тов. ШАРМОВ прошу любить и жаловать» и с размаху швырнули на паркет.
— Так-с, молодой человек, не желаете объяснить своё дерзкое поведение, перед тем как я засучу вас на десять суток? — спросил директор, протягивая руку к чёрному телефону.
Все пять пальцев на его руке были унизаны цыганским золотом.
— Произошла досадная ошибка! Фон Пьеро лошадь не хотел целовать! — попытался оправдаться я и понял, что влип окончательно.
— Думаете это веский повод, чтобы влезать на сцену во время сказочного представления и по-всякому уродовать главного героя?
— Я только разнять хотел...
— Молчать! — взвизгнул Шармов по-бабьи, — Я тебя уничтожу, мизерабль! Убытков на две тысячи рублей! Аап-чхи!
— Чтоб ты треснул!
— Аап-чхи! Аап-чхи!
Из печальных директорских глаз брызнули слёзы.
— Аап-чхи, в тюрьму тебя, подлеца.
— Почему в тюрьму? Я не желаю в тюрьму! Что вы публике показываете? Безобразие! Подорвут всю детскую психику до самого основания, а потом в тюрьму, моду какую взяли.
— Ежели, вы, молодой человек, ничегошеньки не разбираете в прекрасном, так и сидели бы себе дома, репродуктор слушали. Нехрена по культурным центрам шляться, — резонно заметил Шармов. — Кто мне оплатит изувеченного артиста? А ежели артист выразит свои претензии в форме письменного заявления в народный суд? Как прикажите реагировать?
— Я сам грамотный, напишу на него, куда следует! — перешёл я в контрнаступление.
— Очень может быть, он и заслуживает, чтобы на него написали... но! Спектакль сорван. Убытки-с... две тысячи. Их куда скомандуйте написать? Так что, как ни поверни, выходит вам одна дорога — дальняя.
Во время диалога Шармов то снимал телефонную трубку, то устанавливал её обратно на рычаг, как бы намекая, что может позвонить сейчас, а может и отложить на потом. В конце концов, до меня дошло, куда клонит директор.
— Готов покрыть ваши убытки! — гордо заявил я, вскинув острый подбородок к потолку.
— Покроете, стало быть? Это очень благородное желание. Не смею чинить препятствий. У вас состоятельные родители?
Распахнув пиджак, я показал орден на подкладке.
— У меня авторитетные знакомые. Состою, промежду прочим, внештатным сотрудником при исполнении. Майор государственной безопасности Малороссов? Такая фамилия вам знакома? Час назад майор из собственных ручек со мной здоровался и просил приветы передавать.
Наболтал я языком, играя интонацией на одном дыхании и, не мигая, зафиксировал взгляд на галстуке Шармова. Чудо что за галстук. По синему полю — оранжевые обезьяны на чёрных пальмах.
— Гм… хм, чем же вы собираетесь, так сказать, покрыть? — насторожился директор, чуя подвох.
— Могу написать для вашего Красного театра настоящий революционный спектакль. Мир как эстетический феномен, вереница состояний у познающего субъекта. Фантасмагория по закону казуальности. Немирович-Данченко будет плакать от зависти.
— Так-так-так, — произнес директор, соображая, стоит ли отнестись к предложению серьёзно или же, отправить авантюриста куда следует. — Шутить изволите?
— Если бы я так шутил, мне бы давно голову оторвали, вместе с воротником, — привёл я самый веский довод, чем завоевал-таки, расположение директора.
— Ну-с, молодой человечек, присаживайтесь на стульчик, — фальшиво улыбнулся Шармов, — Теперь я вижу, как ошибался, приняв вас за обыкновенного остолопа. Теперь-то я вижу — ваши манеры имеют вкус. Как вас величать?
— Вольдемар Нирыбин-Нимясов, не действительный член союза писателей республики РСФСР, — признался я и неожиданно для себя сконфузился.
— Значит литератор?
— В некотором роде...
— Это многое объясняет. Очень приятно. Рад несказанно. Меня можете называть без затей товарищ директор Шармов, прошу любить и жаловать. Театром давно интересуетесь, товарищ Вольдемар?
— С пелёнок только им и грежу! — наврал я.
— Ах, как удачно! Я как раз рассчитал приму - балерину. Выгнал её по собственному желанию — скатертью дорога. Сейчас мы с вами на главную роль попробуемся. Можете изобразить что-нибудь трансцендентальное?
— Какое?
— Физиогномию, не очень глупую, изобразите? Философическую.
— Пожалуй, изображу. Отчего не изобразить, — легко согласился я и, приняв позу «сам чёрт мне не брат» прорычал в пространство, — Дураки, дураки! Надеть вам всем кастрюли на головы вместо венцов славы, могущества и чести!
— Браво! Брависсимо! — воскликнул директор, и бижутерия радостно засверкала на его липких лапах, — Это из Шекспира... впрочем, не важно. У вас такой череп необычный… писательский… схему Кронлейна хорошо… на таком черепе... мда-с. Вы приняты! Сейчас же и аванс выдам.
— О, как, – не поверил я, — А как же с тем актёром? Вдруг он возьмёт и из вредности заявление напишет?
— Габардинов? Нет, не напишет. Он вообще писать не умеет, бездарность, — пробурчал директор отслюнивая двадцать пять новеньких рублей с профилем вождя, — И потом, у нас же кукольные ставки.
— В каком смысле?
— Актёры записаны вместо марионеток. Думаете, его первый раз бьют? Куклы часто приходят в негодность, особенно Пьеро. Очень удобно, знаете ли, списал его к чёртовой матери и никаких скандалов с театральной биржей. Театр-то кукольный. Извольте получить.
— Мерси-с, — расшаркался я, пряча неожиданные деньги в брезентовый кошелёк. — Но я, собственно, явился в ваш театр не на должность устраиваться, а навести некоторые справки частного характера, относительно артистки запасного состава мамзель Полонской.
— А что с ней не так? — директорские брови взлетели вверх.
— Про это мне и поручили узнать. И адресок её, если не затруднит?
— Считаю своим гражданским долгом заявить со всей ответственностью, что Полонская давно уже не мамзель. Это всё что мне известно про неё. А адресок, — директор с готовностью сунул пальцем в толстый журнал, — Вот, извольте, Стременная, 22, квартира 9, телефон 103—33, отключён за неуплату. В бывших комнатах Анны Филипповны Черновой.
— Благодарю, товарищ директор, люблю и жалую. Майору государственной безопасности Малороссову будет приятно узнать о нашем сотрудничестве.
При упоминании государственной безопасности Шармов побледнел, как смерть, выскочил из-за стола и изъявил желание лично проводить меня до служебных дверей кукольного театра - на свежий воздух.
— Вдруг, вашу философическую внешность, товарищ Вольдемар, опять перепутают и заденут по лицу?
Всю дорогу по театральным коридорам Шармов плёл что-то про дедукцию с индукцией и уже на пороге договорился до того, что раз Габардинова избили прямо на сцене, то так ему и надо. Если ты тихий алкоголик на пороге маразма, то нечего изображать на сцене меланхоликов со слабым желудком. Играй, но не заигрывайся.
ХХХХХ
Первые слова клоуна в кабинете Шармова:
— Я, вам, товарищ директор, не форсунка какая! И не мальчишка на комильфотные роли! Меня давно Мейерхольд Всеволод Эмильевич переманивает. Приходи, говорит, и играй - давай даму с камелиями. Ты же, говорит, прирождённый биомеханик! А у меня претензии!
Клоуна звали Прилип. Имя старинное.
Как артист оригинального жанра буффон был бесперспективен, зато рассказчик — необыкновенный. Многообразием форм Прилип не страдал, эксплуатировал т вариации на тему: «Секс, сексуальные извращения и уголовные преступления на почве секса». На этот мотив он самозабвенно пел часами, но часто завирался, повторялся и путался в подробностях. Клоун разводил турусы преимущественно перед пожарными, билетёршами, рабочими сцены и никогда перед другими артистами. Коллег по театральной кухне откровенно презирал, причём, демонстративно (завистники, подлецы, сплошь интриганы). На своём рабочем месте — балконе, он показывался редко, преимущественно болтался в фойе, курил папироски под табличкой: «НЕ КУРИТЬ!», и пил водку в буфете под плакатом: «На детских утренниках пиво не отпускается».
Трое — четверо благодарных слушателей окружали клоуна постоянно. Одни подходили, другие уходили от Прилипа с глазами удивлёнными, и в этих глазах сарказма было больше чем веры. Клоун так увлекался, что забывал затягиваться папироской и та постоянно гасла. Он без конца прикуривал, чиркая спичками, не столько зажигая - сколько ломая и, теряя нить повествования, суетливо переспрашивал:
— На чём я остановился?
Являясь непререкаемым авторитетом по вопросам: «Куда, чего правильно запихнуть?», клоун для начала жаловался на жизнь, обещал уйти из театра, а затем неожиданно ошарашивал вопросом какого-нибудь неопытного юношу:
— Ты знаешь, как нужно грамотно вступать в интимные отношения с кошками?
— А разве с ними... того... можно? — пугалось неразвращённое создание.
— Дурачок, не можно, а даже необходимо. Они же ведь мягкие и пушистые! Каждый интеллигентный человек, просто обязан взъерошить парочку кошачьих вонючек, для эмоциональной разрядки и душевного равновесия. Во! Видал? — Прилип демонстрировал свои руки сплошь в белых шрамах, — Это я такой же как ты был — неандерталец.
— Ух, ты! — восхищённо вздыхала аудитория, разглядывая кривые рубцы на руках любителя пушистого.
— А если она забеременеет?
— Кто?
— Ну, кто, кошка твоя?
— От, сынок, ты в школу ходил или в пивную? — искренне удивлялся Прилип, — И чему вас только советская власть учит? От человека ни одна скотина забеременеть не может, кроме обезьяны. Это ещё Дарвин доказал и профессор Иванов. Про сухумский обезьянник слыхал? Правда, я им не очень верю. Во-первых, потому что все евреи. А во-вторых, был один такой случай от мужика коза забрюхатела, родила ему шестерых рогатых уродов. Мужику восемь лет дали за скотоложство. Помнишь Адольфа?
— Погоди, какой Адольф? Гитлер что ли?!
— Сам ты Гитлер! Наш Адольф из бухгалтерии. Так это он был! Дай сюда спички...
— А детей куда?
— Каких детей?
— Ну, этих, козлят-то?
— Тех-то куда... на опыты, конечно. Для народного хозяйства. В сельскохозяйственную академию имени товарища Тимирязева. Слыхал про такую? Я там был с шефскими концертами. Одного козлобрата потом выпустили на волю. Так, с виду ничего себе, рога маленькие, под кепкой не видно, папироски курит, пиво пьёт, только крапивой закусывает.
— Ты его видел?
— Что ты? Как тебя сейчас! За одной партой в этой академии сидели. У него немытыми мудями изо рта несло. И ещё был факт удивительный — одна дамочка от кобеля понесла.
— От обезьяны?
— Сам ты – обезьяна. От пятнистого дога. У пятнистых догов, не у чёрных, и не у каких-нибудь, а исключительно у этих, пятнистых, сперма живучая, для поддержания вида. Спички дай!
— А как же она с кобелём, ну... жила - то?
— Как? Да по-всякому. Дог такой разумный, ты ему один раз покажи — он и сзади и спереди обработает, будьте любезны! Только успевай смазывать. Видел, какие у них яйцы болтаются — боксёрские перчатки! Эта дамочка, промежду прочим, жена одного директора секретного завода, всегда сначала собаку поцелует, потом, теми же губами, мужа на должность проводит.
— А что ж муж-то, ни о чём не догадывался?
— Почему не догадывался? Он всё знал. Любил её безумно — суку ненасытную и прощал ей всё. Красивая конечно была… сиськи, как у буфетчицы Хоботковой, а ляжки, как у Таньки контролёрши. Вот и терпел, пока не забеременела.
— А потом что?
— А потом, взял наган именной и пристрелил их обоих.
— Кого? Таньку с Хоботковой!
— Кого-кого? Хера моего! Чем слушаем-то? Дай сюда спички! Он давно её подозревать стал. Она его как поцелует, так у него полный рот собачьей шерсти — не отплюёшься, и псиной отовсюду прёт.
— А наган откуда?
— Тебе же сказали — именной! Он совсем пацаном ещё, в тылу у Кайзера партизанил. Когда пошли в атаку, разрывная пуля пробила ему сердце навылет. Он очнулся, а над ним немцы говорят, гутерморген, аусвайс? А он им отвечает: «Жиган родиной не торгует!» и плюнул им в немецкие пасти. За это и наградили. Сам маршал Тухачевский на прикладе написал гравировку червонным золотом: «Жизнь нужно прожить так, что бы потом не стыдно было. Закаляй сталь, твой папа, писатель Коля Островский». Ему дали десять лет без права переписки за то, что крестьян в Тамбовской области ипритом травил.
— Кому?
— Херу моему! Чем слушаем-то? Не Островскому же! Он сделал вид, что, как обычно, поехал на службу, а сам шофёра взял в свидетели. Поднялись они пешком на этаж. Хитрый был гад...
— Тухачевский?
— Дверь потихоньку открыли ключиком, а там уже кобель в сраку долбит, как швейная машинка.
— Тухачевского?
— У твоей матери зингер есть...
— Ты мою мать не трогай! Понял?!
— Тундра! Зингер, это швейная машина! Придёшь домой — будешь тренироваться… спички дай! На чём я остановился?
— Как Тухачевский вернулся, а собака швейную машинку долбит...
— Да! Ни слова не говоря, наган из портфеля вытащил, и без лишних разговоров, из всех четырёх стволов - Бац! Бац! Трах-тарарах!!! Обоих наповал. Без антрактов. Зингер вдребезги! Собака ещё подёргалась, а шофер сразу умер.
— Погоди... А шофёра-то за что?
— Чтобы свидетеля не оставлять. Всем же растреплет, рожа мазутная. От этого же не отмоешься! Пятно на всю автобиографию. Директор ведь коммунист был - идейный мудак! С него спросят на партийном собрании, как же ты, мудак, занимая такой ответственный пост, людьми руководил на предприятии, если твоя жена с каждой дворняжкой, в каждой подворотне с каждым мудаком?
— Так, кого убили-то?
— Шофёра Тухачевского? Или Островского?
— Кого надо, того и убили! Спички дай! Если бы на его месте был Островский - церемонится не стал бы. Достал бы обрез и из обоих стволов, ка-а-ак по ним врезал из восемнадцатого калибра! Вместо дроби в патроны гаек бы насыпал. Только мозги по стенам разлетелись! А ведь в прошлом году только ремонт закончили. Камин, между прочим, ля’модерн, мужики из нашего театра... Бутафора Ципкина знаешь? Он ему все обои гвоздями к стене примандярил. Так модно получилось, весь театр ездил смотреть. Стиль — ро-ко-ко-ко-ко! О чем это я?
— Из восемнадцатого калибра...
— Да! Прямо накрыл их картечью. Ка-а-ак даст! Полголовы нет. Директора на суде, конечно... оправдали, первая судимость, пролетарское происхождение, в быту был скромен, с товарищами вежлив, в состоянии аффекта стрелял в собаку, но промахнулся. Тут у дамочки с перепугу преждевременные роды начались. Слепые собакообразные дети полезли один за другим. И пищат: «Папа! Папа! Дай сосиску!» Директор не выдержал такой мизансцены и тут же на пороге сам застрелился к чёртовой матери.
— А Тухачевский чего?
— Да ничего. Снял с вешалки пальто кожаное, ещё с гражданской висело — только его и видели. А в кармане семьдесят тысяч новыми ассигнациями... и портсигар золотой... а на портсигаре вензель: «От верных сослуживцев с Рождеством Христовым, отцу и благодетелю — Савве Игнатьевичу Морозову!» Его теперь МУР ищет, только думаю напрасно.
Прилип был переполнен подобными историями. И это самое пристойное, из его многочисленных побасенок. Чего стоили рассказы клоуна про хирургическую обработку мужского полового органа, в домашних условиях, с целью увеличения его объёма до фантастических размеров, изменения формы, цвета и вживления мышиных ушей.
Теперь этот Артист стоял в кабинете директора театра и возмущался:
— Я, не недоразумение, какое! Чтоб мне за такой унизительный гонорар надсаживаться на балконе перед плебеями и пипидастрами размахивать с утра до вечера, как каторжный! Мы не для того социалистическую революцию делали! Я не позволю, кому попало...
Только теперь Шармов заметил, что в маске Рыжего не хватает буклей.
— В каких отношениях вы состоите с артисткой вспомогательного состава Полонской? — прямо спросил Шармов.
— Я? В каком смысле? — растерялся клоун.
— Мне кажется, вы тесно дружили?
— С кем? С этой толстой дурой? Ха! Я себя не на помойке нашёл! Нет, одно время, конечно, я делал попытки наладить быт по-семейному, но с ней же ни кто больше недели не выдерживает… теперь всё в прошлом.
— Не такая она оказалась дура, эта Полонская. Мне звонили, — директор снял телефонную трубку, зачем-то дунул в неё и положил обратно, — оттуда (показал глазами в потолок) наводили справки. Интересовались.
Мог бы и не дуть в трубку, уж кто-кто, а Прилип-то знал, что телефонный аппарат у директора стоит исключительно для солидности и к коммутатору никогда подключён не был.
— Откуда оттуда? — совсем растерялся клоун.
— Из Ге-Пе-У, мой колоритный друг.
Помолчали, посмотрели друг другу в глаза. Рыжий с тревогой, директор с интересом живодёра.
— И что? — не выдержал Прилип.
Директор вновь продул телефонную трубку и даже заглянул в неё, как в микроскоп.
— Пять минут назад этот кабинет покинул один молодой человек, скользкая такая личность. Отрекомендовался довольно убедительно, как сотрудник государственной безопасности и взял адрес бывшей мамзель Полонской. Думаю, в данный момент туда он и направляется.
— Зачем?
— Вы окончательно отупели на своём балконе? Ступайте за ним, посмотрите издалека, аккуратно расспросите Полонскую. Может быть товарищи из Ге-Пе-У, через Полонскую нацелились на наш театр? Загремим полным составом на гастроли в Ванинский порт, за отсутствие бдительности и левый уклон.
— Вот ещё, нашли дурачка.
— Сию секунду. Или завтра займёте место Габардинова в роли Пьеро.
— Я же ещё в образе, мне необходимо привести себя в соответствие... хотя бы грим стереть.
— Они (глазами — в потолок) просили из образа не выходить. Вам в гриме намного лучше. Форма лица у вас такая убедительная, что в гриме значительно спокойней. Так что, в добрый путь!
Глава десятая:
http://www.proza.ru/2015/06/26/682