Чижевский и др.

Татьяна Вика: литературный дневник

"А. Л. Чижевский — тот самый, который был почетным членом одиннадцати зарубежных академий и ученых обществ
и который на первом Международном конгрессе биофизиков в 1939 году, собравшемся в Нью-Йорке, был заочно избран его почетным президентом;
который был выдвинут тем же конгрессом в кандидаты на соискание Нобелевской премии, поскольку, было там, на конгрессе, сказано,
разнообразная научная, литературная и художественная деятельность характеризуют его «как Леонардо да Винчи двадцатого века».
Вместо Нобелевской премии он получил десять лет в качестве японского шпиона и отбывал свой срок в Карлаге."




В мемуарах слишком коротко и бегло упоминается А. Л. Чижевский — тот самый, который был почетным членом одиннадцати зарубежных академий и ученых обществ;


который на первом Международном конгрессе биофизиков в 1939 году, собравшемся в Нью-Йорке, был заочно избран его почетным президентом; который был выдвинут тем же конгрессом в кандидаты на соискание Нобелевской премии, поскольку, было там, на конгрессе, сказано, разнообразная научная, литературная и художественная деятельность характеризуют его «как Леонардо да Винчи двадцатого века». Вместо Нобелевской премии он получил десять лет в качестве японского шпиона и отбывал свой срок в Карлаге.


Я познакомился с ним в конце 1957 года, когда, будучи молодым газетчиком, пришел взять у него новогоднее интервью. К тому времени он был уже освобожден, реабилитирован и жил в Караганде на улице Ленина, в квартире, напоминающей картинную галерею: все стены заполняли мастерски написанные полотна с пейзажами. По слухам, первое время после освобождения его жена приторговывала ими на базаре, но так ли это — не знаю... В тот раз мы говорили не столько о живописи, которой Александр Леонидович увлечен был всю жизнь (в двадцатые годы его картины экспонировались на нескольких зарубежных выставках), сколько о его натурфилософских стихах, высоко оцененных Брюсовым и Алексеем Толстым, о Циолковском, писавшем о дерзновенных юношеских гипотезах Чижевского: «Все эти обобщения и смелые мысли высказываются в научной литературе впервые, что придает им большую ценность и возбуждает интерес...» И это было главным. Теперь его называют «отцом гелиобиологии», каждому космонавту известен «эффект Вельховера — Чижевского». связанный с особого рода воздействием космических лучей на чувствительные бактерии, способные как бы просигналить экипажу о возросшей радиационной опасности, необходимости защитных мер... А начиналось все с гениальной догадки, осенившей когда-то юного гимназиста: эпидемии и пандемии, общественные потрясения, переселения народов, войны и революции, помимо воздействия уже известных факторов, находятся еще и в сложной зависимости от мощи солнечных излучений... Мысль,



- 76 -
достаточно дерзкая и для нашего времени. Она и послужила для Чижевского причиной дальнейших гонений. В двадцатые годы молодого ученого еще выручало заступничество Луначарского, но в тридцатые... О каких таких солнечных излучениях (а потом — генетических кодах, а потом — кибернетике) можно было говорить, когда на земле и на небе все решала воля человека, который, попыхивая трубкой в своем кремлевском кабинете, перестраивал Вселенную по недоступному для господа бога образу?..


Сколько раз, в разгар очередной травли, Чижевского вынуждали отречься, покаяться — но он отвечал:


— Нет!..


Когда мы встретились, он оборудовал на одной из карагандинских шахт небольшую лечебницу, где ионизаторами собственной конструкции лечил горняков от силикоза. Жилось ему нелегко. Многим не верилось, что он — замечательный, всемирно известный ученый, одни считали его чудаком, другие — вралем, посаженным за какие-то темные махинации. Даже для видавшей виды Караганды он оказался не по зубам. История и космос, поэзия и аэроионизация в медицине и сельском хозяйстве, определение состава крови методами математического анализа и разработка представления о человеке как частице Галактики... Не слишком ли — для вчерашнего зэка?..


Через несколько лет он уехал в Москву, бедствовал — без денег, без жилья, но работал, работал, насколько позволяла страшная болезнь... Умер в 1964 году. Шесть лет спустя была издана в Москве главная книга Чижевского — «Земное эхо солнечных бурь», за тридцать пять лет до этого вышедшая в Париже.


Уже впоследствии, работая в «Просторе», я бывал в Москве у вдовы Чижевского. Его имя уже изредка появлялось в печати, в Московском обществе испытателей природы проходили чтения, посвященные его памяти. Пользуясь этим, у нас, в алма-атинском журнале, удалось опубликовать несколько глав из мемуаров Чижевского и тем хотя бы отчасти помочь пробить брешь в глухой стене... Но об этом — уже особый разговор. В Сарепте я подружилась с Ириной Ивановной Страховской — инженером по образованию. До войны она с маленькой дочкой ушла от мужа. Он, мстя ей за уход,



- 58 -
написал на нее донос, и ее арестовали, дали десять лет срока по статье 58. Дочь осталась с матерью Ирины Ивановны в Одессе. Муж приехал в Одессу, по суду отнял Нику у бабушки и увез ее. Вскоре началась война, его мобилизовали, а девочка осталась в детдоме. Там и жила она до освобождения матери. Кем только не пришлось Ирине Ивановне работать в лагере — общие земляные работы, землеустроитель, бригадир по строительству дороги. Я в Ирине нашла хорошего друга, и мы сохранили нашу дружбу, дружим вот уже сорок лет. Дочь Ирины ныне инженер, кандидат наук, имеет взрослого сына, живет в Москве.


В Карлаге Ирина Ивановна писала стихи, пользовавшиеся популярностью среди заключенных. Два стихотворения у меня сохранились. Вот они.



КАЗАХСТАН



Надо мной раскаленный шатер Казахстана,


Бесконечная степь золотится вдали,


Но куда б ни пошла, я тебя не застану,


Рассказать о тебе не хотят ковыли.


Вырываю я чахлый бурьян и осоку,


Чтобы колос пшеницы налился зерном,


Облака улетают дорогой высокой,


Только нам улететь не придется вдвоем,


Только нам, мой хороший, дорога закрыта.


Даже ветер — и тог не приносит покой,


Я иду по степи без тебя, сероглазый,


Крепко сердце сжимая горячей рукой,


Я иду по степи — колосится пшеница,


Быстрокрылая чайка куда-то спешит


Мы с тобою отныне невольные птицы,


А птенца унесло далеко в камыши.


Что же делать? Слезами беде не поможешь,


Ветер высушит слезы, ковыль нас поймет.


Нам не верит страна, ни единый прохожий


Нам навстречу улыбки не шлет.


Непривычно здесь пахнут цветы и пшеницы,


Но и здесь моей родины воздух я пью.


Я со степью о воле веду разговоры,


Ковылям о тебе и ребенке пою.


Так сожми же, как я, свое сердце рукою


И глаза, проходя, осуши на ветру.


Чем плотней собираются тучи ночами,


Тем скорей эти тучи разгонит к утру.


Выше голову, милый, я ждать не устану,


Моя совесть чиста, хоть одежда в пыли.


Надо мной раскаленный шатер Казахстана,


Бесконечная степь золотится вдали.



- 59 -
Подруги



На узкой тюремной дорожке сияющий солнечный свет.


Давай помечтаем немножко о доме, которого нет.


А рядом, за этим колодцем, по улицам ходит весна,


Работает, любит, смеется огромная наша страна.


В растворенных окнах закатных так радостно манит уют,


Но в городе этом обратно, родная, нас больше не ждут.


Одетые в зелень бульвары не вспомнят про нашу беду,


Другие счастливые пары по ним, улыбаясь, пройдут.


Другие, веселые люди пройдут мимо башен Кремля,


Но в этих колоннах не будет, мой друг, ни тебя, ни меня.


Напрасно дочурка спросонок начнет меня рядом искать —


Горячих шершавых ручонок не смеет прижать к себе мать.


Что ж — мы все печальней и тише, все глубже морщины у глаз.


Но Родина все ж не услышит напрасных упреков от нас.


Пойдем же. Пока на дорожке сияющий солнечный свет,


Давай помечтаем немножко о доме, которого нет.



В сентябре 1943 года меня освободили, но без права выезда за пределы Карлага. Мою приятельницу в октябре того же года вызвали в УРЧ (учетно-распределительная часть), долго расспрашивали о самочувствии и, наконец, дали прочитать документ о досрочном освобождении. Таким образом, вместо десяти лет она пробыла в заключении «всего» шесть лет.


Вскоре ей разрешили выписать из детдома Нику. Приехала она к матери вся в каких-то фурункулах, болячках. Глубокие рубцы от них, особенно на ногах, у нее остались навсегда. Лечили ее, оказывается, соляркой. Девочка смотрела на всех исподлобья, была хмурая, нелюдимая, но понемногу оттаяла.


В 1944 году меня перевели в Долинку,



Другие статьи в литературном дневнике: