Чижевский и др."А. Л. Чижевский — тот самый, который был почетным членом одиннадцати зарубежных академий и ученых обществ
который на первом Международном конгрессе биофизиков в 1939 году, собравшемся в Нью-Йорке, был заочно избран его почетным президентом; который был выдвинут тем же конгрессом в кандидаты на соискание Нобелевской премии, поскольку, было там, на конгрессе, сказано, разнообразная научная, литературная и художественная деятельность характеризуют его «как Леонардо да Винчи двадцатого века». Вместо Нобелевской премии он получил десять лет в качестве японского шпиона и отбывал свой срок в Карлаге. Я познакомился с ним в конце 1957 года, когда, будучи молодым газетчиком, пришел взять у него новогоднее интервью. К тому времени он был уже освобожден, реабилитирован и жил в Караганде на улице Ленина, в квартире, напоминающей картинную галерею: все стены заполняли мастерски написанные полотна с пейзажами. По слухам, первое время после освобождения его жена приторговывала ими на базаре, но так ли это — не знаю... В тот раз мы говорили не столько о живописи, которой Александр Леонидович увлечен был всю жизнь (в двадцатые годы его картины экспонировались на нескольких зарубежных выставках), сколько о его натурфилософских стихах, высоко оцененных Брюсовым и Алексеем Толстым, о Циолковском, писавшем о дерзновенных юношеских гипотезах Чижевского: «Все эти обобщения и смелые мысли высказываются в научной литературе впервые, что придает им большую ценность и возбуждает интерес...» И это было главным. Теперь его называют «отцом гелиобиологии», каждому космонавту известен «эффект Вельховера — Чижевского». связанный с особого рода воздействием космических лучей на чувствительные бактерии, способные как бы просигналить экипажу о возросшей радиационной опасности, необходимости защитных мер... А начиналось все с гениальной догадки, осенившей когда-то юного гимназиста: эпидемии и пандемии, общественные потрясения, переселения народов, войны и революции, помимо воздействия уже известных факторов, находятся еще и в сложной зависимости от мощи солнечных излучений... Мысль,
- 76 - Сколько раз, в разгар очередной травли, Чижевского вынуждали отречься, покаяться — но он отвечал: — Нет!.. Когда мы встретились, он оборудовал на одной из карагандинских шахт небольшую лечебницу, где ионизаторами собственной конструкции лечил горняков от силикоза. Жилось ему нелегко. Многим не верилось, что он — замечательный, всемирно известный ученый, одни считали его чудаком, другие — вралем, посаженным за какие-то темные махинации. Даже для видавшей виды Караганды он оказался не по зубам. История и космос, поэзия и аэроионизация в медицине и сельском хозяйстве, определение состава крови методами математического анализа и разработка представления о человеке как частице Галактики... Не слишком ли — для вчерашнего зэка?.. Через несколько лет он уехал в Москву, бедствовал — без денег, без жилья, но работал, работал, насколько позволяла страшная болезнь... Умер в 1964 году. Шесть лет спустя была издана в Москве главная книга Чижевского — «Земное эхо солнечных бурь», за тридцать пять лет до этого вышедшая в Париже. Уже впоследствии, работая в «Просторе», я бывал в Москве у вдовы Чижевского. Его имя уже изредка появлялось в печати, в Московском обществе испытателей природы проходили чтения, посвященные его памяти. Пользуясь этим, у нас, в алма-атинском журнале, удалось опубликовать несколько глав из мемуаров Чижевского и тем хотя бы отчасти помочь пробить брешь в глухой стене... Но об этом — уже особый разговор. В Сарепте я подружилась с Ириной Ивановной Страховской — инженером по образованию. До войны она с маленькой дочкой ушла от мужа. Он, мстя ей за уход,
- 58 - В Карлаге Ирина Ивановна писала стихи, пользовавшиеся популярностью среди заключенных. Два стихотворения у меня сохранились. Вот они.
КАЗАХСТАН
Надо мной раскаленный шатер Казахстана, Бесконечная степь золотится вдали, Но куда б ни пошла, я тебя не застану, Рассказать о тебе не хотят ковыли. Вырываю я чахлый бурьян и осоку, Чтобы колос пшеницы налился зерном, Облака улетают дорогой высокой, Только нам улететь не придется вдвоем, Только нам, мой хороший, дорога закрыта. Даже ветер — и тог не приносит покой, Я иду по степи без тебя, сероглазый, Крепко сердце сжимая горячей рукой, Я иду по степи — колосится пшеница, Быстрокрылая чайка куда-то спешит Мы с тобою отныне невольные птицы, А птенца унесло далеко в камыши. Что же делать? Слезами беде не поможешь, Ветер высушит слезы, ковыль нас поймет. Нам не верит страна, ни единый прохожий Нам навстречу улыбки не шлет. Непривычно здесь пахнут цветы и пшеницы, Но и здесь моей родины воздух я пью. Я со степью о воле веду разговоры, Ковылям о тебе и ребенке пою. Так сожми же, как я, свое сердце рукою И глаза, проходя, осуши на ветру. Чем плотней собираются тучи ночами, Тем скорей эти тучи разгонит к утру. Выше голову, милый, я ждать не устану, Моя совесть чиста, хоть одежда в пыли. Надо мной раскаленный шатер Казахстана, Бесконечная степь золотится вдали.
- 59 -
На узкой тюремной дорожке сияющий солнечный свет. Давай помечтаем немножко о доме, которого нет. А рядом, за этим колодцем, по улицам ходит весна, Работает, любит, смеется огромная наша страна. В растворенных окнах закатных так радостно манит уют, Но в городе этом обратно, родная, нас больше не ждут. Одетые в зелень бульвары не вспомнят про нашу беду, Другие счастливые пары по ним, улыбаясь, пройдут. Другие, веселые люди пройдут мимо башен Кремля, Но в этих колоннах не будет, мой друг, ни тебя, ни меня. Напрасно дочурка спросонок начнет меня рядом искать — Горячих шершавых ручонок не смеет прижать к себе мать. Что ж — мы все печальней и тише, все глубже морщины у глаз. Но Родина все ж не услышит напрасных упреков от нас. Пойдем же. Пока на дорожке сияющий солнечный свет, Давай помечтаем немножко о доме, которого нет.
В сентябре 1943 года меня освободили, но без права выезда за пределы Карлага. Мою приятельницу в октябре того же года вызвали в УРЧ (учетно-распределительная часть), долго расспрашивали о самочувствии и, наконец, дали прочитать документ о досрочном освобождении. Таким образом, вместо десяти лет она пробыла в заключении «всего» шесть лет. Вскоре ей разрешили выписать из детдома Нику. Приехала она к матери вся в каких-то фурункулах, болячках. Глубокие рубцы от них, особенно на ногах, у нее остались навсегда. Лечили ее, оказывается, соляркой. Девочка смотрела на всех исподлобья, была хмурая, нелюдимая, но понемногу оттаяла. В 1944 году меня перевели в Долинку, © Copyright: Татьяна Вика, 2013.
Другие статьи в литературном дневнике:
|