Нелли Закусина.
Из книги ПРИКОСНОВЕНИЕ
ЦВЕТНЫЕ СНЫ
***
Оторвусь от земли,
Теплых трав одолев притяженье.
Обнаженной душою
Взовьюсь из тугой бересты.
И в небесной ночи
Растворится мое отраженье,
И мучительно звезд
Замерцают на небе кресты.
Я оттуда пришла.
Что с собой принесла – не припомню.
Мне туда уходить.
Что с собою, не знаю я, взять.
Но вдоль ночи лететь
Неожиданно сладко, легко мне,
И навстречу мне лики,
Потерянных мною, скользят.
В каждом – отсвет живой,
И прозрачный кивок узнаванья..
Через тысячи лет
Просветленно встречают меня
Все – любимые мной,
Истомившиеся от расставанья,
Кто со мною делил
Восхищенья и горести дня.
Мне их рук не пожать.
Мне сиянья их глаз – не измерить.
Мне еще тяжело…
Тянет запахом горьким трава.
Я должна еще здесь,
Долюбив,
Донадеясь,
Поверить,
Что в юдоли земной
Я была, хоть немного права.
***
Пока люблю – живу.
Волнуюсь, открывая,
Еще одну главу
Той книги,
Где живая
И каждая строка,
И даже запятая,
И где, наверняка,
Я вечно молодая.
И в блеске милых глаз
Вновь вижу синеву я.
И верю в каждый час.
Пока люблю – живу я.
Прикосновение
Деревьям – долгий век,
а человеку – сроки.
И каждый человек,
по сути – одинокий.
Войди под сень берез
с бедой своей людскою,
прижмись к стволу от слез
соленою щекою.
Еще настороже,
но дерево очнется.
Душой к твоей душе
неслышно прикоснется.
В твой мир войдут века,
а миг в веках продлится.
И словно бы тоска
твоя в них растворится.
Ты слышишь, как в стволе
бегут земные соки?
Деревья на земле -
безгласные пророки.
В них – будущие мы,
и тайный смысл былого.
В них – судьбы и умы,
исток живого слова.
И нам друг друга жаль
за нашу быль и небыль.
И общая печаль –
с земли стремленье в небо.
У дерева – века.
У человека – сроки.
Вот – ветка.
Вот – рука.
И мы – не одиноки.
* * *
Красивый выращу цветок,–
ращу его давно.
Как розовеющий восток
он озарит окно.
Но если чью-нибудь печаль
он сможет утолить,
скажу: – Берите!
Мне – не жаль…
О чем тут говорить…
Апрельский дождь
Апрельский дождь, как капли валерьяны.
чуть стынут щеки холодом росистым.
И город, напряженный и упрямый,
становится спокойным по-российски.
Так тихо в мире… И легко и сложно,
И сладостно уйти от суеты.
А город открывает осторожно
Слежавшиеся за зиму зонты.
Сижу одна на краешке скамейки.
Сижу, не в мире “здесь”, а в мире “там”.
С апрельским дождичком, Вас, мокрые аллейки!
С апрельским дождичком, Вас, городской почтамт!
Солидное, внушительное зданье
полно печали, света и добра.
Я прихожу сюда, как на свиданье
к своим далеким “завтра” и “вчера”.
Как этот дождь подкрался незаметно.
Не то с небес,
Не то – из-за берез.
И сотни горьковатых и запретных,
давно забытых запахов принес.
Припомнились далекие кручины,
веселая студенческая прыть.
Спасибо, дождик, ты мои морщины
и капли слез стараешься прикрыть.
Я улетаю мысленно за прошлым.
И тает холодок в моей груди.
Плохого нет.
Я – помню о хорошем.
Мне прошлое маячит впереди.
Слово
Неосторожное слово
вылетит – не поймаешь.
Слово – и ты слетаешь
с самых высоких вершин.
Слово – и друг обижен.
Слово – и дверь закрыта.
Слово – уходит поезд.
Слово – и ты один.
Неосторожное, как же
ты иногда бываешь
в тысячи раз сильнее
многих больших речей!
Искра – страшнее солнца
в засуху сенокоса,
море порой бесполезней,
чем пресноводный ручей.
Сколько вершилось судеб.
Сколько дорог менялось.
Сколько улыбок меркло.
Сколько склонялось голов…
Сколько сама я напрасно
плакала и смеялась,
сколько сама говорила
неосторожных слов?
Слово – и словно свечка
тихая загорелась,
слово – глядишь, признанье
в давней и тайной любви…
Слово – и беззащитной
чья-то душа осталась…
Вылетело!
Полетело…
Где же оно?
Лови!
***
Вдаль тянулась дорога.
Ей не видно конца
от родного порога, от резного крыльца.
Мимо вышки пожарной
дни меня повели,
мимо Красной Казармы,
одинокой ветлы.
Становилось всё важным
и надежным вполне,
становилось все нужным
и завещанным мне.
И особым значеньем
наполнялась земля,
быстрой речки теченье,
шепоток ковыля…
Молча шла,
расставаясь
я с родной стороной,
и она, оставаясь,
уходила со мной.
Нестихающим трактом,
где, себя горяча,
торопящийся трактор
проходил грохоча,
и поднявшимся солнцем,
рассыпающим свет,
журавлем над колодцем,
мне смотрящим вослед.
Ордынский тракт
Неважно, дорога где вьётся,
какой стороною.
Прекраснее та, что зовётся
твоею родною.
На ней не оступишься,
ночью
с пути не собьешься,
и к цели придёшь,
а захочешь –
обратно вернёшься.
Чтоб день твой не выдался зряшным,
собравшись в дорогу,
дню завтрашнему
вчерашний
возьми на подмогу.
Познания опыт – не в тягость.
Шагая далече,
взвалить тебе слабость
и благость
придётся на плечи.
И, может быть, те же ошибки
в пути повторяя,
ты, пот вытирая,
прошепчешь:
“Спасибо, родная…
Спасибо за то,
что возможна,
что шаг мой
измеришь,
подскажешь,
где верный,
где ложный.
Простишь и поверишь.
Спасибо за то,
что – прямая
по сути, не факту.
Мой путь на себя принимая,
ведешь,
как по трапу
не к высям заоблачным,
к цели
земной, человечьей:
чтоб завтрашний день
и неделя
рождались покрепче.
Покрепче руками
и мыслью,
и совестью – тоже,
чтоб жизнь – не галопом,
не рысью,
а шагом построже
пройти…”
Как дорога знакома
земной глубиною…
Её называю законно
своею, родною.
Прямая по сути – не факту,
быстра словно поезд.
Родному Ордынскому тракту
я кланяюсь в пояс!
вчерашнему дню,
что колдобин
считать не решался.
Где дождь, хулигану подобен,
вихляясь, метался.
Где люди,
в грязи по колени
к обочинам жались.
где редких полуторок тени
в гармошку ломались.
Но тракт, растекаясь, держался
в тот гул непогоды,
и молча, терпеньем сражался
в военные годы.
Стояли буранные стены
преградою грозной
телегам с мякиной и сеном,
картошкою мёрзлой.
В мешках и корзинах дымились
молочные луны.
След в след наступая,
стремились
путь выровнять люди.
А город
сквозь белую замять
спасал ожиданьем.
Ордынскому тракту за память
поклон мой!
Свиданье
вчерашнего дня и сегодня
во мне – постоянно.
Родная дорога,
свободно
твое расстоянье
для веры,
любви,
и надежды.
Спасибо, родная!
за то, что ты потом полита
как прежде –
прямая.
Поля твои светом и честью
крестьянской омыты.
Ты служишь
земли моей малою частью,
а должность – орбиты.
Дорога-трудяга,
ты – книга,
ты – память людская.
Ты – в вечность полшага.
Людей по себе пропуская,
идешь, словно синяя вена,
вдоль тела земного.
Бежишь…
и дороге на смену
дорога – всей жизни основа.
***
Земля пустынна и белёса,
и обжигающе тверда.
И до утра мне светит косо
в окно колючая звезда.
Я – лбом к стеклу.
Смотрю и маюсь –
ноябрьский холод на душе,
и сердце, к звездам поднимаясь,
захолонёт на вираже.
И – упадет.
И – затоскует,
надломит мой душевный лед.
И грусть осеннюю, людскую
звезде мерцающей пошлёт.
***
Ты зачем позволяешь обиды
меж людьми?
И под светом твоим
прорастают страданья и беды,
серой горечью стелется дым.
Если даже придется согнуться,
если доля была нелегка…
Видишь, люди поют и смеются
и глядят на тебя свысока?
Ты – бездейственна. Недостижима.
И поэтому светлая власть
над землёй человеческой – мимо
голубой пустотой пролилась.
Только все-таки каждому любо
дорогое вниманье твоё.
Каждый, глядя в надежде на небо,
ищет звездное счастье своё.
* * *
Под луной июньский дождь.
Серебром траву прибило.
Гром веселый прогремел.
Ах, как я тебя любила!
Как плясала под дождем.
Как от счастья сердце ныло.
Сарафан насквозь промок.
Ах, как я тебя любила!
Ты кружил меня, смеясь.
Ночь двенадцать раз пробила.
Губы дрогнули твои.
Ах, как я тебя любила!
Чем запомнился мне дождь,
коль лицо твое забыла?
Сто дождей прошло с тех пор.
Ах, как я тебя любила!
Как самому построить дом
Как самому построить дом?
Но дело в том, но дело в том,
что можно строить на века,
а можно на "пока”.
Купить брошюру ясным днём:
“Как самому построить дом”.
Задача, в общем, не сложна:
ты муж, а я – жена.
Как самому построить дом,
чтоб было солнце за окном,
и даже, если дождь в стекло,
чтоб было нам светло?
Смеялись шутке мы вдвоем:
“ Как самому построить дом!”
Построил ты… Потом и я…
У каждого – семья.
Прошли года, года прошли…
Что в том смешного мы нашли?
Пожалуй, и не объясню,
брошюрку вот храню…
***
Ты сказал мне, что я – лебединая песня твоя.
Ты – моя воробьиная песня, короткая песня…
Я в то лето была воробьем,
Ошалевшим и смелым.
Если б только я спеть подлиннее сумела,
Я б сказала, что ты – лебединая песня моя..
Ты сказал мне, что я лебединая песня твоя.
Ты – моя журавлиная песня, прощальная песня.
Я в ту осень была журавлем,
длинноногим и серым.
Если б я улетала тогда не на север,
я б сказала, что ты – лебединая песня моя.
Журавли возвращаются каждую зиму на юг.
Только я не вернусь.
Воробьи остаются.
Только я не останусь.
Я б сказала, что ты – лебединая песня моя,
Если б силы хватило.
***
Я, как с жизнью своею,
прощаюсь с тобой…
Мне поплакать бы как-то,
да сил не хватает.
Снится мне:
самолет
голубой-голубой
высоко-высоко
на глазах моих тает.
Высоко-высоко
мне письмо…
я спешу!
Будет сон столько раз наяву повторяться…
Но пока ты со мной.
Я – живу.
Я дышу.
Надышаться хочу.
Надышаться.
***
Болезнь прошла.
Осталась лёгкость в теле
и странное непослушанье рук,
и странно лица близких просветлели,
и странное спокойствие вокруг.
И странно, что опять живу на свете.
Живу, дышу размеренно, легко.
Спокойно просыпаюсь на рассвете,
когда еще до солнца далеко.
Лежу бездумно,
счастливо и кротко.
Могу пройтись по полу босиком.
Могу… могу…
Но смотрит, как сиротка,
звезда моя
бесцельным огоньком.
* * *
Нам не вернуться в дом тот бедный,
прекрасный дом, богатый дом.
Ведут в нем поздние беседы
чужие люди за столом.
Никто из них о нас не знает,
никто не вспоминает нас,
и только дом не забывает…
Надеется…
В полночный час
вдруг скрипнет половицей гулко
и угольком сверкнет в печи.
И под крыльцом хранит ключи
все в том же тихом переулке.
Мой календарь
Не оценю я майскую печаль,
потом июньской не доверюсь боли.
Но четкая, прозрачная печать -
береза зеленеет среди поля.
На фоне неба веточки смелы
и беззащитны в ветреном стремленье.
Июлю не прощу его сомненья,
и августу солидному – хулы.
А сентябрю – поверю, ведь дары
его щедры, хоть так недолговечны.
С березы молча падают сердечки,
не выдержав навязанной игры.
И, стойко застывая на ветру,
тихонько ветки стонут от надежды.
Обижусь на октябрь, но пыль сотру
с его души, обветренной и нежной.
Там, впереди, ноябрь,
поземки свист
заглушит скрип простуженной берёсты.
Взгляд ноября и светел, и лучист,
вот только сам он не удался ростом.
Сломали ветки птицы в декабре.
голодные, озябшие, слепые.
Я в декабре готова на любые
условия
в предложенной игре.
А в январе письмо я опущу,
вокруг березы обойду на лыжах,
на ветках, успокоенных и рыжих,
уже весны приметы поищу.
Но там февраль…
Завьюжит, запуржит…
Зайдется сердце памятью июньской.
А от березы вдруг цепочка узких
следов трусливых, заячьих бежит.
И марту я обман его прощу,
пусть белый ствол от солнца розовеет.
Апрель, апрель…
по капелькам развеет
остатки холода…
Береза тихо млеет:
-Иди, тебя я соком угощу.
Песня
Дорогой, еще вернешься.
Я ж к колодцу – ни ногой.
Плюнешь, дунешь…
И напьешься…
Сколько можно, дорогой?
Видишь, тропку протоптала?
Не считаясь, чья вина,
возвращалась, не роптала,
из ковша пила до дна.
А теперь, ослабли ноги,
налегке – не прибегу.
И протоптанной дороги
не осилю. Не смогу.
Сон
Никогда там не было подсолнухов.
А вот сон приснился, и во сне
было столько золотых подсолнухов,
что пройти они мешали мне.
Никогда там не было доверия.
А вот сон приснился, и во сне,
заходя в распахнутые двери, я
видела, что радуются мне.
Никогда я не была там счастлива.
А вот сон приснился, и во сне
никогда я не была так счастлива!
Кто же это вспомнил обо мне?
***
Давно забыла все обиды
и привкус горечи во рту
от слёз,
которых ты не видел,
паденья сердца в пустоту.
А если вспомню…
Всё не к месту.
То вдруг мелодия всплеснёт,
а твоим вдруг кто-то жестом
плечом пожмёт,
рукой взмахнёт…
А то вдруг запах трав,
полыни,
реки и дыма папирос.
Те запахи свежи поныне.
И даже трогают до слёз.
И я чему-то умиляюсь…
И незаметно для себя
сижу и тихо удивляюсь,
и улыбаюсь, вновь любя.
* * *
Ах, этот запах листьев прелых…
Медовый цвет и влажный блеск!
Одна по раннему апрелю
я забрела в молчащий лес.
Земля – пружинисто сырая.
Следов зверья – как в книге слов!
Ручьи, как будто выбирая
дорогу,
кружат меж стволов.
Я, словно заодно с ручьями,
ищу неведомых чудес,
завороженная речами,
что мне нашептывает лес.
Смотрю на все благоговейно.
Вот, усики подняв свои,
на потеплевший муравейник
взобрались резво муравьи.
Погреться выползли на крышу.
Таращат круглые глаза.
Мне кажется, я даже слышу
их тоненькие голоса…
Вот сиганул пятнистый заяц,
полурасставшийся с зимой.
Вот - сквозь стволы -
речная заводь
слепит блестящей новизной.
То солнце из-за елки брызнет,
то тень касается лица.
В лесу весеннем столько жизни,
что кажется, – ей нет конца!
Весенний сонет
Не в почке ли набухшей тайна тайн?
Земля, рождая дерево, бессмертна.
Смотрю, как жадно впитывают ветры
келейный запах первого листа.
Здесь, среди гор, особое тепло,
продрогшее, ознобленное снегом,
но все ж весна заявлена побегом
и отдан запах ветру на крыло.
Как много протянувшихся ко мне
летящих веток через синь земную!
Загадка, растворённая в весне.
Пойму её, лишь руку протяну я.
Я – в дереве и дерево – во мне.
Так жизнь одна перетекла в иную.
Март
Нависла в небе туча,
под тучей месяц март
рассыпал дни, как будто
колоду пёстрых карт.
Размокшие “семёрки” –
их в руки не возьмёшь –
дни красные и чёрные.
И каждый день хорош.
То встречей осенённый,
то грубостью краплённый –
их в руки не возьмёшь.
В голубоватых лужах
уже без суеты
линяют,
словно сплетни,
усатые “вальты”, –
как хлопоты пустые,
который день подряд
так безучастно в небо
весеннее глядят.
Отчаянные “дамы”
в замызганных шелках,
среди сугробов талых
витают в облаках.
По ветерку готовы
лететь на край земли,
но мимо них
хмельные
проходят “короли”…
Простудный ветер марта
мешает на лету
и вздорность, и покорность,
и пошлость, и мечту…
То – меховые шапки
на шляпки поменяв,
капроновые ножки
откроет для забав.
Что было?
Что случиться?
Что на сердце падет?
Что в тайных мыслях?
Знает
про всё он наперёд.
Играет март, играет
колодою тревог,
тасуя дни и ночи
с “шестёрками” дорог.
Свидания и слёзы,
“восьмёрки” и “тузы”,
дома и разговоры,
и дождик без грозы…
Бессонницу и насморк,
зажав в одной горсти,
при случае сумеет,
как дар, преподнести.
Но вдруг застынет…
рваною
калошей восхищён!
Он за наивность эту
давно людьми прощён.
Но сам прощеньем этим
ничуть не дорожит,
живое встретив сердце,
он мимо пробежит.
И, спохватившись круто,
Исчерпав дня лимит,
безжалостно ключами
от тайны загремит.
Ах, март!
Обманный месяц –
луж искристых хрусталь.
И кружевная стёжка
следов,
ведущих вдаль.
Дня перламутр,
а ночью –
небес аквамарин.
И над землёй восходит
луна,
как аспирин.
* * *
Я дарую свободу тебе, муравей!
Дорогую свободу дороги твоей.
Ты беги по зеленой, душистой траве,
по траве-мураве, муравьиной тропе.
Любопытство мое небольшое – не в счет.
У тебя много месяцев вольных еще.
Продолжай трудовой муравьиный поход,
торопись, скоро солнце пойдет на заход.
Скоро окна и двери закроет твой дом.
Он, как мой, и весельем живет и трудом.
Наши тропки различны, но схожи пути.
Я тебя задержала немного?
Прости…
* * *
Какая вспыхнет радость,
когда меж темных туч,
превозмогая робость,
прорвется яркий луч.
И пробежит по крышам,
смелея каждый миг.
Мне кажется, он дышит,
он как живой возник.
Окошки засмеются,
откроются смелей,
и птицы оторвутся
от серых тополей.
* * *
Продавали собак на базаре –
гордых, добрых, серьезных, смешных.
И собаки украдкой бросали
взгляд на тех, кто осматривал их.
Шерсть ерошил безжалостный ветер.
Я никак до сих пор не пойму:
Прижимался ль к хозяину сеттер,
или жался хозяин к нему?
Понимая, что расстаются,
сеттер хмурил бугристую бровь,
словно думал: зачем продаются
Верность,
Преданность,
Боль и Любовь?
***
Открываю калитку у знакомого дома.
Как приветливо светят
окошек огни!
Здесь знаком мне и двор,
и крылечко знакомо,
а знакомые люди –
роднее родни.
Снег в студёных сенях
голиком обметаю –
запуржило меня, замело, занесло! –
Вместе с облаком белым, морозным влетаю
из холодной ночи
в золотое тепло.
Мир вам, люди хорошие!
С самого лета
так давноне была я в такой теплоте…
Все у вас здесь по-прежнему
залито светом,
и заливистый чайник поет на плите.
Мир вам, добрые люди!
За днями вдогонку
я бежала,
а память – сюда привела,
в незабытую сердцем
родную сторонку,
в край сердечности,
в край дорогого тепла
***
Эту руку я взяла двумя руками.
Как она темна и тяжела!
Кажется:
шершавый, теплый камень
я с весенней пашни подняла.
Пусть прикосновение минутно.
Мне хотелось, чтоб, хотя на миг,
стало по-домашнему уютно
ей в ладонях ласковых моих.
Чтоб она, которая косила,
крепла с детства в мире красоты,
мне передала частицу силы
и своей крестьянской доброты.
***
У родимой сторонушки
песня строга.
Голубые озера,
золотые стога.
У родимой сторонушки
запах остер,
горьковато-полынный
полночный костер.
На родимой сторонушке
ветер упрям,
сыровато-упругий
забрусниченный рям.
На родимой сторонушке учит нас мать
уважать стариков,
сложный мир понимать.
Эту землю любить
и живущих на ней.
День последний прожить –
будто много тех дней.
***
Не Бог послал мне счастье.
И не дьявол.
Нет блюдечке с каёмкой голубой…
И я не исключение из правил,
хотя и не обойдена судьбой.
Вот что, пожалуй, было – это веры
Чуть-чуть побольше нормы мне дано,
так широкоформатное кино
заходит лихо в клубе на портьеры.
Ведь в детстве в основном была зима…
Но в лето верилось уже, пожалуй, в марте,
когда открытки рисовала маме
в цветках, каких не видела сама.
Еще стелился белый-белый дым
из белых изб,
лохматых от мороза…
На станции гудели паровозы,
и небо было чистым.
Голубым.
Детство
Манил колодец не однажды…
За дальним пряслом, за бугром,
как он гудел, гудел протяжно
за каждым вынутым ведром.
Безлюдно было и таинственно,
прохладой вечло. Бедой.
А я найти старалась истину –
связь между небом и водой.
Ведро упрямо опускала,
Цепь до предела распустив.
Достав ведро – звезду искала,
чтоб из воды ее спасти.
А в сруб колодезный кричала:
Лес!
Небо!
Осень!
Журавли!
И неизменно отвечало
Оттуда что-то мне:
Жи…ви… и!
***
Отсветился отчий дом.
Отспасал
теплом
дощатым.
В доме том
ты сам – отцом,
сам – надеждой
и защитой.
Сам – глупец
и сам – мудрец.
Сам – судья
и сам – ответчик.
Сам – свидетель, наконец,
сам – радетель и советчик.
Налегке не прибежать –
сердце глохнет под рукою,
сам – с удачей и тоскою
сам – прощать и обижать.
Ах, как воет за окном
во дворе осенний ветер!
Отсветился отчий дом…
Твой теперь
и чист
и светел.
Вроде здесь и чтут, и ждут,
и вниманьем окружают,
с каждым годом тех минут
откровенье дорожает.
Есть и просьба и упрёк,
приглашение к обеду
и застольные беседы…
Отчего ж ты одинок?
Отчего ж ты одинок,
хоть твой дом и чист и светел?
Оттого, что невдомёк
никому на белом свете:
пусть не молод ты уже,
пусть не за горами старость,
но навек в твоей душе
что-то детское осталось.
Выйдешь ночью.
У крыльца
палисад репьём заросший.
Ветер ласково взъерошит
чёлку,
Как ладонь отца.
* * *
Звенит будильник ровно в восемь,
колючей стрелкою грозя.
А за окном сияет осень,
Слепит и радует глаза.
И солнца желтая заплаточка
над легким, городским дымком, –
как тусклая электролампочка
под подсиненным потолком.
И все вокруг такое тихое
и приглушенное слегка,
и время тихо-тихо тикает,
и тихо тают облака.
И тихо умиротворение
хозяек овевает лбы.
На плитках – варятся варенья,
на окнах сушатся грибы…
* * *
Еще когда по золотым полям
светил спокойно безмятежный август,
земле великодушной был не в тягость
мой светлый праздник,
но теперь земля
вдруг оскудела,
от ее щедрот
внезапно потянуло легкой пылью,
недавнее исчезло изобилье
за створами сентябрьских ворот.
И я, нелепая, о те ворота бьюсь,
еще полна и счастья и отчаянья.
Поверить, что закрыто не случайно,
и оскорбить неверием боюсь
того, кому несла свои мечты,
надежды, радости, доверие и гордость.
Не оценив затворов прочных твердость,
ворот тесовых гулкой немоты,
еще с улыбкой я на скрип ворот,
пригладив волосы,
взметнула нежно руки!
В проеме взгляд чужой, седой старухи: -
-Твоя любовь здесь больше не живет.
за тем, кого уже на свете нет. Весть
Как будто тучи вдруг заскрежетали
и темная нависла синева.
И стало непонятно – прожита ли,
иль только начинается едва
дневная жизнь?
Вон та полоска света
возникла,
гаснет на краю земли?
Река, так трудно превращаясь в Лету,
живая, растворяется вдали.
Живое небо. И земля – живая.
Но остывает, исчезая свет…
Стою, еще беды не сознавая,
и по реке навеки уплываю
за тем,
кого на свете нет...
* * *
Не гляди вослед –
тосковать будешь.
Не гляди вослед –
уходить трудно.
Уходить трудно,
а уходить надо.
Не гляди вослед –
тосковать будешь.
Не гляди вослед –
позабуду все.
Позабуду все –
стану птицею.
Стану птицею –
над тобой взовьюсь,
над твоим крыльцом
сложу крылышки.
Просвищу легко –
будто не было.
Покричишь меня –
будто не было.
Обойдешь весь свет –
будто не было.
Не гляди вослед –
будто не было…
* * *
Тяжелым забудусь сном
и вижу опять во сне –
цветы под раскрытым окном
рассыпаны по весне.
Ты рвешь их вместе с травой.
По горнице, по сеням
немыслимый цвет голубой
рассыпал, -
по всем моим снам.
***
Ах, какие там могут быть сказки
про белых коней!
Но кони…
горды и гривасты,
летят по степной стороне.
Пока не спустились рассветы,
пока я во сне,
я жадно внимаю советам
полночных коней.
О, их доброта бескорыстна,
и шеи теплы.
Лечу на конях быстро-быстро
по самому краю земли!
Земля обрывается,
тает…
Последний редут.
И кони мои уплывают.
И люди навстречу идут.
* * *
Поворачиваюсь на крик.
Вижу - мост висит над рекой
и река под мостом блестит.
Слышу – ветер свистит по песку.
Тонкий прутик в моей руке
на песке нарисует мост,
под мостом нарисует песок,
на песке нарисует мост.
И от ветра нигде не спастись,
если он над рекой кричит,
если он на песке кричит,
а на нем нарисован мост,
под которым ветер кричит.
***
Есть у снов преимущество перед явью.
Как бы ни было плохо,
можно проснуться всегда.
На окошко посмотришь,
как белая ягода
в темном небе полночная зреет звезда.
И поверишь окну. И рассвету поверишь,
вырываясь из сна,
как из долгой воды.
Шаг за шагом выходишь,
выходишь на берег
под холодным и пристальным
светом звезды.
***
И простить могу и понять, –
по другому нельзя решить.
Только как же ты без меня
Собираешься жизнь прожить?
* * *
Словно потеряла ключ от дома.
Кажется,
он был в моей руке, -
легонький, изящный и удобный,
с узеньким кольцом на стерженьке.
В скважину замка входил свободно.
Открывал защелкнутую дверь
в сказочность,
которую не модно
вспоминать становится теперь.
Там нас печка теплая встречала,
щи томились в душном котелке,
и сорока радостно кричала,
наскучавшись за день в уголке.
Прыгала, поджав больную ножку,
взглядывала, чуть наискосок,
прятала ворованную брошку,
олова паяльного кусок.
Там висел за печкой рукомойник,
пересохшим горлышком звеня.
Полотенце с вышитой каймою
чистотой сияло
для меня.
Маленький, почти реальный ключик
так привычен сердцу был и мил.
Как же так?
Нелепый, глупый случай –
И потерян мною
целый мир.
* * *
Я чувствую –
любовь твоя уходит,
и ничего поделать не могу.
Садовник яблоню слабеющую холит –
так я любви остатки берегу.
Ты – рядом
и, нимало не печалясь,
привычно так ко мне плечом приник.
А я смотрю, смотрю,
и все прощаюсь.
Еще неделя,
день,
минута,
миг…
* * *
Пожалуйста, будь счастлив и спокоен.
И не печалься очень обо мне.
Рисую я: то журавли, то кони,
то синие букеты по весне.
А ты – во всем.
Рисую я, рискую
построить дом на ветреном песке.
И слово журавлиное «тоскую»
летит
и угасает вдалеке…
* * *
Вот – тюбик пасты.
Не закручен крышкой.
Я – закручу.
Небрежно, на лету.
Вот на столе
рассыпанные крошки.
Ты – завтракал.
Я тряпкой их смету.
Рубашка на диване
распласталась –
Я положу на место, не беда.
А вот – на сердце боль.
Она – осталась.
Её – куда?
* * *
Фотография – будто пытка, –
Ты стоишь,
прикрывая калитку,
что-то спрашиваешь глазами,
что-то губы не досказали…
Так внезапно пришла беда.
Что хотел ты сказать тогда?
Говорят, ты здесь как живой,
Светит солне над головой,
И собака… у ног твоих,
Так любившая нас двоих.
* * *
Он очень высоко,
строптивый месяц синий.
И створки сизых туч
недвижны и тесны.
На гулком пустыре -
изогнутые сани
готовы резать путь
вдоль снежной целины.
Стук поезда затих.
И жмутся чемоданы
к ногам, теряя блеск
и запах городской.
И шумно дышит конь
за пеленой тумана,
тревогу разделив
с тревогою людской.
Дыхание зашлось.
Морозный воздух - жарок.
Перед дорогой вдох
и сдавлен и глубок.
В рассветной полутьме
атласный полушалок
наивен и правдив,
как аленький цветок.
Ах, что там ждет меня
в домишке среди кедров?
И ждут ли там еще
иль перестали ждать?
От станции еще
полсотни километров.
Поди, не до луны, -
совсем рукой подать.
* * *
Как две вишенки – дочки.
Чернобровы, лукавы.
А глаза – драгоценность
в ресничной оправе.
У одной – янтари,
рядом – аквамарины.
Улыбается Настя,
смеется Ирина.
Как две звездочки – дочки,
по вселенной в движенье…
Оправданье мое,
и мое продолженье.
Осень
Все никак не поверю,
что она уже близко…
Неизбежна потеря
надежд, словно листьев
золотистых и бурых,
с летним запахом пыли.
Никогда их не будет,
ведь они уже были.
Зелено отшумели,
желто отшелестели,
красно отликовали,
голубо отлетали.
Все никак не поверю,
а поверить придется:
лист,
как лодка о берег,
об окно мое бьется.
Птицы!
* * *
Мне осталась осень вместо лета,
терема из порыжелых веток.
На глазах ручей пересыхает.
Руку протяну – ладонь сухая.
Нет дождей таких, его наполнить.
А ведь он рекой был, если вспомнить…
Будет снег…
И как-то белым утром
стану я спокойной,
стану мудрой.
Боль утихнет,
отойдет тревога.
Пусть мне дней останется немного,
но весну последнюю встречая,
жизнь ручью я вновь пообещаю.
Снег растает -
даст земле напиться.
Пейте, люди!
Травы!
Звери!
Куличок
Хвали свое болотце, куличок!
Отстаивай свое святое право
любить камыш пожухлый и корявый,
речонки мелководной тупичок.
Хвали свое болотце, куличок!
Здесь ночью отражается звезда,
теснятся диковатые кувшинки,
поют ночами тонко камышинки,
зеленовато стелется вода.
Храни, свое болотце, куличок!
И пусть в ответ насмешливому свисту
твой неподкупный, остренький зрачок
посвечивает в заводи тенистой.
Храни свое болотце, куличок!
* * *
Удачлива, светла и беззаботна,
всегда во всем правдива и права.
Любимый дом,
любимая работа.
Какие животворные слова!
А сколько окон мне тогда светило!
А сколько шестизначных номеров
я в книжке телефонной находила
необходимых,
как в ночи – костров.
Так почему же в доме тише стало,
а на работе резче и шумней?
Живу ли я
спокойно и устало,
люблю ли –
осторожней и умней?
Погасла неба
молодая просинь,
замолкли птицы – верные друзья.
В календаре и за окошком – осень.
Остановить ее уже нельзя.
* * *
Неправда ходила с нами
меж низенькими домами.
Осенний пейзаж за оградой
желтел полусонной неправдой.
Как просто мое отреченье -
не надо прощанья, прощенья,
побега, полета, билета.
Как просто…
Неправда все это!
Я писем тебе не писала.
К тебе не сбегала по трапу.
Не плакала в шумном вокзале.
И что позабыла -
неправда.
* * *
Чужие в доме, чужие в доме,
чужие в доме,
как шорох мыши.
Нас дома двое,
и кто же, кроме
двоих нас,
этих
чужих
услышит?
Чужие в доме – друзей не видно.
Чужие в доме – запахло гарью.
Мои обиды – твои обиды,
они нас быстро
притащат к горю.
Чужие в доме.
Кто там стучится?
Чужие в доме.
Ошиблись дверью.
Чужие в доме.
Как стерты лица
у невозвратности и потери.
Скрипят ступени.
Как это важно!
Надежде больно, -
как позывные.
Быть может, это
идут отважно
свои,
родные.
свои, родные…
***
Вот сон: я собираю
ромашки на лугу.
Боль в сердце: умираю,
проснуться не могу.
Ни запаха, ни цвета
ромашек.
Только тьма.
Лишь мысль:
“Какое лето?
Ведь на дворе зима!”
Так, значит, – сон.
И надо
открыть глаза и жить!
Проснулась: листопадом
за окнами кружит…
Боль в сердце отступила,
Но до утра, без сна,
Я думала: “Как было,
Когда была весна?”
* * *
Свежий хлеб
и черствая душа…
Вот сидит напротив он.
Кусок
мажет желтым маслом
не спеша.
Свежий хлеб
и черствая душа,
С благородной сединой висок.
Разговоры…
Я молчу, смотрю…
Как же он красиво говорит!
Позолота на куске горит,
– Слишком много масла, –
говорю.
Слишком много вздохов и забот.
Как он был умеет украшать.
Свежий хлеб
и черствая душа…
Если б было все наоборот!
Я смотрю.
А он жуёт.
Жуёт.
***
Мой любимый картину писал на картоне.
Город в охре, как в солнце расплавленном тонет.
Вечерами у этой картины сижу,
в дом, что справа стоит, я тихонько вхожу.
Там никто не живет…
Мой любимый высокий обрыв рисовал,
весь из синих и медно-коричневых скал.
Вечерами у этой картины сижу
и с обрыва на море гляжу да гляжу.
Там никто не плывет…
Стало страшно мне вдруг в этом мире одной,
в нарисованном мире, живой и земной.
Нарисованы – верность, любовь и печаль,
нарисовано сердце, как будто печать.
Не болит, не поет…
Срисовал и меня мой любимый вчера.
Очень грустно закончилась эта игра.
Опустела квартира, затих телефон,
Мой любимый сидит и глядит на картон.
Как меня он вернет?
***
Душа трепетала во сне,
а утром лгала, что летала.
Весь день, притворяясь усталой,
жила безучастно во мне.
Ах, если б могла я поверить,
что этот полёт не измерить,
что нету предела надежде,
что крылья сильны, как и прежде,
что звездная сила рассвета
продлит уходящее лето…
Цветы на раскрытом окне
пропитаны запахом ночи,
что видом твердят, между прочим,
что тоже летали во сне.
Ах, если бы мне удивиться
тому, что цветы – это птицы.
Ах, если бы снова услышать,
как души их чистые дышат,
тогда б и моя перестала
мне лгать,
что ночами летала.
* * *
Приснился человеку телефон.
Он зазвонил отчетливо и резко,
как наяву.
Звонил настолько резко,
что человек услышал и сквозь сон.
Во сне пришла догадка:
друг звонит,
которого не видел он лет десять,
о ком не вспоминал уже лет десять,
но сердце подсказало:
друг звонит.
И друг спросил его:
-Ну, как живешь?
Мне вдруг подумалось,
что у тебя неладно.
Иль, может, показалось, что неладно?
Но все-таки, скажи мне:
-Как живешь?
И человек стал быстро говорить.
Хотелось с другом быть прямым и честным,
совсем как раньше, быть прямым и честным.
И обо всем,
что больно,
говорить.
Он под конец хотел спросить:
-А ты?
Но телефон уплыл…
И он проснулся.
Он сам не понял, что уже проснулся,
отчаянное выкрикнув:
-А ты?!
Жена сказала:
–Ты тревожно спал.
Тебе звонили… Я не разбудила…
Какой-то друг… Но я не разбудила…
Я пожалела,
ты тревожно спал.
Друзья не бывают плохими
Друзья не бывают плохими…
Лгуны,
гордецы,
молчуны.
Назвав вас друзьями своими,
Мы каторжно обречены
На долготерпенье,
на муку
прощать
и любить до конца.
Протягивать павшему руку,
губами касаясь лица.
Взлетевшему ввысь – улыбаться,
самим оставаясь в тени.
Мы в них не вольны ошибаться,
пусть даже ошиблись они.
Своей не навязывать воли.
И это – наука наук.
Пусть даже сожмёмся от боли,
когда
отдаляется
друг.
В себе,
а не в друге,
источник
вины и беды
находить.
История дружбы – подстрочник.
И нам его – переводить.
Исправив ошибку сурово,
путь новый для друга торить.
На то нам и вверено Слово,
Чтоб правду в глаза говорить!
Об этом
и взрослым и детям
мы не устаём повторять.
Но друга корить
перед третьим:
не друга – себя потерять.
Друзья не бывают плохими!
Слова эти звёздно звенят.
Мой друг, если доброе имя
твоё оболгут, очернят,
а ты, ужаснувшись, защиты
моей
не услышишь в ответ,
то знай:
в этот час не забыт ты,
а просто в живых меня нет.
Урал. Каменная река
Где дно у той реки, где дно?
Откуда брать отсчет?
Она стоит на месте, но
как будто бы течёт.
Умыться
руку протяну –
о камень обожгусь.
Её пустую глубину
встревожить побоюсь.
А над моею головой
рябины яркий цвет,
такой горячий и живой…
да отраженья нет.
А в день рождения реки
весь лес узнал о ней.
И птицы, словно поплавки,
метались меж камней.
О, как она неслась тогда,
срывая облака!
И застывала навсегда
жестокая река…
Что годы каменной реке,
рожденье, смерть рябин?
Но все как будто вдалеке
живой водой рябит…
У РЕКИ СЕЛЕНГИ ( второй шмуц.)
* * *
Зачем мне сад?
Ты в сад мой не заглянешь.
Зачем мне дом?
Ты дом мой обойдешь.
Зачем мне жизнь?
Ты рук мне не протянешь.
Зачем мне смерть?
Ты даже не вздохнешь.
На Байкале
Утро
Белый, белый байкальский туман.
Не могу разглядеть твою лодку.
На холодном стою берегу.
День
Я вдоль берега молча иду.
Надо выбрать укромное место,
чтобы издали видеть тебя.
Вечер
Дым костра.
Наполняются веки слезами.
Не могу разлюбить. Не могу.
* * *
В лодку твою переберусь
на середине реки.
Лодку мою привяжем к твоей,
пусть за нами плывет.
В ней нехитрые пожитки
и узелки,
там соль и мука,
но только не мед.
А когда покраснеет солнце,
опускаясь за край воды,
и закатным румянцем
щеки мне обожжет,
будем берег выбирать, -
где цветут сады,
а, быть может, и дом
построенный ждет.
И там, где сливаются две реки,
услышим внезапно мы –
сохач любовную песню трубит
на берегу крутом,
Скрипит коростель посреди уремы,
Рыба плещется
за бортом.
Один берег крут, а другой – полог,
По нему ветер метет песок.
Если дом там построить –
рассыплется он,
а другой берег
корнями переплетен.
Сколько ж нам плыть
по бесконечной реке?
Безучастна тайга,
равнодушно светлеет песок.
И вёсел нет у тебя,
лишь в одной руке
теплым медом наполненный
берестяной туесок.
Лодка твоя плывет вперед
туда, где всходит луна.
Лодка моя среди темных вод
уже совсем не видна.
Закамна
Затерялась…
Как в воду канула
для друзей и для всей родни.
И кружу по тебе, Закамна*,
в эти солнечно-снежные дни.
Здесь совсем золотое солнце
и серебряная луна.
Мысли четкие, ясная совесть,
только сердце, как по волнам.
Травы желтые, горы синие,
Километры считает пульс.
Мой любимый, ты не ищи меня,
можно, я к тебе не вернусь?
* Район в горной Бурятии
* * *
Уходит из-под ног земля,
предчувствуя беду.
Теперь ни весел, ни руля
в смятенье не найду.
Все рушится,
как в долгом сне, -
ни звука,
ни рывка…
И посылают долгий снег
на землю облака.
Лишь долетают голоса
любимых и врагов
сквозь тридевятые леса
с кисельных берегов.
* * *
У реки Селенги,
у излучины,
где река,
будто взмах крыла,
все ходила моя разлучница,
ненаглядного
стерегла.
Ожидая
мою зазнобушку –
брошка новая на груди! –
ходит смертушка,
Другие статьи в литературном дневнике:
