Я бы не смог обратиться к ней пушкинскими словами: «Голубка дряхлая моя!». Потому что умерла она совсем молодой.
Но «Подруга дней моих суровых!» - вне всякого сомнения. Ибо мы вместе ехали много дней и преодолели сотни километров на открытом грузовике (ей - вместе с другими взрослыми - временами приходилось брести по грязи за машиной, колёса которой утопали в колее разбитой дороги) и в переполненных поездах, увозивших нас от стремительно наступающих орд нацистов.
С ней вместе были мы беззащитными перед бомбившими колонны беженцев самолётами «Люфтваффе», перед опасностью заболеть и даже умереть от свирепствовавших заразных болезней: дизентерии, сыпного и брюшного тифа, дифтерии и прочих. От холода, недоедания, нападения грабителей, беспорядков - с перестрелками - различного рода.
И так — от Винницы июля 1941-го грузовиком и поездом до Воронежа, а потом —поездом до городка Шадринск, Челябинской области в Зауралье, где мы обосновались поздней осенью (в октябре?) 1941-го на три с половиной года. В июне 1945-го года мы проделали этот путь в противоположном направлении: в частично переоборудованном товарном вагоне и тоже не без приключений, но, конечно, не столь опасных и в совершенно ином состоянии духа.
А через несколько месяцев её, моей няни, не стало…
Этот очерк, как сказано в заглавии, написан в память о моей няне в 1938-1945-е годы.
Но это очерк не только о ней. Это — о вышеозначенных годах Винницы и Западно-Сибирского города Шадринска. Перед войной был Шадринск - по числу жителей - в три раза меньше Винницы, сейчас — раз в пять. Это всё же не может являться основой сравнительного показателя значимости указанных городов в моей жизни. Немногим более 3,5 лет жизни в Шадринске и 18 лет суммарной до- и послевоенной жизни в Виннице (опять же — пятикратное различие) не могут объяснить всего, так как возраст мой тут и там был иным, да и понимание происходившего вокруг меня, соответственно, нельзя ни в коем разе считать сопоставимым.
Я упоминал Шадринск и в «Моей Виннице», и в других статьях. Но в сей раз постараюсь я сделать это более обстоятельно. Для сего пришлось «порыться» в архивных материалах, в книжном собрании, посвящённом сибирскому городу. Особое место тут заняли три тома о Шадринске времени моего пребывания там:
Шадринск военной поры. Т.1. Шадр.: ШГПИ, 1995.-219 с. — Шадринск военной поры. Т.2. Шадр.: ШГПИ, 1995.-248 с. — Шадринск военной поры. Т.3. Шадр.: ПО Исеть, 2005.-272 с.
Когда я читал эти книги и другие сборники, в которых освещаются различные стороны жизни этого небольшого города в Зауралье, находившегося в глубоком тылу, я снова перенёсся в мои ранние годы. При знакомстве с документами, с воспоминаниями очевидцев нередко возникали ассоциации с оставшимся в моей памяти, но, главное, отчётливо проступало понимание того, что и в Шадринске война с нацистской Германии привела к колоссальным переменам и к неизвестным там прежде трудностям жизни. Разумеется, не было разрушений от военных сражений, враг не убивал тысячами мирное население. Однако с привычным спокойным, размеренным бытом (без учёта царившего перед этим террора НКВД) было в минуты выступления В. М. Молотова о начавшейся войне с Германией враз покончено.
Уже на следующий день после начала войны в городе началась мобилизация.
А затем — болезненная ломка всего привычного прежнего жития-бытия.
В Шадринске и его окрестностях начали формироваться военные соединения (полки, дивизии) с личным составом, превышающим 10 000 человек. Были развёрнуты два эвакогоспиталя. Из Центральной России, из Украины, Белоруссии и других мест в Шадринск переезжали предприятия, учебные и научно-исследовательские учреждения (к примеру, часть Московского автомобильного завода ЗиС, Запорожская швейная фабрика им. Володарского, Московский полиграфический институт, и так далее), интернаты для детей-сирот из блокадного Ленинграда. С ними — сотрудники этих заведений. И — тысячи-тысячи самостоятельно эвакуировавшихся из уже захваченных немцами или близких к оставлению их Красной Армией территорий восточных районов страны, которые приняли решение - по разным причинам - поселиться именно в Шадринске. Всё и всех надо было разместить, организовать быт, работу, снабжение, производство необходимого для фронта и тыла, прочее.
Шадринск — город с выраженным континентальным климатом. Летом максимальная температура достигает +40 градусов, зимой она опускается почти до -50 градусов.
Это я — к тому, что пустующих помещений для заводов, фабрик и жилья перед войной в городе не было. А предельно холодно или невыносимо жарко не должно было быть ни в цехах предприятий, ни в квартирах жителей, ни в детских учреждениях. Предприятий же стало несравнимо больше, население в короткое время увеличилось наполовину: где-то с тридцати одной (1939) до сорока семи тысяч (1944) человек!
Началось так называемое «уплотнение» жилья (принудительное дополнительное вселение прибывших в город), лихорадочное возведение новых производственных помещений (в основном, сколоченных на скорую руку), пр. Не все горожане безропотно принимали это ущемление их интересов: переселение семей из трёх комнат в одну этой же квартиры и подселение ещё двух семей или снос сараев, чтобы на этом месте с рядом прилежащими огородами выстроить цех нового завода. Были - что утаивать - конфликты, скандалы, рукоприкладство...
Но Шадринск, как и другие населённые пункты в тылу, справился с титанической задачей. Без этого страна бы врага не одолела.
Эти четыре года в истории любого города, посёлка, деревни (оккупированных вермахтом и его союзниками или находившихся в тылу) надо хорошо знать и помнить. Они объясняют многое, они могут являться примером для решения ряда ситуаций нынешнего, в целом относительно благополучного периода.
И в Шадринске - надо отдать должное тамошним краеведам, работникам архивов, учёным-историкам, руководителям культуры, и так далее - взялись за эту работу сообща ещё четверть века тому назад, когда была снята никому, кроме как ультра-коммунистам и кагэбистам, не нужная секретность с большей части архивов военных лет. Так, например, ещё в 1994-м году был открыт доступ к архивам лагеря немецких военнопленных в Шадринске, лагеря интернированных лиц (в основном, немецких женщин), пр. [А кто видел архивы лагеря немецких военнопленных в Виннице?! Пришлось мне описывать этот лагерь в основном по одной из немецких книг: http://www.proza.ru/2017/04/28/1822 .]
По призыву краеведов, жители города, пережившие военную пору детьми ли, взрослыми ли, написали или продиктовали свои воспоминания. К сбору этих крупиц информации были привлечены студенты педагогического института, опрашивавшие таких людей, помогавшие тем оформить сохранившиеся в памяти приметы того времени.
Я не могу спокойно об этом писать, сравнивая проделанное в Шадринске с «приватизированным» правом допуска к архивам в Виннице, в выборочном (неполном) их изучении «приватизаторами» и с уже невосполнимыми потерями (воспоминаниями людей, переживших оккупацию в городе и не опрошенных в независимой Украине, в «декоммунизированной» Виннице), обусловленными неотвратимой конечностью человеческих жизней.
А сколько архивных материалов было уничтожено и раскрадено! Вспомните, что' я обнаружил, пытаясь изучить архив известного винничанина, врача-хирурга Е. С. Гофа (http://www.proza.ru/2015/09/14/2039).
***
Чем же располагаю я сейчас, пытаясь написать о моей няне, о проведенных вместе с ней годах?
Остались фотографии, короткие рассказы о жизни и работе моей матери, а также не известные мне, дошкольнику, некоторые подробности нашего пребывания в эвакуации, о которых мне сообщила проживавшая вместе с нами в Шадринске моя двоюродная сестра. Её мать (как и моя - врач) служила в городской больнице. Моя же мама, после короткого времени работы заведующей учебной частью и преподавателем в школе медицинских сестёр (с октября 1941-го по март 1942-го годов), была призвана в армию и служила сначала ординатором (с марта по ноябрь 1942-го года), а потом возглавляла (с ноября 1942-го до ноября 1943-го года) отделение в эвако(эвакуационном)госпитале № 3108 (госпиталь военного времени в составе госпитальной базы фронта или тыла, но не имеющий собственных транспортных средств). Потом, когда в ноябре 1943-го года госпиталь перевели ближе к театру военных действий, мать в том же месяце назначили директором Шадринской медицинской школы, которую она возглавляла по май 1945-го года. [Женщин, имеющих маленьких детей, на фронт не брали.]
Работали в военное время не только в госпитале, но и «на гражданке», не смотря на часы. Поэтому мы с сестрой проводили с няней больше времени, чем с матерями. А отцы наши служили в действующей армии. Тоже врачами. Мой отец, правда - только до августа 1942-го года, когда был убит.
***
Сестра Стелла (Львовна Гольдис) - на четыре года старше меня - была с 1942-го года уже школьницей, так что какую-то часть времени проводила вне дома. И я оставался с няней один. Попытка отправить меня в детский сад оказалась безуспешной: я там почти ничего не ел. Меня, как это не покажется странным, буквально добивали господствующие там запахи. Это была смесь специфического зловония от дезинфицирующих средств, от приготавливаемой из не первой свежести продуктов (солонина?) еды, от просто непереносимого мною жира (арахисового, кунжутного или ещё какого-то масла). Эти масла' вероятно, поступали (через союзников) из южных стран в виде помощи сражающемуся СССР. Они не «подгорали» (не «дымились») при высокой температуре (на сковородке, в духовке печи), долго не портились при хранении без охлаждения, и так далее. Но их вкус и запах я выдержать не мог.
Разумеется, мой вкус был в довоенное время избалован, но что поделаешь: даже пальмового, намного более «благородного» по вкусу и запаху масла (дешёвого в производстве и стойкого к «прогорканию», потому и добавляемого сейчас во многие готовые продукты), я предпочитаю избегать. А в садике, вместо того, чтобы есть заправленные такими жирами жидкие кашицы и супы, собирал я кончиком ложки плавающие по поверхности маленькие капли жира в бо'льшие по размеру, ещё бо'льшие, и так далее. Если запомнилось до сих пор (а к детскому садику меня пытались приучить на четвёртом году жизни), значит эти жиры действительно нестерпимо раздражали моё обоняние, печень, жёлчный пузырь…
***
Но мы — о моей няне, о которой я не раз писал и в «Моей Виннице», и в других очерках, а вот отдельной статьи ей не посвятил. Почему же так? - решил понять это я.
К неблагодарным я себя вроде бы не отношу, многим выразил письменно свою признательность за поддержку, помощь, воспитание, обучение и тому подобное. А вот человеку, окружившему меня заботой, отдавшему мне столько душевного тепла в первые мои семь лет жизни — только штрихами, а не отдельным широким мазком на пёстрой палитре моих воспоминаний.
Причина проста: это — более семи десятилетий жизни, последовавших за этими семью годами. С десятками, сотнями учителей, наставников, советников, преданных друзей и товарищей, обучавших, вовремя предупреждавших, наставлявших, в нужный момент выручавших меня. Они-то заслонили память о моей няне, роль которой в становлении меня как личности, по всей вероятности, весьма значима. Повторяю: она была тем человеком, вместе с которым я провёл больше всего времени в 1938-1945-е годы.
Надеюсь, никому не придёт в голову приводимые ниже параллели с А. С. Пушкиным и его няней считать признаком моего непонимания несоразмерности творений гения и моих любительских зарисовок. Пример с А. С. Пушкиным просто позволяет легче объяснить то, почему и что' я начал понимать спустя десятилетия.
Кто не знает небольшого стихотворения «Няне», написанного в 1826-м году? Поэту шёл 27-й год. С того времени, когда он был с няней подолгу вместе, прошло пятнадцать и более лет. С 1811-го по 1817-й годы учился он в знаменитом Царскосельском лицее, прославившемся своими выдающимися преподавателями и знаменитыми учениками - однокашниками поэта. Затем наступили годы службы, творчества и бурной событиями петербургской жизни, пребывания в Крыму и в Кишинёве (1820-1824).
Можно предположить, что образ няни - Арины Родионовны (1758-1828) был заслонён текущими впечатлениями. Когда в 1824-м году Пушкин был сослан в родовое имение Михайловское, снова в его жизни весьма значительную роль сыграла няня - подруга «дней суровых» (по смыслу, это — дни двухлетней ссылки).
Конечно, он не проводил с ней всё время, но виделся часто. В результате — появилось в конце заточения в Михайловском посвящённое няне стихотворение.
Заметим ещё, что на похоронах няни на Смоленском кладбище Санкт-Петербурга (она умерла в столице, в доме его сестры Ольги) А. С. Пушкина не было. Почему я об этом упоминаю? Чтобы провести ещё одну параллель, о которой — ниже.
***
Из огромного творческого наследия И. В. Гёте часто цитируют небольшое стихотворение «Hat alles seine Zeit» («Всему своё время»).
Hat alles seine Zeit
Das Nahe wird weit
Das Warme wird kalt
Der Junge wird alt
Das Kalte wird warm
Der Reiche wird arm
Der Narre gescheut
Alles zu seiner Zeit.
Goethe, Johann Wolfgang von (1749-1832)
Переводится это как бы незамысловатое стихотворение просто. Посему я не искал рифмованного перевода на русский язык, а просто привожу выполненный мною подстрочник:
Всё имеет своё время
Близкое станет далёким
Тёплое станет холодным
Юноша станет старым
Холодное станет тёплым
Богатый станет бедным
Глупец поумнеет
Всё — в своё время.
И ещё есть библейское выражение: «… время собирать камни...». В нашем случае, это время перерабатывать в сознании пережитое, (пере-) оценивать его, писать мемуары. Вы мне возразите: многие совсем молодые, ставшие знаменитыми пишут (или рассказывают, а за ними кто-то это записывает) о событиях своей жизни, о пути к успеху. Действительно, таких книг много — и поклонники юных знаменитостей книги эти расхватывают. Но это только зафиксированная хронология (нередко подправленная и приукрашенная соответствующими комментариями), потому что осознание, понимание и само значение случившегося приходят вместе с житейской мудростью.
И с гениальным А. С. Пушкиным могло произойти что-то схожее. И со мною, и мне подобными, каковых только на Прозе.ру многие десятки тысяч, в какой-то степени произошло такое. Даже если слово «мудрость» тут является намеренным художественным преувеличением — гиперболой. Хотя всё же мудрость, в практическом смысле слова, не какой-то недостижимый идеал, а просто глубокий ум, опирающийся на жизненный опыт. И чаще всего такая мудрость не носит всеобъемлющий характер, а касается определённой сферы бытия. В данном случае — того окружения, тех, кто формировал твою личность. И любой из нас, в конце концов, начинает понимать, от кого он чему-то научился, от кого он что (причём, не только, лучшее), присущее теперь ему самому, перенял. Вот тогда и проступают в нашем сознании, в наших размытых воспоминаниях, в наших сновидениях люди и события, которым мы не придавали особого внимания, которые, казалось, не сохранились в нашей памяти.
Вот почему, в частности, и возникла у меня необходимость ещё раз помянуть мою няню. Она была в моей жизни единственной няней, посему мне не надо было гадать, от кого это… Что у меня генетическое (от родителей и прародителей) - я уже давно понял по наблюдению за матерью, по её рассказам об отце, по личному общению с единственной родной сестрой отца, которую я несколько раз посещал в Москве в 40-е - 60-е годы.
***
«Познакомили» нас летом 1938-го года. Мама была со мной - во время послеродового отпуска - у её родителей в Хмельнике. Надо было решать, как организовать быт и уход за мной после этого, как тогда говорили, декретного отпуска [от Декрета Совета народных комиссаров Советской России от 27 (14) ноября 1917 года «О пособии по беременности и родам», впервые в мире вводившим отпуск по беременности и родам].
30-летняя мама фактически уже тогда возглавляла педиатрическую службу Винницы, заведуя ещё с марта 1936-го года Городским диспансером охраны здоровья детей и подростков. Взять отпуск за свой счёт? По материальным и служебным соображениям — малоподходящий вариант. Нет, решили искать няню. Жилплощадь позволяла: к моему появлению на свет родители переехали из небольшой комнатушки в каком-то что-ли общежитии на Замостье в большой дом из красного кирпича, построенный для городского начальства. В этом доме по улице Пушкина (теперь № 25), расположенном наискосок от тогда родильного дома (ныне — здание по адресу Пушкина, № 46), мать с отцом («простым» врачом-хирургом) владели одной более-менее просторной комнатой в коммунальной квартире с удобствами.
Сейчас, конечно, не входит в школьные программы изучение чудесного (если отбросить идеологию) стихотворения Владимира Маяковского «Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру». А прошедшие среднюю школу коммунистической закваски знают наизусть, например, это: «Во — ширина! Высота — во! Проветрена, освещена и согрета.» И многое прочее из сей жилищно-рабоче-кооперативной оды, заканчивающейся словами, не вызывавшими у комсомольцев никакого сомнения: «Очень правильная эта, наша, советская власть.»
Не уверен, но предполагаю, что приблизительно так думал и я — будущий октябрёнок, пионер и комсомолец, когда меня - нескольких дней от роду - впервые внесли в эту комнату.
Родители мамы в Хмельнике, где её отец проживал со дня рождения, а мать - уже более трёх десятилетий, имели бесчисленное количество знакомых в округе. И те занялись поиском няни для внука Кадишей. Нашли, как мама рассказывала, быстро — и в Винницу мы возвратились уже вместе с ней — Хымой. В нашей семье её называли именно Хымой, хотя двоюродная сестра помнит её как Феню. Но об этом и о её фамилии — ниже. А пока — ещё то немногое, что я о ней знаю. По рассказам матери, Хыма была круглой сиротой. Родители её умерли в годы Голодомора (1932-1933). В каком селе около Хмельника это было — мне неизвестно. Каков был возраст Хымы, сколько классов школы она окончила — не знаю. Жила она, если я правильно запомнил, у своих родственников, подрабатывала нянькой.
Остались всего три фотографии Хымы. Две — довоенных лет: со мной - грудничком и где-то 2,5 лет от роду (предположительно, судя по нашей одежде, снимок сделан в зиму 1940/1941-го года). Одна фотография — из шадринского времени (1944), то есть, за год перед расставанием: мама со мной и Хымой уезжала на родину, а её сестра с дочерью оставались в Шадринске: в 1946-м году, когда демобилизовали их мужа и отца, они перебрались в город Чкалов, в 1957-м году ставший снова, как и до 1938-го года, Оренбургом. Л. С. Гольдис заведовал в Чкалове городским отделом здравоохранения. В 1948-м году он с семьёй переехал в Курск, где долгие годы возглавлял Областную станцию переливания крови.
[Цветная фотография (я использовал оставшееся место в коллаже) — те же две фотографии Хымы в особых рамках, которые расположены на одной из полок этажерки моего письменного стола.]
Глядя на эти фотографии, сказать что-то о возрасте Хымы трудно. Мама говорила, что няня была чуть ли не девочкой, но, по снимкам, этого не скажешь. Единственное, что несомненно: Хыма стала полноценным членом нашего семейства. По одёжке никак не опознаешь её ни няней, ни домработницей, хотя её семейные заботы были как раз такого рода. Но одежда её и её «работодателей» - врачей ничем не различалась. И мне осознавать это сейчас, через три четверти столетия, приятно. Далее я приведу ещё один характерный пример полной принадлежности Хымы к нашей (мама и я) семье.
Может это будет несколько завышенным, но мне видятся наши взаимоотношения с Хымой следующим образом: для мамы она была как бы младшей сестрой, для меня — второй матерью.
***
Почему мы добрались аж до Шадринска?
Вообще-то, по семейному плану, мы должны были эвакуироваться в Воронеж (не представлялось, что немцы дойдут и туда). Не знаю, где мы «спешились» (машина с сотрудниками суперфосфатного завода, куда мама, ещё остававшаяся в Виннице, нас с Хымой «загрузила» - я об этом писал в «Моей Виннице», в главе «Еврейский вопрос» - отправилась далее на восток), но в Воронеж мы прибыли вроде бы на поезде. Там проживала с семьёй мамина сестра, муж которой работал заместителем заведующего облздравотделом (см. подробнее о нём тут: http://www.proza.ru/2018/01/08/2539 ). Сам он уже был призван в армию и находился как раз в Шадринске. Не могу точно сказать, чем он конкретно занимался. Скорее всего, принимал участие в организации медицинских служб в тех армейских соединениях, которые формировались. Не исключается, что он был среди тех, кто помогал развёртывать в Шадринске эвакогоспитали. Ведь по профилю своей работы в Воронеже он был организатором здравоохранения.
Как он поддерживал связь с Воронежом — тоже не знаю. Но, со слов мамы, он вызвал нас туда. К нашему прибытию Л. С. Гольдис успел снять для нас жильё и даже купить для нас корову. Одноэтажный деревянный дом, в котором наша хозяйка имела всего две комнаты (с отдельным входом - через сени - со двора), располагал и дворовыми постройками (баней, хлевом) и огородом. Хозяйка, полагаю, где-то работала (а работали в ту пору ежедневно, подолгу, на измор), так что всем этим приходилось заправлять Хыме. Ведь наших с сестрой матерей дома мы видели редко.
Впрочем, что касается где-либо работы хозяйки, то моя сестра в этом сомневается. Объясняет она это тем, что хозяева наши были людьми преклонного возраста (хозяин умер ещё во время нашего у них пребывания; хозяйка брала с собой несколько раз сестру при посещении его могилы на кладбище). А мне представляется, что военное положение и необходимость в подработке вынуждало работать и пожилых.
Первая (бо'льшая) комната была кухней, столовой, гостиной, прачечной (зимой), гладильней и так далее. В ней находилась большая русская печь, в которой варили, жарили, тушили, и тому подобное, еду. На печи (или на полатях вверху) спала хозяйка, иногда - гостившие у нас знакомые(?). Стояли большой стол (у окна в сторону двора), лавки и ещё какой-то столик. В углу, на высоте - икона.
Вторая, несколько меньшая комната (с окнами на улицу) была для нас пятерых. Обогревалась она вроде бы боковой поверхностью той же печи. В той комнате стояли три кровати и хозяйский сервант, в котором были выставлены очень красивые расписные пасхальные яйца (больше ничего сестра не запомнила).
Повторяю: на Хыму самими обстоятельствами ненормированного рабочего дня врачей, наличия двух малых детей свалилось немало обязанностей.
Навести порядок в квартире, натопить, постирать (просушить, прогладить), сходить в магазин и на базар, сготовить еду, в тёплое время года - что-то сделать на огороде, при любой погоде — нанести воды для дома и хозяйства, покормить - подоить корову.
Смутно помню, что для коровы привозили сено (солому?), но хорошо помню постоянные походы за бардой. У меня осталось впечатление, что солома и барда составляли основной рацион коровы. Не знаю, или кто-то сможет сейчас объяснить, что' это такое - барда. Это — отходы от винокурения и пивоварения (из картофеля, зерна, травы мелиссы), густая, коричневатого цвета жижа с характерным запахом алкоголя. Сейчас говорят о барде как о жидком жоме. В отличие от сухого жома (в порошке, брикетах), барда быстро портится, поэтому - опять же по моим воспоминаниям - её использовало население, жившее неподалеку от завода, продававшего (раздававшего?) барду. К заводу (какому — точно не вспомню, но из указанных выше книг знаю, что в Шадринске в то время были ликёроводочный и спиртовой заводы) всегда тянулся народ с тачками, на которых стояли ёмкости для барды, с коромыслами и вёдрами. Я тащился туда вместе с Хымой, которой не на кого было, видимо, меня оставить.
Редко барду привозили в бочках на телеге (или на грузовике? - не вспомню). Кстати, коровы из госпитального подсобного хозяйства были тоже на рационе, включавшем барду.
Завод был совсем рядом с госпиталем, да и мы жили не очень далеко от госпиталя и от завода.
[В Шадринске в войну располагались два эвакогоспиталя: № 1726 и № 3108 (организованы в июне-июле 1941-го года). В них одновременно находились около 1,5 тысячи раненых и больных (http://gash.archives.kurganobl.ru/shadrinsk).
Сравнивая фотографии зданий, в которых располагались отделения этих госпиталей (в архивных материалах — см. выше), я пришёл к заключению, что мама служила (и я неоднократно бывал) именно в госпитале № 3108.] Госпиталь № 1726 свернули в августе 1943-го года (эту дату я обнаружил). Точной даты отъезда госпиталя № 3108 найти не смог, но прочитал, что этот госпиталь с 29.10.43 по 26.2.44 числился уже эвакогоспиталем 4-го Украинского фронта: http://www.teatrskazka.com/Raznoe/Perechni_voisk/.
Позднее, в материалах из бывшего Винницкого Облпартархива я получил подтверждение того, что мама действительно служила в эвакогоспитале № 3108.
Как так получилось, что мой дядя нашёл нам жильё относительно неподалёку от госпиталя, останется тайной. [Если нумерация домов по улице Октябрьской осталась такой же или близкой к той, что была в военные годы (мы проживали в доме № 145, о чём есть документальное свидетельство), то до госпиталя (ныне Городской больницы № 1 по ул. Михайловской, № 182) от нашего дома было всего 1, 4 км.] Случайно ли это или он уже обговаривал службу в госпитале моей мамы и, возможно, его жены — маминой сестры? Дело в том, что начальником госпиталя стал терапевт Борис Николаевич Пашков — выпускник Московского университета 1912-го года (в Шадринске — с 1926-го года), бывший заведующий единственной тогда в Шадринске Советской больницы, на базе которой и развернули этот госпиталь. Не исключено, что Л. С. Гольдис, попав в Шадринск, контактировал с ним по службе. Но это, подчёркиваю, только мои нынешние предположения (спекуляции, как выражаются в таких случаях учёные люди), так как мама сперва работала в Школе медсестёр, а её сестра — только в городской больнице (и никогда — в госпитале).
[Из воспоминаний самого' Л. С. Гольдиса выявилась несколько иная ситуация.
25.06.1941 г. он был из Воронежа направлен в госпиталь Минска. Но поезд с мобилизованным медицинским персоналом далее уже горящего Смоленска не поехал — и медиков направили в Смоленский эвакогоспиталь. Прибыв туда, они попали сразу же под бомбёжки. 31-го июля госпиталь начинает свой путь в тыл, в г. Серов, что расположен на севере Свердловской области. 17.08.1941 г. Л. С. Гольдис и ещё трое врачей посылают в Москву телеграмму с просьбой направить их на фронт, но им приказывают прибыть в Шадринск (тогда ещё тоже входивший в Свердловскую область), в распоряжение командования формировавшейся там 367-й стрелковой дивизии. Л. С. Гольдис был назначен командиром медико-санитарного батальона № 450. Тогда-то была послана телеграмма в Воронеж, чтобы мы срочно выехали в Шадринск. Воронеж мы покинули в товарном вагоне 01.10. 1941-го. А прибыли в Шадринск 18.10.1941-го.
Рассказанное выше не исключает всё из моей версии — и я бы был тут покороче, но мне хотелось показать, насколько хаотичной были сопротивление захватчикам и организация тыла в начале войны. Добавлю ещё совсем немного к этому.
18.11.1941-го 367-я стрелковая дивизия отправилась на Карельский фронт — и в первые три дня 1942-го года она перестала существовать: погибло две третьих её состава. Л. С. Гольдис служил далее в медсанбатах других армий (также в Карелии), а с 20.05.1944 — начальником 725-го хирургического полевого подвижного госпиталя. Демобилизован был 01.10.1945-го в звании майора медицинской службы.]
[Были в Шадринске, кроме нас, и другие винничане. О Загрудном (из Шаргорода), ставшем винничанином после войны, я рассказал в «Моей Виннице». Сестра вспомнила об отце Тани Брацлавской, который перед войной был чуть ли не главным на железной дороге в Виннице. Он, ответственный за эвакуацию железной дорогой людей и предприятий, смог покинуть Винницу в самый последний момент … на велосипеде. Добравшись как-то до Днепропетровска, получил там назначение в Шадринск. В Шадринске Брацлавский возглавил железнодорожное депо. Жену с дочерью он отправил из Винницы 06.07.1941 в Татарстан (не удивляйтесь таким деталям: Брацлавские были родственниками отца моей сестры — Л. С. Гольдиса, а она когда-то составила историю рода Гольдисов, откуда и выудила для меня эти подробности). Потом семья Брацлавских воссоединилась в Шадринске.]
Наверное, уже после передислокации эвакогоспиталя №3108 (госпиталь № 1726 расформировали, слив его с другим госпиталем) мы перебрались на другую квартиру, ближе к центру города. Двор того дома, в котором мы жили значительно просторнее, чем по Октябрьской (у нас были две комнаты), и не как квартиранты, а уже как съёмщики, располагался впритык к Городскому саду им. (ныне или тогда - тоже?) М. Ф. Кельдюшева (местной знаменитости конца ХIХ-го века). В заборе была дыра, через которую я в летнее время пробирался в необъятный для меня, малого мальчишки, зелёный массив. Я уж писал о том, что в саду собирались инвалиды войны для игры в карты, выпивок. Я им, по их просьбе, носил питьевую воду, за что получал копейки на мороженое. «Тайный бизнес», о котором - под большим секретом - я мог признаться только няне. Сад сейчас ограничивают три улицы: Февральская, Карла Либкнехта, Октябрьская (с четвёртой стороны — стадион). На какой из них находился этот дом, с уверенностью высказаться не могу.
Если ориентироваться по другому магниту моих вылазок из дома, то — по улице Карла Либкнехта (не в доме ли, что теперь под № 14 или рядом с ним?). По этой же улице, в тогдашнем доме под №3 (от нашего дома — полкилометра в сторону реки Исеть) находилась, как мы говорили, авиашкола.
Я уже отмечал выше, что в маленький, 30-тысячный Шадринск в годы войны переместили многие учебные учреждения. Среди них были и военные училища: Московское Краснознаменное военно-политическое училище им. В.И. Ленина, Тамбовское Краснознаменное кавалерийское училище им. 1-й Конной армии, Лугинская военная школа авиамехаников (это - правильное название «авиашколы»). Теперь я знаю, что эта школа находилась в Шадринске только несколько месяцев лета 1943-го года, что она занимала многочисленные здания, разбросанные по всему городу, а около нас находились казармы этой школы.
Интересно, что в августе 1960-го года я разговорился в Трускавце с одним из отдыхающих из Сибири — и он оказался бывшим курсантом этой школы именно в то самое лето. Бывают же в жизни неожиданные встречи! Конечно, он не мог меня помнить, как и я — его, но набеги мальчишек во двор авиашколы остались в его памяти. Нам же было там интересно всё, включая длинные ряды умывальников с множеством сосцов (прижимных носиков). Если подтянуться, дотянуться и нажать ладошкой на сосец снизу — польётся вода!
Наше новое жильё было в старом доме, никаких, как выражаются, удобств там, как и в первом доме, не было. Но — снова огородик, большой сарай. Находилась ли в нём корова — что-то не вспомню. Даже если таковой и не было, работы для Хымы, по-прежнему, хватало. Сестра в 1942 г. пошла в школу, в 1-й класс. И хотя школа была неподалеку (ныне в бывшей школе № 9 по улице Октябрьской расположен Педагогический университет), сестру надо было, как мне представляется, туда провожать. Дело в том, что занятия в школе проводились в три смены, улицы практически не освещались, зимой было всё занесено глубоким снегом. А после школы — регулярно специальным густым гребнем вычёсывать из головы гнид: завшивленность среди детей и взрослых, из-за мизерного санитарного состояния, была очень высокой. До сих сохранился в моей памяти сей обязательный «ритуал школьниц» (школьников просто стригли под нулёвку, то есть, наголо — и на их головах гниды были редкостью, да к тому же - хорошо заметными). Чтобы отвлечь меня, Хыма поручала мне подмести в квартире. В результате — значительная часть мусора оставалась в разных местах кучками, собрать которые в совок мне не удавалось. Сестра, после окончания «обезгнидивания», тут же указывала на огрехи моей уборки. Но Хыма меня всегда защищала словами «Это — от веника». Что она хотела этим сказать, так и не понял я до сих пор.
Зимой я постоянно отмораживал уши. Мама лечила отморожения гусиным салом, нанося его тонким слоем на повреждённую кожу. Гусиное сало и малиновое варенье были неприкосновенны как важнейшие лечебные средства (варенье — при простуде, в качестве потогонного средства). Летом, в жару, мои уши почему-то краснели, отекали, пекли, зудели, чесались. Хыма водила меня в кожвендиспансер (расположенный по улице Луначарского, тоже недалеко от нашего дома), где мои уши чем-то смазывали, снимая на короткий срок воспаление и неприятные ощущения. Гусиное сало «летним» ушам не помогало нисколько.
В этом лечебном заведении, как и во всём городе, было очень стеснённо. И рядом с местом, где наносили всякие мази, была комнатка без дверей. В ней больные гонореей мужчины (это я уразумел, будучи уже студентом медицинского института) промывали себе мочевыводящие пути какой-то темноватой жидкостью (раствором перманганата калия - марганцовки, азотнокислого серебра - ляписа, пр.?), находившейся несколько выше головы в бутылях с отходящими от них резиновыми трубочками с наконечником. В комнатке всегда толпились подобные больные: это заболевание в те времена полыхало, а действенных средств лечения, подобным нынешним, не было.
Хыму такое соседство смущало — она постоянно поворачивала мою голову в противоположном направлении, но моё любопытство было настырным.
Столько ещё мелочей запомнилось: и как водила меня с сестрой Хыма в кинотеатр («Багдадский вор», фильмы Чарли Чаплина, фильмы-сказки), на какие-то выступления гастролирующих фокусников, гипнотизёров… Пёстрые, нечёткие воспоминания, но как-то не стёрлись они: по всей вероятности, оказались для меня довольно эмоционально окрашенными.
Чего я совсем не помню, так это любовный роман Хымы с одним из раненых, находившимся в госпитале. О нём мне поведала сестра, уже тут - в Германии. Где они встретились — трудно сказать. Но любовь была горячей, для Хымы — первой. Строились планы: мама обещала Хыме в Виннице поселить их вместе с нами (одно семейство!). Солдат выздоровел, уехал на фронт. Высылал даже Хыме из Германии посылки. Но у него с довоенного времени была семья, к которой он, в конце концов, решил возвратиться после демобилизации.
Хыма была сражена наповал. С этого начались её мучения, повлекшие быструю кончину.
В нашем доме проживали ещё две семьи. Одна - по фамилии Ветошкины (в ней был красивый подросток - блондин, запомнившийся моей сестре).
Другой семьёй в нашем доме были эвакуированные ленинградцы по фамилии Павловы: отец, мать и дети - Люся и Арсений. Бедные, больные люди. Особенно выделялся донельзя исхудавший глава семьи, страдавший туберкулёзом. Мама и её сестра помогали соседям продуктами, Хыма — по хозяйству. Там, скорее всего, она и заразилась чахоткой.
Ещё в Шадринске у неё появились боли в пояснице. Мама её поводила по врачам — заподозрили что-то гинекологическое. Безуспешно лечили. В Виннице обследование продолжили — обнаружили туберкулёз позвоночника, который перебросился и на лёгкие. Хыма лечилась в туберкулёзном диспансере на клингородке. По воскресеньям приходила к нам (мы жили тогда ещё в костёльном дворе, у маминой приятельницы с довоенных лет - врача-пенсионерки). Мама ужасно переживала, что Хыма меня заразила или заразит. В больницу к Хыме меня с собой не брала. Не забуду, как мама, однажды, после возвращения из клингородка, в отчаянии сказала: «Хыма скоро умрёт». На мой немой вопрос, пояснила: знаю по госпиталю, что так жадно едят только приближающиеся к смерти. Приносила мама Хыме почти всегда куриный бульон с мясом, фрукты, ягоды, ещё кое-что.
Меня мама обследовала со всех сторон: к счастью, дело ограничилось только туберкулёзом лимфатических узлов на шее. Постепенно воспаление их спало, узлы кальцифицировались и прощупываются, словно каменистые горошины, до сих пор.
На похороны меня не взяли. Дело в том, что Хыма перед смертью попросила маму отпеть и похоронить её по христианскому обряду. Мама, наверное, через знакомых (или сама?) всё организовала, пошла на похороны, но взять ребёнка на религиозное действо не решилась: время было особое, суровое и сексотов хватало. А она — хотя и не коммунистка, но всё же — известный в городе врач.
Не могу написать уверенно, но вроде бы мама однажды привела меня на могилу Хымы (на кладбище, остатки которого находятся напротив Парка культуры). Вероятно, она проверяла следующим летом (1946-го года), как оградили могилку, как выглядит крест. Но более мы на этой могиле не были. Такая же история повторилась в 1948-м году, с той лишь разницей, что на похоронах дедушки я присутствовал, был с мамой и отчимом на могиле ещё раз (смотрели поставленный памятник). И — всё.
Почему это так? Спросить уже давно не у кого. А я был малым ребёнком, с которого вроде бы и спросу нет. Когда же я опомнился, оба кладбища были уже давно закрыты, частично снесены, памятники растащены, повалены, заросли' ...
***
До прошлого года я не знал и фамилии Хымы. Обнаружил я её … в Листах свидетельских показаний мемориала Холокоста Яд ва-Шем (Иерусалим)! Там я прочитал следующее (цитирую себя же - http://www.proza.ru/2018/08/30/911):
«Сеня Кадиш [никогда под такой фамилией не значился, хотя в мои школьные годы (пик государственного антисемитизма в СССР) мама спрашивала, не хотел бы я перейти на её, не так сильно режущую слух антисемитов фамилию: я ответил отрицательно — и этот вопрос больше не обсуждался] родился в 1939 [вместо 1938! - Н. К.] году. Отец: Григорий, Мать: Феня, девичья фамилия Nastrachug [Феня (её также звали в семье Хыма) — моя няня, о которой я не раз упоминал и фотографии которой есть в «Моей Виннице»]. Ребёнок [кем я ещё мог быть в 3 года?]. Место жительства до войны: Винница, Украина (СССР). Место во время войны: Шадринск, Россия (СССР).
Источником этой информации является List of evakuated person, List of residents who were evakuated to Shadrinsk, prepared on 15/8/1942.»
То есть, так будто бы значилось в составленном 15.8.1942 списке лиц, эвакуировавшихся в г. Шадринск, Курганской области (Западная Сибирь). Кто тот список составлял, на основании каких данных? — вопросы, вопросы.
Попытка выяснить это запросом в Иерусалим осталась безрезультатной.
Зато знаю теперь: фамилия моей няни была «Настрачук». Что касается имени, то “Феня, Фенічка”, как и “Хівруся, Хівруня” - уменьшительные имена от “Февронія, Февросія, Хівря”. «Хима» же — русское имя — от «Ефимия». Словом, русское имя «Хима» (от “Хівря”?), прочитанное по-украински, превратилось в звучащее как «Хыма».
***
В работе над этой статьёй я столкнулся ещё с одной неточностью, происхождение которой выяснить и исправление - осуществить не удалось.
Я уже писал (и сомнений в этом у меня никогда не было), что мама моя после перемещения эвакогоспиталя № 3108 на запад перешла на работу директором медицинского училища.
Что же написано на сайте «училища» - ещё недавно «Шадринского медицинского колледжа», ныне - «Шадринского филиала Курганского базового Медицинского колледжа», а тогда, в военные годы — «Школы медицинских сестёр», которая статус «Медицинского училища» получила лишь в 1946-м году? Там, если следовать логике текста, Кадиш К. М. (мама) работала ещё с предвоенного времени, обучая будущих медсестёр основам внутренних болезней.
Написал в Шадринск, попросил копии документов, фотографии. Ответили сразу же: «Руководитель нашего музея Г. С. Бахарев умер в 2015 году. Сейчас музеем никто не занимается. Помочь вам ничем не сможем. Извините.»
Искать в винницких архивах копию маминой «Трудовой книжки», переданной туда после 1970-го года — последнего года маминой трудовой деятельности? Но я вспомнил об имеющейся у меня копии «Дела о приёме ...» мамы в КПСС (февраль — апрель 1960-го года). Дело это (из бывшего Винницкого Облпартархива), благодаря одному доброму человеку, оказалось в моих руках несколько лет тому назад — и было тогда же мною полностью сфотографировано. Там, в «Анкете кандидата партии, вступающего в члены КПСС» значились все необходимые мне данные о местах работы и должностях мамы в Шадринске (я их приводил выше).
[Маме, с января 1946-го года возглавлявшей сначала 1-ю детскую поликлинику, а с июля 1950-го года - 1-ю городскую детскую больницу (с поликлиникой), вступить в партию почти что приказали. М. Фурман - тогда 1-й секретарь горкома партии - угрожал ей, в противном случае, лишением должности главного врача. Посоветовавшись с моим отчимом, мама покорилась. Не то, что бы она была в душе антикоммунисткой. Нет, просто в её представлении слова' «коммунистка» и «карьеристка» имели сходство не только в окончаниях.]
Возвращаемся в Шадринск. И я повторяю, когда и кем работала мама в Шадринской школе медицинских сестёр:
- заведующей учебной частью и преподавателем — с октября 1941-го по март 1942-го годов,
- директором — с ноября 1943-го по май 1945-го года.
У меня сохранилась единственная фотография того времени (второго периода работы мамы в школе медсестёр): фотография не датирована, не подписана, но по всем приметам — это именно 1943-й - 1945-й годы. Мама — во втором ряду в центре. По правую руку от неё — её недавний начальник по госпиталю — Борис Николаевич Пашков, о котором шла речь выше. На фронт его (при передислокации эвакогоспиталя) не взяли по возрасту (он был старше 50-ти лет: предполагаю это по году окончания университета), так как туда брали тех, кто был моложе 45-ти лет. Хотя на фронте служили и более пожилые врачи, но Б. Н. Пашков мог быть к тому же ещё и чем-то серьёзно болен.
По левую руку от мамы (это уже не со стопроцентной уверенностью) — Мария Семёновна Дёмина, согласно тексту музейной страницы колледжа (см. ниже), возглавлявшей Школу (потом — Училище) с 1937-го года в течение 20 лет. Опять же по моим предположениям, М. С. Дёмина не была врачом (а имела только среднее медицинское образование), поэтому вынуждена была уступить директорство маме.
На другой фотографии — мама с сотрудницами эвакогоспиталя № 3108 (1942-й или 1943-й год).
[Обо всём изложенном выше, включая фотографии, я сообщил в Шадринск. В надежде, что когда-нибудь будет писаться дополнение к истории колледжа и неточности исправят, а фотографию преподавателей добавят к числу иллюстраций.]
***
Разумеется, в моей памяти сохранились ещё много других отрывочных воспоминаний о нашем пребывании в Шадринске. Одни (совсем мелочи) — так сказать, из личных наблюдений, другие — из рассказов мамы. Мама мне сообщила не так уж много. Но иногда она - неожиданно для меня - по настоящему погружалась в воспоминания и рассказывала одну историю за другой. Наиболее частой причиной этого «переноса» мамы в шадринское время были мои вопросы, касающиеся госпиталя.
Я пришёл в медицину, конечно, не случайно. Её касались в нашей квартире по любому поводу ещё когда я был совсем малым. Мама и папа были же врачами. Когда я научился читать, то постоянно рассматривал и читал различные медицинские книги: от многотомного «Опыта Советской медицины в ВОВ» до тоненьких брошюр-инструкций для медицинских работников госпиталей. «Опыт ...» мама - как главврач и военный врач в прошлом - обязана была купить. Эти тридцать с лишним зелёного цвета томов, напечатанных, если не ошибаюсь, в советской зоне оккупированной Германии (в Лейпциге?), занимали в книжных шкафах немало места. В конце-концов мама их переправила в больницу — и ими уже был набит книжный шкаф в её небольшом кабинете, в котором она работала и принимала посетителей (а рядом, в той же комнате, за своим столом то же делала её заместительница по поликлинике Р. Е. Воловер). [Место «Опыта...» в домашних шкафах заняли подписные издания.]
Небольшие брошюры с рекомендациями по перевязкам, методам восстановления утраченных функций поражённых ранениями, ожогами и др. конечностей, по лечебной гимнастике и так далее были интереснее (там было много рисунков), но не всегда понятными.
И вот, насмотревшись и начитавшись, я ожидал прихода с работы мамы, чтобы спросить то или другое. И вдруг она начинала с гордостью рассказывать, что в их госпитале придумали исключительно результативный способ быстрого восстановления ранений кисти и пальцев. С этой целью раненых посылали в сапожный цех госпиталя сучить дратву, то есть, скручивать, свивать несколько льняных, пропитанных варом (навощённых, просмолённых) нитей в одну, более толстую, использовавшуюся при изготовлении и ремонте обуви. Функции повреждённых пальцев в результате такой полезной не только медикам тренировки восстанавливались лучше и быстрее, чем при «ходьбе» пальцами рук по специально изготовленным для этой цели из проволоки маленьким лесенкам (эти я видел на рисунках в брошюрах).
После того, как об опыте шадринцев было сообщено на конференции медиков в Свердловске, метод этот распространили на все госпитали Урала и Зауралья.
В первые послевоенные годы приходившие к нам гости (после чая с печеньем) иногда в беседах переходили к воспоминаниям о жизни в местах эвакуации. Почти все мужчины (в кругу приятелей моих родителей были в основном врачи, хотя встречались и адвокаты, учитывая профессию отчима) были на фронте (отчим — нет, из-за очень слабого зрения), а женщины с детьми — на Урале, в Сибири, Казахстане, Узбекистане, Киргизии…
В иных местах винничане (до войны очень редко кто ездил в командировки или в отпуск так далеко) познакомились с совершенно неизвестными им мирами людей, нравов и обычаев. Сначала удивлялись, потом попривыкли, частично что-то переняли.
Мама, например, с восхищением рассказывала о своих студентах-лыжниках. В ту пору работали и учились не только шесть дней в неделю, но и по воскресеньям (как говорили: для фронта). А студентам Школы надо было раз от разу попасть к родителям, чтобы запастись продуктами. (Студенты получали стипендию, но, как я вычитал из упомянутых выше книг о Шадринске в годы войны, её хватало лишь на несколько дней пропитания.) Как это они организовывали в тёплое время года — не пойму, ведь с транспортом было, мягко говоря, не густо. Зимой же спасали лыжи. Приходили студент (почему-то мама упоминала и ребят, а я и не спрашивал, так как мама всегда говорила о медицинском техникуме, а не о школе медсестёр) или студентка к маме отпрашиваться для посещения родного дома. Мама удивлялась: как же вы в такую даль (студенты называли место жительства родителей), да в такой мороз и завирюху? Да это же недалёко, - объясняли студенты, - всего-то пятьдесят [за цифру не ручаюсь: мог и что-то спутать - Н. К.] километров! У мамы захватывало дух (и тогда, и через годы, при рассказе о таких просьбах студентов)! Вот, мол, какие люди — сибиряки! - мама была горда за своих учащихся!
И себя не забывала, постоянно выделяя одно своё достижение. Всё было в страшном запущении, по словам мамы, в ноябре 1943-го, когда она возглавила училище (школу).
[Ради справедливости, упомянем тут, что на музейной странице колледжа (http://www.kbmk45.ru/2016-03-21-06-55-10/2016-03-21-06) отмечается перед тем недавнее - 1940 г. - новоселье школы в капитально отремонтированном здании). Но не будем углубляться в эту, не исключено, очередную неточность (пишу так, потому что сразу же за этим сообщением о новоселье следует «Пришли новые преподаватели...», среди которых — Кадиш К. М.).]
Увидев такое, отправилась мама в Курган — новый областной центр, в облздравотдел, чтобы выбить (так тогда говорили, имея в виду «выбить фонды» — материальные и денежные средства) ремонт и оборудование учебного корпуса и общежития. И возвратилась «выбившей» всё необходимое. И намеченное было реализовано к радости сотрудников и учащихся.
***
Вот и подошёл к концу мой рассказ о моей няне, о годах, проведенных вместе с ней.
Я понимаю, что это повествование заинтересует совсем немногих: слишком личное, ничего сенсационного, масса предположений вместо твёрдых новых фактов военных лет.
Но для меня это - исповедь признания в пожизненной моей памяти,
это - исполнение долга, который никогда не поздно отдать заслугам дорогого тебе человека.