Второй дед автора - Эрнста Ройсса — отец его матери — звался Лоренц Герхард (Lorenz Gerhard). Родился десятым ребёнком в крестьянской семье в 1913-м году. Там же - в Нижней Франконии, на севере Баварии. В недалеко расположенном Вюрцбурге Лоренц получил специальность парикмахера. Работал на одной из фабрик в Швайнфурте. В 1939-м году Лоренц женился на однолетке - экономке Анне, которую знал ещё со школьных времён.
В том же году родилась у них дочь Гертруд.
Лоренц был аполитичен, сторонился военной службы, но, как и большинство молодых парней, был в январе 1942-го года мобилизован и направлен в пехоту.
Лоренц, ранее не отдалявшийся от места своего рождения более, чем на 50 километров, очутился на далёкой Кубани. Кое-как обученный военному делу он в звании ефрейтора уже с марта 1942-го года участвовал в боях. Жара до 40 градусов, плохое снабжение, артиллерийские и воздушные бомбардировки Красной армии привели к тому, что в роте Лоренца осталось лишь три унтер-офицера и 25 солдат (обычно — не менее 100). Такой ценой был взят Краснодар. В августе Лоренц был в краткосрочном отпуске на родине, затем последовали новые бои и - в сентябре - взятие Новороссийска. И снова Лоренц - в отпуске.
До'ма, в близком кругу, он высказывает мнение о том, что «нас ждёт расплата за то, что мы творим».
Так называемые «чистки»: убийство еврейского населения, раненых, военнопленных — всё это видел Лоренц. Широко применялись во время «чисток» специальные автомобили с газовыми камерами, в которые заталкивали до 60 человек. Там — невидимыми для немецких военнослужащих (официальная мотивация такого средства уничтожения людей: щажение нервов немецких солдат, ранее вынужденных расстреливать свои жертвы) — погибали, в основном, евреи, психические больные и дети-инвалиды. Ответственные за умерщвление газом даже говорили о «гуманности» метода: быстрая и без боли смерть.
В начале июля 1943-го года Лоренц Герхард был тяжело ранен под Курском и транспортирован в лазарет воздушных сил — люфтваффе, расположенный в Крыму. В письме жене от 18-го июля 1943-го года он отмечает, что ранен в бедро, плечо и в шею. Последняя рана — до соска, в ней ещё находятся осколки поразившей его гранаты. Перебит нерв на левой руке — и она неподвижна, но осколки из плеча извлечены. Осколки из бедра тоже уже удалены, но рана там гноится. (В день написания письма родился у него второй ребёнок — сын, о чём он узнал значительно позже.)
Затем Лоренца перевезли на долечивание в Германию, где перед Рождеством 1943-го года его выписали из военного госпиталя. Тогда же он впервые увидел сына, уже больного дифтерией, от которой грудной ребёнок умер в январе 1944-го года.
Через несколько месяцев Лоренца снова призвали — и поначалу он служил на территории рейха. Но в начале февраля 1945-го года он писал жене уже из Потсдама, куда его вместе с сорока такими же простыми солдатами доставили за три дня товарным вагоном.
Рейх готовился к последнему сражению. Перед этим «Groeste Feldherr aller Zeiten» («величайший полководец всех времён», как называла пропаганда фюрера; в народе же эта похвальба теперь была укорочена до насмешливого «GroeFaZ») отдал приказ «Сожжённая земля», очень напоминающий приказ кремлёвского деспота во время отступлении Красной Армии в 1941-м году: всё, что врагом может быть использовано для дальнейшего ведения войны, должно быть уничтожено. (Кстати, и этого советская пропаганда называла «величайшим полководцем всех времён».)
Лоренц Герхард - уже в звании унтер-офицера - 16 апреля 1945-го года вблизи города Котбус (Cottbus, земля Бранденбург) был пленён.
***
Красноармейцы пленных не расстреливали — такое, случавшееся редко, каралось, согласно приказу от июля 1941-го года. Среди прочих причин иного, чем с немецкой стороны, обращения с военнопленными было (кроме соблюдения международных правил) понимание того, что немедленная расплата с немецкими солдатами только ожесточит их сопротивление, ибо иного выхода у тех не будет.
В приказе Верховного главнокомандующего от 20-го апреля 1945-го года от командующих 1-м Белорусским и 1-м Украинским фронтами требовалось изменение отношения красноармейцев как к солдатам вермахта, так и к гражданскому немецкому населению. Что означало: отказаться от мести, назначать бургомистров из немцев, лояльных новым властям рядовых членов нацистской партии не преследовать, но не терять при этом бдительность и с немецким населением не брататься.
Конечно, на полностью разрушенной территории, при плохом снабжении, отсутствии самого необходимого (и в Германии, и на бывших оккупированных советских землях) немецким военнопленным приходилось не сладко. Голода среди немецких военнопленных избежать не удалось. Вот, что я писал ранее, не зная о книге Э. Ройсса, в «Моей Виннице» (глава «Большой костёльный двор и его многочисленные обитатели») о работавших там немецких военнопленных: «Кормили немцев, наверное, очень плохо. За деревянным забором гаражей, в самой глубине двора, где уже высилась высокая каменная стена … обильно рос бурьян. И вот немцы после работы выискивали нужные им травы (возможно, крапиву или ещё что-то съедобное) и в котелках на костре варили себе из этих трав дополнение к их скудному рациону.»
На территории СССР службами НКВД/МВД были организованы 267 лагерей (с 2 112 отделениями таковых), 392 особых рабочих батальона и 178 специальных лазаретов немецких военнопленных. У военнопленных официально не изымали одежду, постельное бельё, посуду, табак, деньги, часы, кольца, письма с фотографиями, религиозные принадлежности, ордена, предметы личного туалета, очки и средства для письма. Неофициально всё было, разумеется, по-другому. Например, ни у кого из пленных не было часов — желанного для советских солдат предмета.
В свободное время немецким военнопленным разрешалось читать газеты, играть в шахматы, прочее. Запрещались только азартные игры.
Военнопленные получали бельё, одежду, обувь, прочее необходимое и заработную плату. С января 1948-го года разрешалось посылать заработанные деньги семьям на родину. Некоторым военнопленным позволялось свободное передвижение. Заботясь о военнопленных, советская сторона пыталась максимально использовать их силы и умение в восстановлении разрушенного войной.
Официальные нормы снабжения военнопленных продуктами питания (в день) в августе 1942-го года: 400 грамм чёрного хлеба, 100 г манной крупы, 100 г рыбы, 20 г сахара, 500 г овощей и картофеля.
[Что касается военнопленных в специальных лагерях, расположенных на немецкой земле в подконтрольной СССР зоне, то там ситуация была несравненно хуже.]
Смертность среди немецких военнопленных (особенно, когда хлынул поток таковых после поражения под Сталинградом) была поначалу высокой. Долго находившиеся в «котле», изголодавшиеся, в рваной одежде и обуви, обмороженные - они не переносили транспортировку в далеко расположенные лагеря.
Да и советская сторона к такому количеству военнопленных не была подготовлена. Не хватало всего: мест расквартирования, продуктов питания и одежды, медикаментов, медперсонала.
В октябре 1944-го года нормы питания для военнопленных были следующими: 600 г чёрного хлеба, 70 г манной крупы, по 50 г рыбы и мяса, 10 г сала, 17 г сахара, 400 г картофеля и 200 г капусты. Это — значительно выше того, что получали советские военнопленные у немцев.
В октябре 1944-го года каждому военнопленному выдали меховую шапку, шинель или фуфайку, два комплекса нижнего белья, два полотенца, три пары портянок, две пары рабочей обуви, а в холодных районах - дополнительно - варежки и валенки. Многим немецким военнопленным было ясно, что их положение в лагерях было лучше, чем населения районов, через которые прошла - наступая и отступая - нацистская армада.
Во время второй волны пленений (только с 9-го про 11-го мая 1945-го года в плен попали 697 000 немцев) ещё раз ухудшилось обеспечение их довольствием и резко возросла среди них смертность. Множество истощённых немцев погибли во время транспортировки: от голода, дизентерии, воспаления лёгких, туберкулёза, сыпного тифа и других болезней.
Напряжение начало несколько спадать с апреля 1946-го года — число работоспособных среди немецких военнопленных возросло к концу этого года с 66,5 до 88,5 процентов.
В голодную зиму 1946/1947 годов положение немецких военнопленных снова стало катастрофическим. Уже в октябре было отменены приёмы горячей пищи, снижен рацион картофеля. С одеждой и обувью было также очень плохо.
Участилось воровство администрации лагерей, что объяснялось, прежде всего, критической ситуацией, в которой находилось население многих районов СССР. Траву и кору деревьев употребляли в пищу не только немецкие военнопленные. Опухшие от голода люди бродили по местности, выпрашивая что-то съестное. И это осталось в памяти, что отражено в «Моей Виннице».
Ещё в мае 1946-го года МВД, которому были подчинены лагеря военнопленных, поставило перед руководством страны вопрос о необходимости отправки части пленных домой, в Германию. В июне и июле первые больные и нетрудоспособные военнопленные поехали в товарных вагонах в сторону их родины.
На конференции министров иностранных дел союзных стран в Москве (март-апрель 1947-го года) было решено всех немецких военнопленных репатриировать к концу 1948-го года. К тому времени под контролем США находилось около 40 тысяч пленных, англичан — 430 тысяч, французов — около 700 тысяч и 890 532 (по другим данным - 1 003 974) немецких военнопленных — в СССР.
В 1947-м году, по данным МВД, был репатриирован 584 861 (среди них — 247 325 больных и не работоспособных) пленный, в 1948-м году — 647 256 (337 694 больных и не работоспособных) военнопленных. Как видите, цифры военнопленных не всегда сопоставимы одни с другими, но так стоит у автора книги — и я перепроверкой их не занимался. Концы с концами было бы всё равно не связать: учёт немецких военнопленных не отличался особой чёткостью. К тому же, в то время публиковались не истинные, а н у ж н ы е цифры.
Снабжение продуктами питания оставшихся военнопленных увеличили на десять процентов. Работающим в шахтах военнопленным рацион приравняли к таковому других шахтёров. Смертность среди военнопленных пошла на убыль: 1946-й год — 2,72%, 1947-й — 0,61% и 1948-й — 0, 16%. Это — статистика МВД. И о ней можно повторить сказанное нескольким строками выше, хотя и правдивость этих цифр не исключается: остались самые крепкие военнопленные и рацион их питания улучшился.
***
Возвратимся к Лоренцу Герхарду. Через три недели после пленения он уже находился в Советском Союзе, в том, по воле судьбы, лагере, в котором отец его будущего зятя - Эрнст Ройсс незадолго перед этим служил в комендатуре. Советская армия использовала покинутые немцами лагеря, в том числе и лагерь в Виннице, для своих целей.
Лагерь — автор этого не указывает — располагался за железнодорожным вокзалом, по улице Чехова. Нет от него давно, по сообщениям винничан, уже никаких следов, а несколько лет тому назад было ликвидировано и располагавшееся рядом с лагерем кладбище. Останки
похороненных там немецких военнопленных перенесены на большое кладбище в Славуте.
Лоренц Герхард, конечно, не знал тогда ничего о Эрнсте Ройссе. Не предполагал он и то, что последующие два года и два с половиной месяца проведёт он в этом лагере: от 10-го мая 1945-го года до конца июля 1947-го года.
28-го июля 1945-го года на специальной «почтовой карточке военнопленного», выдаваемой Красным крестом (см. коллаж), он послал домой первую весточку — жене и дочери Гертруде (будущей матери автора книги). На этих карточках было не много места для письма, но сообщить, что у него всё в порядке, что он надеется на скорое возвращение — места хватало. (К советским военнопленным немцы работников Красного Креста не допускали.) В письмах военнопленных не должно было быть двусмысленных выражений, никаких сведений о месте пребывания, о характере работы, никаких имён советских людей, ничего отрицательного о СССР — все карты проходили цензуру. Но, по окончании войны, цензура была не строгой — и по письмам Л. Герхарда можно было знать и местоположение лагеря, и характер работы Лоренца.
Во втором письме от октября того же года Лоренц Герхард сообщил, что работает по специальности, которой он обучился в Германии, то есть, парикмахером. Он называл себя, намекая на «Севильского цирюльника» - пьесу Бомарше и оперу Россини, «Винницким цирюльником». В лагере (около одной тысячи пленных) — пять парикмахеров. Рабочие условия для него совершенно приемлемые. Никаких жалоб у него нет.
Жена Лоренца Герхарда получила также письмо от уже освобождённого и возвратившегося в Германию знакомого мужа по лагерю. Он подтверждал сообщённое её мужем, что было, понятно, для семьи очень важно. Такое «дублирование» известий о военнопленных случалось весьма часто, так как пленные не очень доверяли советской почте (дойдёт ли письмо до адресата?), а родственники сомневались, что написанное — правда, а не результат указания или принуждения лагерного руководства.
Судя по письмам Лоренца Герхарда, вестей из дома он сначала не получал. Поэтому все его вопросы оставались безответными - и он их повторял. А сам он писал регулярно - дважды в месяц, хотя каждый военнопленный мог отсылать ежемесячно лишь по одной карточке. Это официальное правило выполнялось, однако, в лагерях совершенно по-разному. В одних письмо ограничивали 25 словами, в других не было никакого лимита. Были лагеря, где писать на родину военнопленным воспрещалось, а вот в Виннице парикмахер получил разрешение на как бы «двойную норму почты». Правда, письма его были стандартные: приветствие «из русского плена» (как будто жена не знала, где он и почему), самочувствие хорошее, работает по специальности, с работой - в порядке; как у вас дела? хватает ли еды?; надежда на скорую встречу; поцелуй.
В марте 1947-го года Лоренц Герхард получил первые фотокарточки из дома. Жена, дочь, мать (он спрашивал в письмах, жива ли она). В ответе — огромная радость!
1-го августа 1947-го года Лоренца Герхарда перевели в Киевский лагерь. На Рождество того же года написал он семье два (!) письма, полные надежды на скорое освобождение. Но наступило оно лишь 27-го мая 1949-го года.
В начале июня 1949-го года, через семь с половиной лет после призыва в вермахт, после более, чем четырёхлетнего пленения Лоренц Герхард возвратился домой. В этот раз — навсегда.
Лоренц Герхард после возвращения в Германию работал шлифовщиком в Швайнфурте. Через три с половиной года после возвращения умерла - от внематочной беременности - его жена. В 1954-м году Л. Герхард женился вторично — и стал отцом ещё троих детей.
Как следствие ранений, одна его нога была укорочена, появились изменения в тазобедренном суставе. Остававшиеся в теле осколки «блуждали», причиняя боли. Он был признан инвалидом.
На вопросы своей старшей дочери - матери автора - убивал ли он в войну, Л. Герхард смущённо и многозначительно молчал.
Через короткое время после выхода на пенсию, в октябре 1981-го года Лоренц Герхард умер от инфаркта миокарда.
Это всё, что автор мог написать о жизни и работе немецких военнопленных, заключённых в винницкий лагерь. Совсем, как видите, немного. На мой взгляд, род деятельности Л. Герхарда - парикмахер - никак не разнообразил его лагерную жизнь. Другие заключённые либо пешком, либо трамваями или грузовиками доставлялись к разным местам работы в городе и окрестностях. Напомню, что и здание обкома-облисполкома, и городской театр, и железнодорожный вокзал, и ещё многое было отстроено немецкими военнопленными. Когда немецких военнопленных вели к месту работы мимо нашего двора, мы выбегали посмотреть на них. Худющие, в обуви из крепкой ткани с деревянными подошвами, но я не помню, чтобы - с особо печальными лицами. Они выжили, у них есть шанс скоро возвратиться домой. А сколько видели они смертей их фронтовых камерадов! Каждый выход в город для них был своеобразным развлечением, по крайней мере — сменой серой лагерной обстановки.
Я ещё вернусь к немецким военнопленным «нашего двора», то есть, к тем, кто работал в гаражах костёльного двора, с которыми мы общались и даже … заключали гешефты.
Второй причиной скудности сведений о винницком лагере немецких военнопленных было молчание Лоренца Герхарда и об его военной службе, и о пленении. Распространятся об этом было не принято, да и не рекомендовалось: всё-таки немецкая юстиция, пусть не очень рьяно, продолжала розыск военных преступников. Вот автор пишет, что дочь Лоренца (мать автора книги) пыталась хоть что-то выяснить об его действиях на фронте, но тот отмалчивался. Сам же автор при жизни деда ещё не созрел до таких расспросов, хотя в год смерти деда ему было уже 19 лет. Но кто в этом возрасте интересовался войной, закончившейся более полутора десятилетия до их рождения? И у меня в этом возрасте были совершенно иные интересы: а ведь было кому задать вопросы, было что спросить — какой-либо ответ был бы во всяком случае получен. И о дореволюционном времени, и о довоенном, и о войне …
***
Как указывалось выше, на конференции министров иностранных дел союзных государств (СССР, Франции, Великобритании и США), состоявшейся в Москве весной 1947-го года, было решено репатриировать всех военнопленных к концу следующего, то есть, 1948-го года.
Между тем, на 1-е января 1949-го года в Советском Союзе находилось ещё 544 047 военнопленных, среди которых 421 221 были гражданами Германии. Из указанных полумиллиона военнопленных примерно 120 000 работали в шахтах и по 90 000 — в тяжёлой индустрии, на строительстве автомобильных или железных дорог.
В мае 1950-го года репатриация немецких военнопленных из СССР была в основном завершена. Оставались только 13 532, приговорённые, в связи с тяжёлыми военными преступлениями, к длительным срокам заключения. Постепенно и их - одного за другим - амнистировали и отпускали в Германию.
Последние заключённые-немецкие военнопленные покинули СССР в 1955-м году, после того, как канцлер ФРГ Конрад Аденауэр прилетел в Москву и согласился установить с СССР дипломатические отношения. Их возвращение в ФРГ превратилось в празднество, как будто они были героями, а не военными преступниками.
Не амнистированными оставались в СССР поначалу 749 немецких военнопленных, из которых в январе 1956-го года 469 были отпущены в ФРГ. Предполагалось, что они там отбудут до конца свой срок наказания. Но немецкое правосудие признало вынесенные в СССР приговоры недействительными на территории ФРГ. Только в единичных случаях против возвратившихся было возбуждено новое судебное преследование, они были приговорены к долгосрочному лишению свободы, но — с учётом (вычетом) времени, проведенного в тюрьмах СССР.
***
Какой вывод для себя мог я сделать из представленных в книге Э. Ройсса материалов? Никакой иной, кроме как следующий: человечество уже второе столетие позволяет себе обольщаться наличием международных договоров о военнопленных и вводить себя в заблуждение относительно их действенности. Почитайте тексты «старинных» Гаагских конвенций 1889-го и 1907-го годов о законах и обычаях войны (само словосочетание - «законах и обычаях» - мне представляется комичным, ибо речь идёт не о правилах спортивных соревнований, а о борьбе на у н и ч т о ж е н и е противника). Ознакомьтесь с Женевской конвенцией об обращении с военнопленными, иначе называемой Женевской конвенцией 1929 года, и с Женевской конвенцией об обращении с военнопленными от 12 августа 1949 года — и вы увидите всю наивность составителей этих документов. Один-единственный пример: конвенции предопределяют снабжение военнопленных продуктами питания в той же мере, в какой находится снабжение военнослужащих армии, захвативших этих пленных. Пусть это звучит глумлением по отношению к указанным выше конвенциям и к лицам, их составлявшим и принимавшим от имени своих правительств с добрыми намерениями, но подобное зафиксированное в договорах гуманитарное положение, даже при желании (а оно никогда не возникает), оказывается в подавляющем большинстве ситуаций просто невыполнимым. Мне это ясно, почему же дипломатам — нет? Увы, и им ясно, причём - лучше меня, но так им хочется продемонстрировать миру своё стремление к «гуманным методам ведения войны», хотя понятие «гуманная война» равнозначно «горячему льду», и тому подобному…
Девиз войны между нацистским рейхом и Советским Союзом был примитивен и одинаков по обеим сторонам фронта: «Убей его!». Это был, как сейчас бы выразились, слоган, выражающий установки руководства Германии и СССР. Только вот убийцы и убиенные на повсюду вывешенных плакатах такого типа, в зависимости от страны, менялись местами. О возможном попадании на скамью подсудимых международного трибунала если кто-то и думал, то только — находящиеся на самом верху. Так оно и случилось и тогда, и недавно, после страшных преступлений в войнах на территории распавшейся Югославии. Об африканских мясорубках, о войнах на Ближнем востоке, в Юго - Восточной Азии, и так далее — говорить уже не приходится.
Не конвенции, а понимание того, что любая война (включая так называемые «освободительные войны») — не выход из тупиковой ситуации, что немедленное и строгое пресечение разжигания страстей, каковые предшествуют войнам — один из важнейших способов предупредить появление и будущих войн, и военнопленных. Тогда и конвенции не понадобятся.
Не исключено, правда, что конвенции будут излишними в связи с изменениями типов вооружений и характера войн. И о «законах и обычаях» вспоминать будет бессмысленно. Пленных потому что н е б у д е т.
Возвращаясь к войне между национал-социалистическим и социалистическим государствами, хочется добавить ещё ряд курьёзных по сути заявлений правительств этих стран. Немцы объясняли своё варварское обращение с военнопленными тем, что СССР не ратифицировал Женевскую конвенцию 1929-го года. Немецкий рейх сделал это ещё в 1934-м году, но Верховное командование вермахта посчитало положения Женевской конвенции не распространяемыми на советских военнопленных, так как конвенция, по мнению немцев, становится обязательной для исполнения только при ратификации её обеими (всеми) воюющими сторонами.
Советский Союз считал себя, однако, подписавшим Гаагскую конвенцию и подчёркивал, что 89-й параграф Женевской конвенции постулировал не замещение, а дополнение ею Гаагской конвенции. Это заявление немцы парировали тем, что Советский Союз объявил себя свободным от выполнения договоров, заключённых царским правительством (а именно оно подписало Гаагскую конвенцию). Советское руководство в ответ на это послало немцам ноту, гарантирующую соблюдение принципов Гаагской конвенции, но лишь в том случае, если и немецкая сторона будет придерживаться декларированных там «законов и обычаев войны». Немцы советскую ноту просто оставили без ответа.
Думаю, что на этом примеров ничтожного значения подобных «законов и обычаев войны», пустословия и смехотворной изворотливости дипломатии — вполне достаточно.
***
В заключение, ещё один отрывок из «Моей Винницы», где речь идёт о немецких военнопленных. Но сначала — то, что сообщается в книге Э. Ройсса.
Советские военнопленные в Германии часто пытались улучшить своё скудное пропитание, так сказать, обменными операциями с местным населением. Руководство SS и полиции, например, VI-го военного округа (Вестфалия) посчитало необходимым в этот «товарообмен» вмешаться — и разослало 8-го августа 1944-го года всем местным управлениям следующий циркуляр:
«Прибывшие к нам с востока (с захваченных территорий — Н. К.) рабочие и военнопленные начали вне рабочего времени изготовлять различные предметы: корзины, игрушки, среди которых подвижные бабочки, павлины, маленькие автомобили и прочее. Сырой материал — жесть, дерево и частично ценные краски, без сомнения, крадут они на рабочих местах. Восточные рабочие и военнопленные пытаются эти предметы на улицах и площадях городов предлагать немецкому народу и обменивать их на продукты питания или продуктовые карточки. Особенно среди женщин часто наблюдается определённая готовность к таким обменам.
Подобного рода отношения между немецким народом и восточными рабочими и военнопленными, с одной стороны, в высшей степени нежелательны, с другой — могут грозить государственной безопасности. Поэтому просим немедленно информировать об этом всех служащих полиции общественного порядка и указать им на необходимость предупреждения означенного обмена. В случае необходимости — сообщать об этом в местное отделение государственной полиции.»
Ничего похожего в послевоенном СССР не было. После работы в гараже (место былой огороженной территории обкомовских гаражей теперь — в глубине, за зданием польского консульства) немцы занимались каждый своими делами. Почему их не увозили в лагерь сразу же — я не могу сказать. Возможно, в какие-то дни транспорт запаздывал: таких небольших групп военнопленных (в гаражах работало человек 20 - 25) было много. Кто-то - я повторяюсь - искал съедобные травы, кто-то чинил свою одежду или обувь, кто-то сидел на пригорке у бывшего и нынешнего здания детской библиотеки, играя на губной гармошке или занимаясь, можно сказать, ремесленничеством (см. ниже). Летом 2015-го я пытался определиться в костёльном дворе — и могу сказать, что это место - где-то у нынешнего входа в библиотеку со двора. Там, несколько далее, был один из въездов во двор (сейчас застроенный наглухо) и ещё чуточку далее остался, наверное, последний не разрушенный или не перестроенный до неузнаваемости дом времён моего детства. Во всём огромном костёльном дворе… Если я не ошибся, то сохранилась на втором этаже и наша квартира.
Из окна, выходящего в сторону двора, было хорошо видно в 10-15-ти метрах то место, которое занимали светлыми летними вечерами немецкие военнопленные.
Да, обедали немецкие военнопленные на территории гаражей. Что-то варилось на костре, конкретнее — не могу сказать.
А теперь, наконец, цитата из «Моей Винницы».
«Был у них ещё один источник довольствия – наши завтраки, которые мы носили в школу (бутерброды со смальцем – вытопленным свиным салом или со сливовым повидлом, домашняя выпечка, яблоко, груша). Среди немцев было немало умельцев, которые из деревянных чурок, кусочков проволоки, куриных перьев и прочего валявшегося под ногами мусора с помощью перочинного ножичка выстругивали и сооружали различных птичек, распускающих крылья, другие забавные фигурки. И мы меняли наши завтраки на них.
Отношение к пленным было как бы несколько высокомерным (мы их совсем не боялись), но вполне достойным. И если мы и обращались к ним со словами «Эй, фриц!», то только потому, что другого обращения просто не знали. А «фрицами» они были для нас в той же степени, что и мы для них – «иванами». Конечно, в нашем обращении – чего идеализировать – была какая-то интонация превосходства победителей над побеждёнными, но издевок и насмешек над пленными я не помню. Как и не припомню, однако, и того, чтобы кто-то из взрослых подавал им что-то из еды.
Время было, правда, очень голодное. Постоянно приходилось видеть нищих с отёками от белкового голодания. Были отёчные и среди немцев. Кто знал тогда о сбалансированном питании, о том, что при недоедании относительный избыток углеводов (то есть, не подкреплённый белками) смертельно опасен? Мы, дети, понимали бесправие немцев, видели их нищету в одежде и еде, а сотворённые армией Гитлера злодеяния воспринимались нами не так глубоко, как взрослыми. Да, к тому же, немцы хорошо играли на губных гармошках, всегда как бы тянулись к нам, детям. Теперь-то я понимаю, что это была тоска по оставленным там, в пока ещё недоступной для них Германии, собственным детям. Никто из них не знал, когда им будет позволено возвратиться из плена. И доживут ли они до этого времени… »
Закончу я эту публикацию совсем личным.
Я упоминал в «Моей Виннице», что моя няня Хыма — юная девушка из-под Хмельника, родители которой погибли в Голодомор, умерла от туберкулёза буквально через пару месяцев после нашего возвращения из Западной Сибири в Винницу. Там, в Шадринске Курганской области, нашими соседями была эвакуировавшаяся из Ленинграда семья, глава которой болел тяжёлым туберкулёзом. Мама и её сестра, тоже врач, помогали этой семье продуктами, Хыма — по хозяйству. По всей вероятности, и заразилась Хыма в той семье.
Когда в Виннице Хыме, плохо почувствовавшей себя ещё во время нашего медленного перемещения в товарном вагоне из Сибири домой, был установлен диагноз, мама водила меня на разные исследования, но, кроме туберкулёзного, мало выраженного воспаления желёзок на шее, ничего не было найдено. Мама, в связи с моим прошлым постоянным контактом с умершей от туберкулёза Хымой, особо следила за моим здоровьем, питанием. Отец погиб, мы были вдвоём — всё понятно.
Обменяв у немецкого военнопленного свой завтрак на, как сейчас помню, очень цветастую птичку, я не удержался и похвастался маме удачным обменом (ранее выменянное я утаивал).
Маме стало ясно, что заботливо вкладываемые в мой школьный портфель завтраки съедали немецкие военнопленные. Она начала меня ругать, но вдруг — совершенно неожиданно для меня — замолкла. И — всё. Об этом случае я вспомнил впервые сейчас, через семьдесят лет. И могу только предполагать, какое столкновение мыслей произошло в голове моей матери: с одной стороны, нацисты, убившие её мужа - отца единственного ребёнка, с другой, желание воспитать сына неравнодушным к чужой беде, чем мама — я об этом не раз писал — мне, в частности, запомнилась, особенно в военные и очень тяжёлые первые послевоенные годы.
P. S. Хорошо иллюстрированный материал по шталагу 329 представлен в ЖЖ:
komariv.livejournal.com/34842.html (Мемориал казненных военнопленных. Винница. - Komariv). Я его не использовал лишь потому, что старался ограничиваться в статье только содержанием книги Э. Росса (с небольшими моими комментариями).
Есть о шталаге 329 и тут: 21 Январь 2017, 14.32.13 - Форумы Авиации СГВ . И так далее.
Но я готовил не обзорную публикацию о пленных в войне между Третьим рейхом и СССР, а - статью о двух лагерях военнопленных. Причём — в изложении внука деда по отцовской линии - службиста в комендатуре одного и - одновременно - внука деда по материнской линии - заключённого другого лагеря (оба лагеря находились в Виннице на одном и том же месте). В этом - и не в чём другом - особенности книги Э. Росса и моего рассказа о ней.