"Нежные прикосновения этой стервы Дженифер"
Продолжение от:
1. http://www.proza.ru/2016/02/28/272
2. http://www.proza.ru/2016/02/28/335
3. http://www.proza.ru/2016/02/28/642
4. http://www.proza.ru/2016/02/29/495
Месяц март 27 числа 1968
Ну а что же свадьба–то; та – твоей кузины, она-то тут с какого боку-припёку?
Да, собственно – и ни с какого. Пущенная в начале больше для красного словца она могла бы быть и удалена с этих страниц безо всякого ущерба для сюжета.
Но я пойду иным путём! В предчувствии того, что и здесь не всё так однозначно индифферентно к заявленной теме, как это могло бы показаться на первый взгляд.
Все участники регистрации брака тотчас по завершении официальной части церемонии, стали разъезжаться к месту предполагаемого застолья, а я ударил бодрой рысцой вдоль по Большой улице в Управление, дабы забрать там материалы проекта, необходимые мне для назначенной на завтра защиты.
Войдя в кабинет техотдела, я застал тамошних сотрудников в позиции немой сцены. Все оторопело молчали и слушали доносившееся из репродуктора правительственное сообщение о гибели первого космонавта планеты.
Мороз пробежал по коже от внезапной этой новости.
Этого не может быть!
Не может человек, вобравший в себя надежды и чаяния нашего поколения о светлом будущем, когда мы воспрянем от рутины, от мерзостей нам сопутствующих, мы оседлаем высокие технологии, технику создадим такую, что всем будет хорошо, и что от этого больше никому не будет плохо – не может он, светлый наш герой, просто так – взять и погибнуть при опять же невразумительных обстоятельствах!
Однако же время бежит, точно так же как и я с папкой под мышкой покинувший скорбный тот кабинет и поспешивший в дом гулянья.
Там же я, забросив свои труды на шкаф, и вошёл в загул до самого утра.
Утром же, окропив молодое своё лицо холодной водой, тем и освежив крепкий свой организм, воспарил над обыденным нашим городом и вскоре материализовался не вполне, впрочем, уверенным в своих ораторских потенциях посреди прохладного вестибюля кузницы молодых кадров.
Там на меня наткнулся председатель квалификационной комиссии, пристально оглядел меня со всех сторон и по-отечески порекомендовал явиться завтра. Все формальности с переносом даты защиты он, так и быть, уладит сам.
Устыдившись тем самого себя, я принял решение не возвращаться к свадебным мероприятиям, а отсидеться в тиши нашего студенческого общежития.
Какое же, однако, это было безрассудство!
Тем не менее, назавтра защита всё-таки состоялась при большом стечении младшекурсников - в качестве примера, достойного подражанию.
Скандала не произошло – и на том тебе спасибо, любезный мой я! А вот был ли успех – то сокрыто ли в памяти, вообще ли не проникло тогда в сознание. Единственное, что я помню – нет, не вид развешенных карт и чертежей, нет не лица внимавших бессознательному моему словоизвержению, нет! – помню цвет двери в кинобудку напротив нашей аудитории. Там, за этой дверью народный наш умелец, штатный киномеханик и, по совместительству, однокурсник, а так же возлюбленный мой собеседник, как раз и заканчивал наполнение стакана капающим из нашего общего самогонного аппарата вполне светлым продуктом.
Ничего более к этому эпизоду я добавить не могу. И это, в данном случае, есть хорошо!
Раис М, обладал одной замечательной особенностью: по принятию второго стакана возлюбленного в наших кругах – при наличии денег - напитка Агдам, он переставал выражаться; я имею в виду – говорить; поймите, наконец, меня правильно – изъясняться прозой!
Раис начинал тогда беседовать со мной исключительно поэтическим слогом, тем повергая меня в изумление. И эффект этот – учтите! - достигался вопреки полному моему в то время отвращению к самому виду поэтических строк!
Вот какова сила поэтического в нашей жизни!
Пройдёт всего лишь год и непреклонная командирская воля майора Дзюменко сломает это моё предубеждение и подтолкнет безвольного меня в трясину вялотекущего сочинительства, от коего пострадавшими, теперь вот стали и вы.
А пока я, получив на руки с таким трудом обретённый диплом горного техника-разведчика (так!), а также направление на работу в 324 партию таинственной Сосновской экспедиции Первого Главного геологоразведочного управления Мингео СССР сделал вялую попытку ускользнуть от призыва воинскую службу, под предлогом явки на работу.
Но уже на пороге указанной в направлении режимной организации, опытный её кадровик пресёк неизбежно последовавшие бы тогда - из отпущенных нашим народом принимающей меня партии 324, шестнадцати миллионов годовых финансовых ассигнований - затраты на выплату выходного пособия так не приступившему к работе молодому специалисту, и не дал мне возможности проявить себя участием в укреплении сырьевой базы оборонной мощи страны.
Кто знает – не случись так, может быть, и без того уже крупнейшая некая группа месторождений, получила бы настолько серьёзный прирост запасов, что и по сию пору процветал бы выстроенный на этой базе комбинат и имеющиеся при нём вспомогательные службы использовались бы для дальнейшей градостроительной деятельности в гибельных местах обширных пространств отечества, а вовсе не как места содержания в плену какого-нибудь олигарха, своевольно не уважившего самого президента, естественно, горячо любимого хитроумным нашим народом, привыкшим к ещё и не к таким поворотам судьбы.
Но кадровик отправил меня догуливать положенный по закону отпуск по окончании учебного заведения.
Обречённо я возвратился в круг развернувшихся празднований защит, но долго там продержаться не смог и сбежал от толпы однокурсников под прикрытие родной деревеньки.
Защита эта оказалась прозрачной – в неё легко проникли агенты возмущённой толпы и вернули беглеца в привычный круг гуляк.
Так что последовавшее вскоре вручение мне повестки о призыве в армию я воспринял с облегчением – уж там то меня не достанут уже порядком осточертевшие гуляния!
Так думал я, потому что ни о чем другом думать теперь не было необходимости.
Месяц май 13 числа 1968 года.
Проводы в армию ознаменовались, естественно, гуляньем в родительском доме. Оставив после суточного застолья своих гостей: и сельчан, и приезжих однокурсников - доканчивать праздничные запасы уже самостоятельно, я, в сопровождении матери, и нежно между тем расцветающей сестрёнки, да и кое-кого из своих весьма многочисленных кузин, прибыл в назначенное время на станцию Заводская ВСЖД. Где - за забором сборного пункта - и присоединился к колыхающейся вязкой массе человеческих тел, составленной сплошь из молодых парней. Толпа эта только внешне казалась безбрежно разгульной и неуправляемой. На самом же деле нас то и дело отрывали от употребления скрытых от шмона домашних припасов и строили в шеренги, быстро пересчитывали и снова распускали. Но, не успевали мы добежать до своих тайников со снедью или, напротив того, до забора, где можно было ещё раз разглядеть в, не менее обширной, толпе провожающих – своих родственников, чтобы весело помахать им рукой
– Идите, мол, по домам! –
как снова звучали призывы строиться по командам.
Теперь уже появились покупатели – сплошь флотские; а мы все уже жили слухами о том, что вот-вот подойдёт эшелон, и нас повезут на восток.
На одном из построений, среди мелькавших тут и там субъектов в чёрной форме флотских командиров, возник и приблизился к нам майор ВВС. Он начал брезгливо считать нас по головам и, насчитав пару сотен, отделил, как от отары, избранную столь неприхотливо стайку овнов и отдал её на попечение сержантов.
Вскоре, действительно, подошёл поезд, и нас рассадили по вагонам.
Не успела кутерьма нашей посадки - сквозь толпу провожающих, возбудившуюся в своём желании в последний раз сделать хоть что-то приятное своему хлопчику - вполне успокоиться, как составленный из плацкартных вагонов, длиннохвостый эшелон наш тронулся по направлению к Тихому океану, на встречу с весёлым приключениям.
Таким вот образом товарищ майор ВВС, без особых на то усилий, избавил меня от участи оказаться героем-подводником. А на замену в это время всё ещё разыскиваемому на безбрежных океанских просторах неведомому экипажу ПЛ-574 пошли совсем другие попутчики по нашему дикому эшелону, в недрах которого на всём пути неспешного следования творилось нечто такое невообразимое, о котором не хочется живописать. Да и нет в том нужды, поскольку каждый, кто попадал в схожую ситуацию, знает об этом вполне, а тот же, кто избежал подобных приключений – рассказам этим не поверит.
Через неделю, ранним утром, наш эшелон c оборванцами вполз на маневровый путь станции Вторая Речка, которую с Дальстроевских ещё времён было не удивить таким вот событием.
Бывшая пересыльная тюрьма управления Северо-Восточных лагерей НКВД (МВД) СССР приняла и нас в свою обработку.
Наверное, то, что я хотел бы рассказать о нашем времяпрепровождении на этом благословенном клочке приморской земли, сдобренном множественными эманациями трагических судеб и самими жизнями соотечественников, содержит то, чему избегают давать широкую огласку – здесь была сконцентрирована та форма совершавшейся некогда трагедии, которая по прошествии многих лет претерпела долгожданные изменения, затем чтобы всё-таки, зацепившись за краешек высшей целесообразности, снова обратиться в фарс внешними своими проявлениями, ничего не меняя при этом по своей сучьей – и, более того, звериной сути, а ещё точнее – сути нечеловеческой и бесчеловечной.
Всё же метаморфоза эта громоздкая реализовалась настолько отработанно в каждой своей детали, что большинством современников, если и признаётся, как имевший место не вполне лицеприятный факт, да уж преподносимый на этот раз, как явно чрезмерное преувеличение.
Сейчас невозможно без усмешки вспоминать, что выделывали с нами наши «конвоиры», сержанты ВВС - майор же всё больше пребывал в нетях, и появлялся от случая к случаю всякий раз со свежим синяком на командирском лице.
Ирония судьбы заключалась ещё и в том, что тот месяц, в течение которого нас мочили приморские муссонные дождички, был временем вынужденного ожидания, разумеется, именно морского транспорта, который нас, отнюдь не зека, также бы, как в легендарные годы Дальстроя, взял бы на свой борт, для дальнейшего следования в неизвестность.
"Ты помнишь тот … порт, и рёв парохода угрюмый
Как шли мы по трапу на борт в холодные мрачные трюмы"
И однажды туманным утром он, оказавшийся изумительно красавцем лайнером, предстал пред нами во всём своём великолепии.
Информационная справка:
"13 апреля 1959 года в Висмаре на верфи «Матиас Тезен» (ГДР) был поднят флаг Советского Союза на теплоходе «Григорий Орджоникидзе» — третьем из серии судов типа «Михаил Калинин». После установки в Риге дополнительного навигационного оборудования теплоход вышел на Дальний Восток.
22 июня 1959 года теплоход «Григорий Орджоникидзе» прибыл во Владивосток и через три дня вышел в рейс по Чукотской экспрессной линии. В то время в пассажирах на этой линии не было недостатка, так же как и в грузе.
Теплоход «Григорий Орджоникидзе» для Дальневосточного пароходства — головное судно типа «Михаил Калинин». Приняли его с постройки и затем длительное время работали на нем капитан М. С. Бабиевский, старший помощник капитана П. И. Полещук, старший механик Н. Д. Малахов. Нельзя не упомянуть о первом помощнике капитана П. А. Рыбине, который также не один год работал на теплоходе. Он был замечательным политработником и организатором интернациональной работы в заграничных рейсах. Успешная работа теплохода во многом зависела от его организаторских способностей, от умелого и чуткого подхода к людям"
Вот в чём, последнем, пришлось действительно убедиться.
Теперь, когда мне предстояло стать участником невероятно круизного рейса: Владивосток- Сахалин - Курилы – Камчатка - Берингов пролив – Чукотское море я всё ещё находился на причале и, смешавшись с серыми массами других подневольных участников путешествия, занимал себя тем, что, задрав голову над высоким бортом теплохода, с интересом рассматривал судно, уже с нетерпением ожидая команды на посадку.
Нас было много больше указанных в судовой технической характеристике трёхсот человек.
Точнее мы были сверх того – не в смысле сверхчеловеки, а дополнительным к числу билетных пассажиров, грузом. Они, эти пассажиры-романтики, искатели приключений, даже ещё и не подозревали - какого рода программа развлечений им готовится молчаливым экипажем. Они ничего не знали о нашем существовании, и ещё только накапливались в здании морского вокзала порта Владивосток в ожидании посадки.
А нас тем временем рассовывали – справа в колонну по одному - бегом, марш! - по каютам третьего класса – о, это комфорт! – твиндекам, нижним палубам, да и на верхней, открытой непогодам, палубе нашлось место человекообразным существам в не обмятых ещё шинелях.
Итак, нас попрятали, строго наказали не покидать без команды места своих укрытий, тогда и началась, вполне благопристойно, приёмка настоящих пассажиров.
Впрочем, это всего лишь предположения возможной реальности, данные мне в ощущениях. Тогда я из своего укрытия отмечал производимый начавшейся операцией шум, чувствовал холостую работу судовой машины, слышал отзвуки работы швартовой команды, чувствовал начавшийся ход судна. И, когда было получено разрешение, все мы разом обнаружили себя, заполнив верхнюю палубу своими стриженными наголо загривками.
Возможно, достоверность предположений о совершавшихся операциях отхода судна от причала, основывается не столько на моей сверхчувствительности, может статься, что таким образом я спекулирую, обращая в свою прозорливость, однажды услышанное от медсестры из госпиталя, когда она регулярно, выполняя предписания лечившего меня в своё время подполковника медслужбы, приходила ко мне, чтобы совершить назначенный укол в мускулистые мои части тела.
Она чудесно вплывала в пустующую общую госпитальную палату, она неспешно приближалась ко мне, она присаживалась на краешек моей койки, так, чтобы халатик её приоткрывал божественные - как у священного для буддистов слонёнка лобик - коленки, и не спешила приступить к предписанной процедуре.
Она чувствовала, что мне нравится, когда она вот так вот сидит, и что я, уже приобрётший к тому времени репутацию человека стойкого к пороку, и всё-таки, в известной степени, я терзаюсь сейчас от этой своей порядочности! так что, несомненно, окажусь всего лишь победителем известной слабости, и не более того.
Мы долго говорили о чём-либо, всякий раз новом. И нам было интересно это делать.
Так однажды она рассказала, как они с мужем из отдела кондиционирования - таким сантехническим словом именовалось особое подразделение нашей части, составляющее на гарнизонных построениях сводную роту, состоящую преимущественно из подполковников с добавлением офицеров ещё не выслуживших это звание – с этим мужем она, моя очаровательница, совершили морское путешествие к назначенному месту прохождения его службы на теплоходе.
Да, это был «Григорий Орджоникидзе».
Ещё она рассказала, как были напуганы пассажиры, когда из недр круизного лайнера, как тараканы, стали выползать на свет солдатики.
Но пассажиров успокоили обещанием достойного сопровождения судна на всём пути следования в нейтральных водах океана.
На этом, собственно, строится моё предположение о деталях того, как особо чувствительные особы из числа пассажиров нашего лайнера были сильно взволнованы таковым сюрпризом и направили депутацию капитану. Тот их не принял, сославшись на необходимость - ввиду близости острова Сахалин и островов японских - лично осуществить проводку судна проливом Лаперуза, но адресовал претензии первому своему помощнику.
Тот - как мы это уже знаем из информационной справки - и на этот раз оказался на высоте своих способностей, да и успокоил возбужденную депутацию обещанием того, что в нейтральных водах нас будет сопровождать советская подводная лодка. И остаток дня все пассажиры провели в попытках хоть как-то обнаружить её присутствие в окрестностях безмятежных волн. Впрочем, многие приняли обещание помощника капитана за простую отговорку, но впечатления начавшего путешествия уже вытеснили былые страхи перед наглой заокеанской военщиной, и как бы примирили находящиеся на борту стороны перед лицом неизбежности их сосуществания в замкнутом пространстве круизного – напомню - судна.
Теперь нас никто уже никуда не загонял, только строго настрого наказали не появляться в музыкальном салоне, дабы хоть здесь-то истинные билетные пассажиры смогли прочувствовать прелесть оплаченного круиза.
Нам же из организованных развлечений оставались лишь сеансы приёма пищи в ресторане (!) третьего класса, куда мы всякий раз, когда это предписывалось распорядком, вползали змеёй по винтовому, кажется, внутреннему трапу.
Там нас ожидали сервированные на белых скатертях столы, и взаправдашние официантки, которые, с глубоким пониманием наших запросов всё подкладывали к выставляемым ими блюдам тяжеловесные куски добавочного хлеба.
После разносолов столовой на Второй Речке, где под дождливым небом простирались ряды столов, покрытых толстым слоем невесть откуда взявшегося (синтетического?) жира - совершающийся здесь сервис воспринимался чудесно.
Ещё большим чудом представала возможность свободно перемещаться по судну.
Чем и не преминул воспользоваться наш герой.
Вместо того чтобы торчать, хоть и в привилегированном положении обитателя каюты третьего класса - по двое на одну койку (вот фантазия экономного нашего командира!) – он всё время проводил наверху. Там, он как-то легко сошёлся с группой биологов, направлявшихся в экспедицию на Камчатку, а через них свёл знакомство с вахтенной сменой на ходовом мостике, куда был допускаем не единожды, и даже имел возможность осматривать горизонт в настоящий морской бинокль. Но самое излюбленное его место был полубак, а точнее самая оконечность корпуса у форштевня; он свешивался через борт, насколько это было возможно сделать, не свалившись за борт, и часами смотрел, как далеко внизу резал этот форштевень набегающие массы вод. Особенно занимательно было время прохождения островов Курильской гряды, островов Командорских и ввиду берегов самого моря Берингова, когда они подходили к очередному пункту остановки. Тогда океанская живность была особенно заметна и проявляла при этом наибольшую активность, пытаясь, дико и бестолково разрешить проблему, вызванную нежданной встречей со стальным гигантом.
Когда корабль становился на якорь вблизи берегов, издалека казавшихся пустынными - то очередную партию новобранцев десантировали, лихо подходившими разнокалиберными плавсредствами, на сушу с едва обозначенными редкими строениями.
Команда же майора ВВС, и здесь умудрявшегося подновлять пресловутые синяки, всё продолжала своё путешествие, мимоходом отмечая, как по судовому радио сообщали о переходе в следующий часовой пояс. Когда этих переходов стало, как-то уж с лишком - я забеспокоился.
Почему они оказались в западном полушарии, разве такое возможно?
И куда же их всё-таки везут?
Но уклонялись от ответов сержанты.
Когда же открылся белыми ночами унылый беспросветный берег неведомой земли, каким от века предстаёт участок берега между мысами Гинтера и Гека - тогда настойчив и безысходен излился вопрошающий вопль новобранца – какова же будет наша специальность? - от которого бывалый сержант Костенко нарушил обет молчания и в сердцах изрёк своё:
- Людей убивать!
И это было той правдой, точнее которой только та, что будущее наше предназначение – именно быть убитыми, пока специалисты военного дела развёртывают в сторону неприятеля свои немыслимые инструменты рукотворного апокалипсиса.
А пока унылый берег весьма неохотно приближался, новобранцы, изгнанные из своих убежищ, оторопело внедрялись в безысходность предстоящей неизбежности. Все молчали. Вот тогда-то автор и произнёс сакраментальную фразу, значение которой он едва ли тогда осознавал. Ну, произнёс и забыл. Но не забыли его товарищи по приключениям и не раз напоминали о ней позднее, как жемчужине искромётного юмора.
- ПередОхнем мы здесь как мухи!
Ну, сказал и сказал – чего тут особенного.
ПередОхнуть, однако, нам не дали.
Меж тем, пройдя последние из 2353 миль, отделяющих порт Владивосток от устья реки Анадырь (если следовать также, как и мы - через проливы Лаперуза и Первый Курильский), мы сэкономили пяток миль и корабль наш, уже порядком опустевший на предыдущих стоянках, медленно пройдя крохотный островок Алюмка, бросил якорь прямо в фарватере, на траверзе мыса Заселения.
От Десятого причала к нам устремились легендарные во времена расцвета славы героев Зиганшина и Поплавского десантные баржи Т-4 из состава отряда катеров нашей, наконец-то, части.
Каким-то умопомрачительным способом они приняли нас на борт, резво домчали до берега и выбросили там совсем скоро, избавив нас от угрозы отобедать гармошкой и кирзовыми сапогами, где-нибудь на просторе совсем близких вод северной части Берингова моря.
Тем не менее, встреча с приближающейся теперь изо всех сил неизвестностью, всё же омрачала наши и без того настороженные ожидания.
Так, проделав в общей сложности путь в 8470 километров расстояний, я оказался-таки в месте, откуда мой дембель, хотя уже и заявил о своих претензиях, но ещё однозначно не просматривался в тумане времён, потому что шёл всего лишь сорок седьмой день моей солдатчины.
Последовавшие после этого события можно было бы назвать ординарными, если бы не одна особенность, - уж когда зародившаяся? это не поддаётся определению, - но особенность эта образовалась и, более того, продолжает существовать во мне и по сию пору – как сама непреложность.
«Никогда никого, кроме как самого себя, ни о чём не расспрашивай!»
С первых дней на новой земле, на которую, пошатываясь от, уже ставшей привычной, качки ступил я своими ногами – то был серый песок у тёмного уреза студёных вод – с этих дней нас взяли в такой оборот, такие деловые люди, приказывающие подписаться здесь, и здесь, и здесь, что, несмотря на множественные разъяснения, всё труднее давалось понятие, под чем же именно ставится роспись, и всё туманнее представала участь потенциального отступника от предписанных и подписанных тобой условий.
Не разглашение! Таков был лейтмотив той эпистолярной эпопеи. На веки ли вечные, или как? И до сих пор не пойму, однако!
Но, странное дело, чем меньше усилий прилагало одураченное таким образом моё сознание к, привычному до этого момента, процессу познавания сущности окутывающих меня событий и фактов, тем охотнее эти самые факты обнаруживали себя, всплывая – непрошеные! - из тумана умолчаний.
Они всплывали, и вставали впритык один ко другому, создавая, таким образом, не мозаику даже, а чёткую картину реальности, которую хотелось уж очень многим скрыть – почему? – ведь реальность всегда проста и доступна, чем и отличается от выдумок и домыслов.
Конечно, она не легковесна – это да! – только вот если само это умопомрачительное осознание её уже пережито нами, то, стало быть, нет уж ничего на свете, что может осилить человеческое стремление выжить.
Бесспорно, прав наш богоданный правитель, как-то совсем по-простецки вымолвивший однажды:
- Всякое – мол – бывало.
Это он о нашей истории – подскажу я тем, кто это изречение пропустил мимо своих ушей.
Однако же, оставим деятеля - столь глубокомысленно! – изрёкшего крылатую эту фразу, наедине со своими проблемами, в стороне от наших разборок, смысл которых таков, что тот, кто действительно хочет знать правду о днях прошлых – тот вполне может это своё стремление реализовать; тот же, кому эта правда ни даёт ничего, кроме уязвлённой гордыни, этой правде не поверит, и сделает это при полном своём убеждении.
Да и сама эта правда твоя – тоже ведь отнюдь ни хрустальный шар, готовый отныне к универсальному потреблению, а, скорее - мерцающая для тебя предгрозовая туманность, позволяющая себя структурировать только в краткий миг озарения, и в следующий же миг предстающая не вполне той, что была всего лишь мгновение назад.
Тогда же, когда я раздавал налево и направо, - специально на то уполномоченным людям, - свои автографы, я - и без их на то понуждения – как-то сам уже не склонен был развивать далее свои когнитивные способности, а включил себя в водоворот событий неизбежной воинской службы – безоговорочно, самым естественным образом, отнюдь не стремясь добиться на обнаружившем себя поприще сколько-нибудь заметного (среди прочих соискателей) успеха – лишь бы отбыть свой срок, и поскорее слинять отсюда, нимало не задерживаясь.
Поэтому так естествен был мой отказ на предложение, сделанное, по прошествии некоторого времени, оказавшегося, видимо достаточным, чтобы проявился в достаточной мере необходимый для здешних мест мой потенциал.
Нет!
Был мой ответ кому-то из отцов своих командиров.
Продолжить службу сверхсрочно?
Армия – это совсем не то место, где надо быть человеку приличному, ценящему, хоть сколько-то, свою честь и достоинство, которому противен сам вид принаряженных в регалии снующих повсюду дрессированных бобиков пусть даже и из элитной псарни.
И вот ведь что странно: при своём отрицании этого, мне кажется - избыточно распространённого явления нашей жизни, у меня совершенно нет претензий ни к той или другой части её составляющей.
Как люди, так и оружие – когда они рассматриваются раздельно, сами по себе ещё хоть как-то сохраняют в себе черты изначально сотворённые, исполненные тех или иных достоинств. И это замечательно!
Но соединённые вместе некоей функцией, они приобретают черты зловещие, злокозненные, когда честь и достоинство, заявленные в начале основополагающими, обращаются в не только неуместные, но и вредоносные признаки.
Опрометчиво впущенная однажды в круг наших отношений в числе предметов действительно необходимых, она, функция использования силы, как-то уж исподволь преобразилась, обратилась в направленную именно против тебя и всего того, что тебе действительно дорого. И вот на этом поприще Функция из служанки стала госпожой, там окрепла и приобрела исключительно автономные черты; теперь она сама воспроизводит себя, сама устанавливает нам приоритеты, и, в общем-то, безоговорочно подчинила нас всех самой себе.
Что это за функция такая, кто включает – и может ли выключить! - её действие, и для чего она существует в действительности? – вопрос этот мало занимает нас в нашей повседневности, пока мы в тени. Но, когда мы сталкиваемся с ней лицом к лицу, нас охватывает оторопь от, обнаружившей себя, её всесильности именно над тобой при почти полном отсутствии её возможностей для реализации основной - мы ещё думаем - её задачи. И тогда остатки собственной нашей воли, кажется окончательно, покидают нас и мы уже не способны бороться за себя, да и бороться-то не зачем, имея ввиду обнаружившее себя собственное ничтожество.
Она, эта Функция ещё говорит, где-то на стороне, о том, что будет защищать нас от враждебных угроз. Но действует при этом как-то так, что число угроз этих повсюду становится всё больше и больше.
И вот - всегда для нас неожиданно! – случается так, что некая, давно заявленная угроза, из весьма вероятной, обращается в реальную. Тогда все мы, казалось бы столь надёжно охраняемые именно от этой напасти, безоговорочно обращаемся в мобилизационные контингенты. А, выкормленные нами, наши кадровые защитники, теперь ловят нас повсюду, твёрдо выставляют впереди себя и объявляют, что отныне мы связаны воинской присягой; что теперь мы обязаны "не щадя своей крови и самой жизни" действовать по-боевому, выполняя при этом все воинские уставы, в которые уже давно под шумок патриотических разглагольствований втиснута строчка "защищать – наконец-то дождавшихся нас! - своих командиров, в бою".
Теперь уже не они нас, а мы их. Да так, что, "если же я нарушу в этом деле, мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара законов, всеобщая ненависть ко мне и презрение" – получается так, что я сам призываю на себя неожиданно суровую участь.
Да уж!
Скорее бы порвать со всем этим, и, прежде всего, с самим тем вот – чисто конкретным - Словом, если когда кем-то из нас и произносимым вслух, то уж всегда с инстинктивным придыханием, и, не менее того заученной, оглядкой по сторонам.
Казалось тогда, ещё в пути следования к месту так обнаруживших себя проблем, что ничего здесь не связывает меня с темами недавнего прошлого.
И был не прав.
Гудым – это сакрально табуированное слово - был прямым продолжением замысловатых завихрений оставленной, казалось бы, уже в прошлом, цепи совпадений, нежных (и не очень) прикосновений к этой – уж здесь не будем ложно щепетильными!- не стерве даже, а суке Дженифер.
Хотя, как это случается часто, сама она может оказаться не причём.
Сейчас же, исполняя рекомендации упомянутых ещё совсем недавно подателей предписывающих бумаг, я ничего не добавлю более к вырвавшемуся из потаённых уголков, раз и навсегда травмированной памяти, слову этому – Гудым.
И поспешу вперед, к началу части второй своего фантасмагорического повествования, тайно рассчитывая, что уж там-то многое, из озадачившего сейчас, прояснится под влиянием давности лет, несдержанности участников событий, да откровений, явившихся из источников, доступ к которым оказался открытым милостью людей, сугубо во всём компетентных.
Далее http://www.proza.ru/2016/03/02/264