"Нежные прикосновения этой стервы Дженифер"
Продолжение от:
1. http://www.proza.ru/2016/02/28/272
2. http://www.proza.ru/2016/02/28/335
3. http://www.proza.ru/2016/02/28/642
4. http://www.proza.ru/2016/02/29/495
5. http://www.proza.ru/2016/02/29/2456
Есть необходимость начать размышления о сущности событий, рассмотренных в первой части наших упражнений с действительностью, каковые могли бы быть отнесены нами к теме соприкосновений общественных явлений - и высоких и низких (да и низменных, если угодно) - с единичными эпизодами жизни отдельно взятого человека.
И совершить это с возвышения сугубо обывательского, не совсем, казалось бы, подобающего при знакомстве и с обычными-то обстоятельствами случившегося; а, если они, эти явления, вдруг да возьмут за прихоть предстать перед нашим взором россыпью осколков излучающими свет, неясных ещё, но уже всё дальше возвышающихся категорий - то и понятно станет, что без объяснений основания этакой приземленности сейчас не обойтись.
От этой точки отсчёта и пойдет дальнейшее развитие сюжета, обещающее удивительные, может быть, для тебя открытия в вещах, оказывается исподволь тебя окружавших во все твои собственные времена. И, причём, действительно, не где-то там, в заморских странах, которые, известное дело, только тем и занимаются, что готовят нам очередную каверзу, а прямо вот тут - возможно и рядом с твоим домом, где вдруг да и проявится нечто, прежде по обыкновению своему сокрытое за обязательным забором. Много их окружает корпуса специальных отечественных учреждений, совсем не привлекающих наше внимание ни изяществом архитектурных форм, ни неброским для стороннего взгляда достатком, проистекающим из источников финансирования нам не ведомых. Кажется, порой, что и из самого окружающего - одинаково всех нас - воздуха, который еще даром даётся каждому, а уж из равенства этого и материализуется волшебным образом этот самый их достаток.
Отчего же нет? Красиво ведь жить не запретишь!
Эти самые, избранные чудесным образом, люди - непринуждённо входящие, в закрытые для нас пространства, и шустро выходящие из его пределов- они живут вместе с нами, да! но что-то уж глубокомысленно они не разговорчивы, когда дело касается конкретных тем.
Значит, и на то есть причины.
Не будем же и мы слишком навязчивы. а просто дождёмся случая, когда кому-либо из них неодолимо захочется высказаться, когда невмоготу уже станет держать в себе что-то, до сей поры сокрытое - и разве его вина в том, что он каким-то случаем оказался более осведомлённым, прежде всего в том, куда, в какие закрома утекают наш то достаток, что не афишируемо изымается у нас на дело всеобщего блага и растворяется, так себя и не обнаружив, в обширных закромах отечества.
Итак, уплыли ли наши денежки мимо нас, или же мы прошелестели мимо денег – то разница настолько небольшая, что можно бы ею пренебречь в своих рассуждениях, как величиной не существенной. Но вот свербит же язвительный вопрос: - А достаточно ли рационально они используются там, где они всё-таки осели?
Ну что же - узнать об этом - вполне ведь естественное желание, не так ли?
Долой же последние этические препоны в этом своём устремлении!
Не смогу же, однако, и на этот раз, быть краток при этом и однозначен.
Но, если у тебя окажется терпение и особенный такт, чтобы выслушать этого, не в меру распоясавшегося присаку, то ты поймёшь меня; а если эти, обусловленные мной, душевные качества не развиты у тебя, так, как мне бы этого хотелось; или же они тобой утрачены; или же они имеются у тебя в наличии, но такие, какими их хочется иметь самому, а вовсе не кому-то другому – не беда; ничего страшного в том нет, что мой голос не найдёт у тебя соответствующего теме отклика, ведь мы все же люди и сама природа назначает нам участь быть разными.
В этом отношение никто не лучше другого. Прежде всего, потому, что все мы - детёныши природы, а уж для неё-то не существует такого понятия как «приоритет».
Однако есть нечто, спасающее наше сообщество от преждевременной энтропии, от самой что ни есть атомизации и дальнейшего распыления в пространствах миров, и, напротив того, побуждает сгруппироваться в некую общность, образовать на фоне неспешных метаморфоз вещества, живую структуру, которую метафорически можно воспринимать, как истекающее алой кровью мощно пульсирующее сердце, едва только сейчас вынутое из страдающей груди нас-жертвы хитрожопым жрецом в момент реализации его корыстных планов.
Пока ещё бьется сердце – живы и мы. И сколько мгновений вечности это продлится – не знает никто, хотя знать хочется каждому.
У каждого есть свой ИНТЕРЕС.
Вот теперь, когда произнесено это ключевое слово, я думаю, что мне стоит продолжить говорить, для начала
О том, как онтологическое, пройдя через нарратив, обращается в эпистемологическое, или Матушка Мария и её пирожки
Дружочек мой, читатель – не бойся непонятных тебе слов:
- во-первых, они не кусаются;
- во-вторых, ты же – как и я – родом из детства, и разве тебе не знакомы такие вот слова: - эне, бене, раба, квинтер, финтер, жаба – разве пугался ли ты их в своё время?;
- в-третьих, возможно ты и найдёшь в них смысл, заложенный мною, правда, в том состоянии, когда я не вполне уверен в адекватном своём восприятии используемых мной специальных терминов;
- в-четвёртых, ничто не мешает тебе пропустить непонятное в расчёте на то, что что-то прояснится по ходу действия, а если же нет, то и ладно – пусть это будет как просто случайная встреча с незнакомцем, показавшимся вначале кем-то неуловимо знакомым, но так и оставшимся не распознанным;
- и существует, наконец, последний вариант, когда ты просто сходишь с тропы постижения моего знания, и тогда вероятность коммерческого успеха моего произведения растает, как мрак от лица огня, и я буду продолжать, как и прежде, добывать пропитания традиционным для меня способом, ни мало не печалясь по поводу упущенной возможности так обогатиться.
Конечно, приступы графомании будут навещать меня и далее и я буду снова и снова рассказывать Никому о своих представлениях об устройстве мира, в тайне надеясь на то что в грядущее время среди множества людей, населяющих нашу планету, вдруг да найдётся и мне собеседник.
А вдруг случится так, что им окажешься ты.
Вот было бы здорово!
Так вот, кажется, моей матушке удавалось всё. И, если при этом она не блистала в свете ни деревенской, ни городской жизни, а, напротив того, представала в глазах окружающих неудачницей по жизни, много в ней претерпевшей – так такова уж была щедрость судьбы, посылавшей на её голову одно испытание за другим. Тем не менее, всех её современников: и тех, кто был несравнимо более удачлив; и тех, кто был удачлив в меньшей степени; и тех, кто был удачлив не вполне (но выглядевший на фоне бедной мой матушки, человеком, безусловно, благополучным) – всех их уже нет, а матушка всё продолжает являть собой неброский пример жизненной стойкости.
Так вот, в числе прочего, ей удавалась стряпня. При этом, взаимоотношения матушки с тестом проявлялись не как сугубая демонстрация достоинств, а были всего лишь обычною частью того многочисленного круга забот, что составляли её повседневные дела.
Когда возникала в том необходимость, она вставала к кухонному столу и делала там что-то такое, от чего по всему дому распространялся вкусный запах печёного, а на столе – под покровом чистой тряпицы – обозначалось нечто, обещающее угоду нашей ненасытности.
Но годы давали о себе знать всё более требовательно, и у нас, её близкого окружения, стали обозначатся позывы узнать, пока не поздно, секреты матушкиных манипуляций, чтобы попытаться, используя приобретённый ею опыт, самим воспроизвести нечто подобное.
Собственно, никакой тайны тут не было, а была лишь, выверенная конкретно её опытом, и всякий раз воспроизводимая ею последовательность операций с участием конкретного же круга предметов и действий над ними – несомненно реальных, и, несомненно, поддающихся исследованию, и представляющих собой процесс сотворения нового объекта - ранее не существовавшего среди прочих продуктов творения мира - сейчас вот имеющего для нас важное значение.
Однако наши наблюдения за стряпухой были, по понятным причинам, несистематическими и мало что давали для повышения квалификации возбудившихся неофитов. Попытки разговорить старушку и на этой волне выведать какие-то особые секреты её мастерства представлялись нам бессмысленными, прежде всего потому, что никакого секрета из своей практики наша вос-питательница и не делала. Но рассказы её были, видимо, не вполне исчерпывающими: то ли отдельные детали её повествования пропускались нами, как несущественные, то ли несущественными, как само собой разумеющимися, определяла их сама рассказчица и отсекала из рассказа ещё на пороге вербальных воплощений. Так или иначе, но наши представления о предмете интереса и, собственно, само содержание предмета никак не совпадали, что, собственно, и являлось препятствием на пути воспроизведения, полезного для нас, опыта с однозначно высоким результатом.
Таким образом, мы столкнулись с проблемой, сущность которой заключается в том,
что онтологическое, пройдя через нарратив, обращается в эпистемологическое; и тогда мы, принимая, обретённое таким образом, знание за абсолют, обращаем уже себя в состояние, при котором реальные явления прошлой жизни воспринимаются нами в искажённом свете, а это так формирует действующую сейчас нашу жизненную мотивацию, что мы неизбежно приводим себя к столкновению с реальностью грядущей.
Этим своим последним рассуждением я, собственно, мог бы и ограничиться, да - более того - вообще удалить всё сказанное выше вплоть до самого первого заголовка.
Но я знаю, что есть люди, которым важны подробности; более того - таких людей много; случается, что они составляют большинство; а, при определённых обстоятельствах, они становятся единодушными приверженцами исчерпывающего описания предмета, которым могут оказаться события, случившиеся с кем-то и когда-то.
Чтобы не оказаться голословным в своих утверждениях, добавлю-ка я к истории о матушке своей, с её пирогами – историю, связанную с похождениями сварщика Лабкина в доме свиданий на улице Ленина города N.
Похождения сварщика Лабкина в доме свиданий
Однажды, в посёлок, одиноко стоящий среди тундр, горных отрогов, озёр и речушек дикого края, поступил с высоты небес мешок с почтой. Событие это, хоть и не сказать что редкое, но всегда всеми долгожданное. Так вот, среди обычных в таком случае газет, журналов и писем – оказалось письмо из органов, адресованное руководству трудового нашего коллектива.
Вскоре было назначено общее собрание, на каковое это чрезвычайное мероприятие явились все, кто только нашёл для этого возможность. Был среди нас и сварщик по фамилии Лабкин – человек не простой, да, собственно, ничем в этом смысле, особенным и не отличающийся от каждого из нас.
Впрочем, как и начальник наш – назовём его Иван Севастьянович.
Сейчас Иван Севастьянович был нарочито строг. В руках он многозначительно держал то самое письмо. Понятно было, что сейчас нам станет известно нечто из его содержания.
Однако, вместо того, чтобы сразу приступить к чтению, начальник повел взглядом поверх собравшихся и остановил-таки свой выбор на Лабкине; далее последовала многозначительная пауза, по завершении которой строгий голос приказал избранному подчинённому встать перед лицом коллектива.
Пока Лабкин, не особенно торопясь, пробирался из рядов к председательскому столу, я гадал – знал ли сварщик о причине такого к себе внимания, а уж на то, что думал в тот момент каждый из собравшихся, моих мыслительных способностей явно не доставало, если уж вопрос к себе - зачем мне потребовалось таковое знание в этот момент? – не удалось сформулировать по недостатку времени.
Когда Лабкин установил себя на указанное ему место, Иван Севастьянович, поднял к своим очам письмо и едва ли не торжественно начал зачитывать избранные места высокого послания.
Смысл услышанного нами состоял в том, что наш Толик был задержан сотрудниками милиции в числе прочих лиц на известной квартире по ул. Ленина города, являющегося столицей обширного края. Причина задержания называлась туманно – потому что там находиться было нельзя – прямо так и было сказано.
Так вот нахождение в нехорошей этой квартире расценивалось авторами послания как достаточно серьёзный антиобщественный проступок, каковой-то и предлагалось осудить нашему трудовому коллективу.
Разумеется, таковое решение напрашивалось однозначно и могло быть принято собравшимися единогласно прямо сейчас же, но коллектив ожидал подробностей грехопадения своего сотрудника, посетившего город – теперь уж ясно! - под прикрытием необходимости лечения зубов.
Знаем мы эти зубы!
Несколько раз, смущённый вначале, нарушитель общественного порядка начинал свой рассказ, но пытливое собрании вновь и вновь возвращало ответчика к отправной точке совершившегося злодеяния: что побудило парня стать на скользкую дорожку; как он нашёл себе этот приют, как оказалось, разврата; много ли было там участников из числа мужского и, особенно, женского пола; их, именно последних, имена, каковы же они были из себя; чем, конкретно, занимался наш пострел с каждой из них; и было ли с его стороны допущено чего такого, какое уж совсем никуда, с точки зрения общественной морали.
Когда Толик признался, что до этого дело не дошло – все были сильно разочарованы.
И я вынужден здесь разочаровать читателя – в мои планы не входит исчерпывающее воспроизведение ответов Толика Лабкина на вопросы трудового коллектива. Мне достаточно уж того, что вы согласитесь с тем моим, напомню, утверждением, что иногда желающих узнать подробности событий оказывается много.
Виртуальная жизнь и подвиг капитана Флёрова, или Письмо с фронта
Совершив только что грубую провокацию по отношению к потенциальному читателю я имею столь бесстыдства, чтобы, как ни в чём ни бывало, продолжать свои экзерсисы над человеческими слабостям и сказать, что хочу рассмотреть далее события на фоне которых выпекание булочек или похождения сварщика Лабкина в доме свиданий на улице Ленина меркнут, как ночные звёзды в свете начавшегося дня.
Темы для дальнейших опытов препарирования действительности выпадают едва ли не сакральные для сердца мои соотечественников. Но мне ли страшиться возмездия, наиболее ретивых защитников святости наших выкрутасов, когда я долго претерпел кипения в себе столь многого!
Когда же я впервые услышал о капитане? – не помню. Осознаю только то, что, наслушавшись заклинаний пьяненьких деревенских фронтовиков о грядущей войне с американцами, и что теперь у нас тоже есть чем наподдать им - теперь уж атомной бомбой, - я внутренне мобилизовал свой, безбрежно рассеянный до той поры, интерес теперь уже на всё, что связанно с современной техникой. Выходило так, что всё лучшее было наше и это наше было так или иначе связано с оружием. Интерес этот мой реализовывался прихотливым образом – нельзя сказать, чтобы я был всецело увлечён познанием тайн, связанных с вооружением, нет, это окружающая нас всех атмосфера исподволь втягивала нас в область страха, который возможно было нейтрализовать только каким-либо восхищением. А так как знания мои были лишены системы, и приходили якобы случайно, от якобы случайных источников, то и виртуальная модель предмета моего интереса складывалась анекдотически причудливой.
Но до какой же степени?
Ясно ведь что, прежде интимно знакомые мне: лопата, грабли да вилы по своему техническому совершенству сильно уступают автомату Калашникова; любой трактор наш колхозный нельзя и сравнивать с танком; а вот истребитель или бомбардировщик вообще не с чем сравнивать в обозримом мной окружении.
Здесь я предстаю вполне компетентным экспертом.
А вот дальше…
Если моя жена в зрелом уже возрасте некоторое время не могла долго заснуть от беспокойства за жизнь наших детей, которым угрожает ядерная бомбардировка, то я вёл себя не лучшим образом, задавая некоему подполковнику, впаривающему в наши головы, занятые уже отцовскими проблемами, премудрости психологической войны.
- Как же так? – говорил я ему на перекуре – ни одного американца я до сих пор не видел, к источникам их информации доступа не имею, и разделяют нас океанские просторы, а с другой стороны мы же все дети неслабой системы коммунистического воспитания. И вот при всём этом мы находим-таки среди нас признаки воздействия заокеанских спецслужб, настолько ощутимые, что приходиться говорить о необходимости улучшения контрпропаганды.
- Да пошёл ты!.. - и я знаю, куда послал меня бравый советский подполковник.
Но всё это происходило тогда, когда я был зрелым дядькой и уже сам решал, куда можно сходить, а куда и не обязательно.
А в годы же отрочества вопросы задавать мне было некому, тогда-то я привык спрашивать себя самого и ответы формулировать себе сам же. Что, в общем-то, было не так уж и рискованно, потому что весь уклад нашей жизни способствовал тому, чтобы можно было рассуждать сколь угодно, и о чём угодно - гарантировано оказываясь движением беспривязной своей мысли хоть и произвольном направлении, но попадая, в конце концов, в правильную корзину.
Тем более что в своих заблуждениях относительно истины я не представлял из себя нечто слишком уж эксклюзивное.
Подтверждением такому моему утверждению может послужить хотя бы история очищения от одного заблуждения, разрывающая в сюжете линию геройского капитана, чтобы продолжить её далее, обогащенной новыми впечатлениями от реальной жизни.
Откровения от оленевода Тынельгет. По мотивам одного анекдота
Как это не покажется кому-то банальным, но Тынельгет, действительно, был оленеводом, да не зоотехником там каким-то, не специалистом по пастбищам, по пошиву спецодежды и спецобуви, не радистом и не бухгалтером, экономистом, и прочая и прочая; а был он простым пастухом.
И ни прокуроров, ни судей, ни адвокатов, не было в его роду. Так же как не было, ни композиторов, ни писателей, ни полководцев.
Впрочем, не вполне известно – кто же руководил многочисленными набегами чухоч на таких же оленных коряков, сведения о которых дошли до нас из века восемнадцатого, да набеги столь успешные, что меры по их пресечению неким русским капитаном (!) привели команду этого капитана в критическое состояние. Впрочем, сила и воля империи всё же взяла тогда своё и воссияла в тех краях польза от имперских наших амбиций. Так что оценка праведности отечественных властителей не столь уж односторонне негативная. Исходит и от неё некая польза. Паситесь, мирные народы. А может быть, в нашем случае, было бы точнее сказать: - Пасите!
Да были предки из рода Тынельгет , те которых наш потомственный оленевод помнил, всё сплошь пастухами на урочищах Туманских, заходили и на Этчинку, Тамватваам не игнорировали, Да собственно такое понятие, как границы угодий если и существовало тогда, то лишь в форме естественной данности, а отнюдь ни как юридически зафиксированная категория, и защищались от реальных посягательств алчной стороны силой традиций, а больше - реальной силой рода.
Даже благоприятный момент для изменения своего родового статуса, который предоставило им установление, неведомой в анналах прошлого, советской власти на территории их жизненных интересов – был им упущен, и лично он, Тынельгет, так и продолжал оставаться пастухом. Но время было все ж-таки упрямо и продавливало в среду древних отношений такие новые понятия, как колхоз, бригада, трудодни, интернат. Потом в обиход его круга вошли слова рация, вездеход, объяснительная, рапорт. Но все эти новообретения - ни каждое по отдельности, ни вместе взятые - не были способны вытеснить из обихода извечных детей тундры необходимость и потребность в занятиях по пастьбе оленей, присмотру за важенками, и сбережении телят, и, вообще, следовать за стадом везде и всегда, даже не смотря на то, что из обращения стали исчезать такие привычные вещи, как торбаса, кухлянка, и даже яранга, заменяясь на сапоги резиновые, плащ и палатку.
Однажды в его бригаду, кочевавшую всё также в пределах Хатырской низменности, пришёл по рации приказ: - собираться Тынельгету и, вездеходом, развозившим по бригадам продукты: макароны, муку, масло, сахар, соль и тушёнку – отправляться в расположении центральной усадьбы колхоза.
Когда озадаченный пастух предстал пред очами начальства, ему сообщили совсем уж сногсшибательную новость: - он поедет в Москву на выставку достижений народного хозяйства.
Способность адекватно реагировать в своём путешествии в дальние края на окружающую обстановку Тынельгет утратил ещё до посадки в самолёт, когда его облачали в европейский костюм, и маловразумительно инструктировали, как ему вести себя в поездке. Но Тынельгет был крепкий орешек и выбрал правильную стратегию поведения – ни во что особо не вникать, а делать лишь то, что делают и другие.
Надо сказать, что принимающая сторона с пониманием отнеслась к предполагаемым затруднениям участника высоких достижений и не стала досаждать ему приглашением на хорошо сервированные банкеты, дискуссиями о путях повышения эффективности производства не донимала; а посещения театра, выставок и экскурсий по достопримечательным местам столицы, совершаемые пастухом в составе группы, таких же как он, товарищей, были не настолько уж утомительными, тем более, что не в пример с представителями среднеазиатских и горских народов, от него не требовалось ношение традиционного костюма. И то верно – каково бы было ему в театре находиться в кухлянке и торбасах.
Но все нагрузки, да и перегрузки! выпавшие на его долю в столице, всё-таки завершились и Тынельгет, наконец-то, полной грудью вздохнул воздухом родных просторов, едва только сойдя по трапу на полосу аэродрома, значащегося в штабных разработках, как аэродром подскока для стратегической бомбардировочной авиации.
Как ни рвался Тынельгет домой – сразу его не отпустили, а поместили в старую местную гостиницу под присмотр всё тех же неотступных его сопровождающих, задачей которых было не допустить нетрезвого состояния подопечного до завтрашнего полудня.
Тынельгет ещё должен был быть продемонстрирован – народу, специально собранному в заветный час в доме культуры - в качестве участника, да и лауреата, высоких достижений.
Когда оленевод, пересекая наискосок городскую площадь, уже шёл в сопровождении кураторов на собственную презентацию, его перехватил светило местной журналистики, затем чтобы, как это заведено в цивилизованных краях, взять у триумфатора интервью.
Собственно говоря, статья об этом событии уже была загодя не то чтобы даже написана, но и надиктована – вплоть до точек и запятых - заботливым дикторами центрального радио в специальный радиочас, отведённый для редакций районных газет и подготовлена в редакции ещё на стадии подготовки к реализации выделенной разнарядки на участие в выставке. Оставалось только вписать имя героя, да сделать его снимок на фоне актуальной обстановки.
Снимок этот был тотчас же совершён.
Но тут журналиста прорвало; ему захотелось, каким-то образом, продемонстрировать и себя.
- А скажи, Тынельгет, какое же самое яркое впечатление осталось у тебя от поездки? – спросил интервьюер, сам испугавшись мудрености вопросительной фразы.
Но Тынельгет был не лыком шит, он понял то, о чём хотел спросить его этот парень и буквально выдохнул из себя долго сдерживаемое сокровенное:
- Знаешь, однако, карла маркс и фридрих энгельс это не муж и жена, а слава капээсэс – это вообще не человек!
Снова Флёров
Так что не удивляйтесь, уважаемые, и моим заблуждениям относительно персоналий, а примите их как побасёнки, да и попытайтесь извлечь из них крупицы здравого смысла, использовав мои ошибки в качестве навигационных огней, обозначающих сложные места отечественной истории.
Только надо иметь в виду то, что ошибки эти мои проистекают не из злокозненно задуманного мною, а незаметно поселились в буйной моей головушке. А уж откуда они попали в простодушное туда, в числе прочих зёрен предполагаемой истины в разработку, этакой пригоршней животрепещущих историй - сейчас не возможно восстановить. Знать, из мощного, этого, единственно безгранично доступного для меня в ту пору источника, они взяты. Видим же мы, что не целенаправленно питался я из неких заповедных недр. Просто предложил он себя, может быть случайно по жизни, а может и нет, а тут и я подвернулся.
Итак, Флёров - по сложившимся для меня, таким образом, представлениям - был капитан. И воевал на фронте «катюшами». Однажды он подумал и решил написать письмо Сталину. Тот прочёл, и оно ему понравилось. Тогда он велел собрать всех учёных и приказал сделать атомную бомбу. Но те не смогли быстро решить эту задачу и в результате американцы сделали её вперёд, взорвали её на мирных японских городах, где погибло много народу. С тех пор американцы зазнались и стали угрожать нам, а мы изо всех сил старались догнать их и уже перегнали. Но они продолжают рваться вперёд. Так что нам надо продолжать крепить оборону.
Что тут ещё скажешь – и так ясно, что надо.
Но пробежимся же мы по этой бесхитростной истории снова, но уже более критическим взглядом, в расчёте выявить досадно пропущенные нелепицы и очистить от них наши рассуждения.
Да, в те поры была война; шла уже середина 1942 года; юго-западный фронт; жаркие степи и обезумевшие солдаты, бегущие - кто куда! - от неотвратимо надвигающегося немца.
Где вы, красные командиры, где славные маршалы, где ваши танки и самолёты. Где?
Ну, командиры, положим, серьёзно заняты изучением положений приказа Верховного главнокомандующего под своевременным названием «Ни шагу назад?»
А вот боевая техника…
Да вот же она! Стоит в степи боевая «Катюша» в походном положении, с зачехлёнными направляющими – всё как положено. И командир – вот он – примостился у крыла автомобильного шасси, положил на крыло командирскую свою сумку и о чём-то задумался глубоко. Перед ним лист бумаги, в руке есть чем писать – не чернилами же писать в боевой обстановке!
Может быть это поэт?!
Нет – не до стихов капитану – он хочет, воспользовавшись передышкой, написать письмо с фронта.
Если бы отступающие бойцы, обтекающие боевую машину, были любопытны, то они могли бы заметить, что пишет капитан не матери своей, и не девушке, а – бери выше! – пишет товарищу Сталину.
Ну, да в добрый час!
Ну, а мы же – хоть и находимся в состоянии ожидания превентивного ядерного удара по себе – любопытства не лишены.
Нам интересно понаблюдать, как же обрадуется товарищ Сталин этому письму, как спляшет на радостях лезгинку, может быть и споёт «Сулико».
- Смотри, Александр Николаевич – поделится он радостью с Поскребышевым – Флёров, капитан, написал – с фронта. Юго-западного. А мне говорили, что фронта этого уже нет, что он рухнул. Ну, я почитаю.
И садится за рабочий стол, давая тем самым знак Поскрёбышеву, оставить его одного.
Поскрёбышев уходит, но через некоторое время его снова зовут в кабинет.
Сталин усилием воли скрывает своё радостное возбуждение.
-Молодец, Флёров, смотри, как правильно подметил существо вопроса:
«Мы сейчас совершаем большую ошибку - добровольно сдавая завоеванные до войны в исследованиях по ядерной физике позиции, когда СССР даже кое-где опередил Запад».
-Что ж, если ошиблись – исправимся. Ну-ка, голубчик, Александр Николаевич, вызови его нам с фронта.
-Но, Иосиф Виссарионович, сейчас его же там нет.
-А где он!?
-Да уехал в Казань.
-А-а!
Но круче вождя, оказывается, ошибся я, потому что Флёров и Флёров – как уже не трудно догадаться - это не одно лицо, а два разных, однако!
Тогда предоставим же капитану Флёрову заслуженную возможность остаться в истории со своей легендарной «Катюшей», а вот автора письма, так взволновавшего вождя, ещё используем в своих корыстных целях. Но, несколько позднее.
Спрашивается, зачем мне нужна эта словесная эквилибристка с участием матушкиных пирожков, Слабкиных приключений, озарений знатного оленевода и раздвоением субъектов носящих фамилию Флёров? когда бы можно просто сказать, что представление обывателя об интересном ему предмете общественных явлений формируются отнюдь не информацией точной и свободно доступной, а, опричь того, дезинформацией настолько изощрённой, что от её употребления образуются завихрения в сознание покруче, чем мои о двух разных Флёровых. Применение дезинформации ещё можно оправдать как средство борьбы с противником. А разве я враг своему Отечеству, а, стало быть, и самому себе? Себе я не враг, не враг и Отечеству. Но обидно, когда тебя дурят свои же.
Не хочу с этим мириться. Но если об этом заявить прямо, не заманив собеседника в невинные логические ловушки, то реакция его будет скорой и безапелляционной - придурок!
Придурком выглядеть тоже не хочется. А хочется, быть пОнятым, даже если вначале ты и выглядишь маленько слегка чуть-чуть непонятным.
Далее http://www.proza.ru/2016/03/03/2439