«Скоро станем мы на год взрослей, и пора настаёт»:
- 9-д класс – я в верхнем ряду пятый справа;
- 9-г класс в Шлиссельбурге – мой будущий 10-г;
- на школьной вечеринке рядом с моей будущей женой Тамарой.
2.2.4. ПЕРВЫЕ ФИАЛКИ В ЧЕРНИЛЬНИЦЕ.
В школу № 280 меня перевели после 8-го класса в ходе очередной школьной реформы. Это была хрущёвская реформа об учреждении 11-летних общеобразовательных школ с производственным обучением. В отличие от прежних десятилеток вводилась обязательная практика старшеклассников на предприятиях. При этом, чтобы хоть как-то сохранить школьную программу, добавлялся лишний год обучения.
Для юношей это означало, что сразу после школы они подлежали призыву в армию и имели мало шансов на поступление в ВУЗ. Уже тогда дурная слава о дедовщине в нашей армии заставляла всеми правдами и неправдами избегать призыва. Поэтому многие ребята после девятого класса поступали в вечерние школы рабочей молодежи – ШРМ, где сохранялась десятилетняя система. Так поступил, например, мой тогдашний приятель Толя Шаблинский, учившийся на «отлично», хотя, конечно, качество обучения в ШРМ было гораздо ниже. Но нашему государству всегда было свойственно не церемониться и, во имя очередной светлой идеи, ломать судьбы своих подопытных кроликов.
Всё же я должен сказать «спасибо» хрущёвскому нововведению – тому самому производственному обучению. С одной стороны, конечно, это тормозило процесс учёбы и создавало проблемы при поступлении в ВУЗ, но с другой оказалось очень полезным в жизни. Два дня в неделю ребята работали по шесть часов в слесарном цехе на заводе «Металлист» на набережной Обводного канала, а девочки чертили чертежи в соседнем конструкторском бюро. Мы начинали с изготовления молотков из железных болванок, а кончили изготовлением приспособлений и инструментов с микронной точностью поверхностей.
Там я получил и вторую производственную травму — уронил себе на ногу тяжёленькую лекальную линейку с острым, как у кинжала, концом, которая проткнула ступню и толстую микропору подошвы ботинка насквозь, до пола. Потом долго ходил с примотанным снизу к ноге ботинком, зато был освобождён от самого нелюбимого мной урока — физкультуры.
Я не любил физкультуру, прежде всего, потому, что был хилый, росту невеликого и очень нервничал, что буду посмешищем для одноклассников. Кроме того, ещё в гознаковской школе на уроке физкультуры я сломал запястье левой руки при прыжке в высоту, и это не прибавляло мне уверенности. А в старших классах мне очень не нравился учитель физ-ры — нахальный тип, который, обучая наших девочек лазанью по канату, заставлял их обвивать ногами свою волосатую руку.
Приобретённая мной квалификация слесаря-лекальщика, серьёзные навыки работы руками впоследствии не раз пригодились мне как в экспериментальной работе в физических лабораториях, так и в семейном быту. Не знаю, сильно ли мы мешали рабочим в цеху, и во что обошлось наше обучение, но думаю, что это ничуть не менее важно для развития и дальнейшей жизни человека, чем, например, ловкость в решении алгебраических или тригонометрических ребусов, которая мне даже при написании кандидатской диссертации так и не пригодилась. Конечно, цель образования – не набор сведений, а развитие мозговых извилин, но в реальной жизни всем нужны не только мозги, но и руки.
В 280-й школе было создано не менее шести девятых классов (помню, что был 9-й «Е»). После девятого число классов сократилось, возможно, из-за оттока ребят в ШРМ. Поэтому меня вместе с отличником и спортсменом Игорем Александровым (второй справа в 3-м ряду) перевели из 9-го «Д» ( верхнее фото) в 10-й «Г», в уже сложившийся за год коллектив (нижнее фото – ещё 9-й «Г» у стен крепости Орешек), и в этом классе я чувствовал какую-то свою инородность. Кажется, что это пустяк, но, я думаю, это повлияло и на мой характер, и на всю мою жизнь в дальнейшем. У меня ни с кем из класса не было особо близких, дружеских отношений, но и парией я себя не чувствовал.
В 9-м «Д» вместе со мной учились мои дворовые гознаковские друзья - Вова Голубев, Дима Кузнецов (1-й и 5-й слева в 3-м ряду), а также ушедший в ШРМ Толя Шаблинский. Я здесь пятый справа. Рядом со мной тоже отличники – Слава Хоменчук (справа) и Эдик Шехтер (слева). Из девочек запомнилась наиболее симпатичная Роза Полякова (5-я слева во 2-м ряду), которую мы с Александровым как-то на перемене просили разъяснить разницу между ланитами и персями.
На снимке 9-го «Г» справа от классного руководителя Владимира Борисовича с вечной сигаретой во рту - наш цветничок: Ира Красовская, Наташа Никольская, Таня Тимофеева, Людмила Гладкова (за девочкой, с которой в 10-м классе я уже не учился), потом Света Каткова, Таня Бородина, Мила Гуецкая, моя будущая жена Тамара и Таня Кондратьева. В первом ряду присели (слева направо): Витя Дмитриевский, Алик Киуру, Додик Штерн и у него на колене – Валя Рудюк. Вдали у стены стоит Володя Хрусталёв. В кадр не попали дружок Хрусталёва, здоровяк Витя Кушниренко, Штарёв, Лукьяненко и Игорь Абрамкин, который как-то сказал, что было бы хорошо, если бы люди были такими же пушистыми, как кошки, а также Аня Мумрина.
Став взрослыми, мы периодически, примерно раз в 10 лет, собирались классом на дружеские вечеринки. Будущая мама моей невестки Эля Дроздова в школе дружила с Гладковой, и они сидели на парте за мной и Александровым. С каждым десятилетием компания становилась всё меньше и меньше, и под конец в нашем кругу остались только «девочки»: Красовская, Гладкова, Гуецкая, Рудюк и будущая родня – Эля.
Ну а тогда, в школе, свою природную агрессию наиболее «спортивные» ребята вымещали на самом маленьком и слабом с несоответствующей фамилией Мамонтов, по кличке Слон. Мне врезался в память отвратительный эпизод, когда один из таких «спортсменов» принёс в класс боксёрские перчатки и на перемене вовсю «тренировался» на Слоне как на боксёрской груше. Так что корни армейской дедовщины закладывались уже в школе, и это соответствовало моральному состоянию общества, построенного на насилии и страхе.
Другой основой этого общества была ложь и подгонка всего на свете под идеологию марксизма-ленинизма. Любой учебник по любому предмету был напичкан цитатами из классиков и хулой в адрес идеологических противников. Например, страшно ругали «вейсманизм-морганизм» - основы генетики. Кстати, благодаря этой ругани мы узнавали, что бывает и другая точка зрения, кроме марксистско-ленинской, хотя, конечно, суть разногласий понять было трудно. Но недоверие к «единственно правильному учению» появлялась.
Любое сочинение по литературе надо было писать только с партийной точки зрения. Помню, в сочинении по произведениям В. Маяковского я написал, что мне очень нравится ранний Маяковский, а вот послереволюционный - не очень. Только за это наш учитель по литературе Всеволод Ольшанский влепил мне «тройку», хотя я привык получать «пятерки» и каждая «тройка» для меня была жутким провалом. Я думаю, мудрый учитель этим хотел предостеречь меня от излишней откровенности и открытости, опасной в те времена. Помню ещё, как он пытался втолковать нам моральную высоту пушкинской Татьяны, хотя в юношеских головах не укладывалось, как это можно жертвовать любовью ради долга.
Из преподавателей мне запомнились, кроме упомянутого весьма пожилого литератора, молодые учительницы: математики – Нинель Ефимовна Баракан - за её математическую чёткость и немецкого языка - Наталья Волкова, высокая блондинка – за её красоту. Помнится также учительница химии по фамилии Химич. Наш классный руководитель Владимир Борисович был учителем ГРОБа – гражданской обороны. Он был мягким, добрейшим человеком, мы его уважали, но, говорят, уже после нашего выпуска он угодил в тюрьму. На снимке 9-го «Д» в первом ряду сидят наши преподаватели (слева направо): литератор Ольшанский, химичка Химич, завуч и преподавательница обществоведения Татьяна Семёновна, географиня Елена Константиновна (забыл фамилии) и физкультурник (не буду и вспоминать). Хотя мы и не были такими оторвами, как детки ХХI века, и с нами было полегче, я от души благодарю всех наших учителей. Раз уж я запомнил, как их звали, то, значит, они вложили в мою голову и ещё много чего.
Думаю, что в головах наших преподавателей в то время тоже штормило. Вспоминаю растерянное лицо нашей Татьяны Семёновны после опубликования в газетах материалов ХХI съезда КПСС, в которых уже на всю страну громогласно было объявлено о сталинских преступлениях. Помню, как внезапно, буквально в одну ночь, исчезли многочисленные памятники «отцу народов», остались только пустые постаменты. В общем, это было время так называемой «хрущёвской оттепели», и это был первый глоток свободы, вдохнув который я уже не мог стать винтиком тоталитарной машины.
Тогда впервые я прочитал «Один день Ивана Денисовича» А. Солженицына, «Звёздный билет» В. Аксенова, стихи Е. Евтушенко, Р. Рождественского, Б. Ахмадулиной, услышал и влюбился в песни Б. Окуджавы. Родители подарили мне магнитофон «Астра-2», и тогда это было большой редкостью. Песни перезаписывались с магнитофона на магнитофон по цепочке, наверное, десятки раз, так что качество записей было ужасным, но всё равно они так брали за душу, что до сих пор звучат во мне.
Практически все мы поголовно были комсомольцами, но все эти комсомольские собрания и политинформации на меня нагоняли такую скуку, что никакой активности я не проявлял. Из комсомольских нагрузок помню сбор макулатуры, когда мы ходили по квартирам и выпрашивали старые газеты, журналы и ненужные книги. Каждый класс боролся за выполнение и перевыполнение плана по сбору бумаги.
Приходилось, правда, оформлять стенгазету: уже тогда во мне проявлялись мамины гены. Делал я это в авангардном стиле журнала «Юность». Мне поручили даже оформление нашего спортзала для выпускного вечера, и я придумал какие-то огромные, во всю его высоту, кубистические веселые фигуры а-ля Пикассо, склеенные из цветной бумаги, которые повесили между окнами. Они оказались в духе времени, так как кроме вальса и польки, которым нас учили на уроках физкультуры, ребята тогда впервые в школе танцевали Rock around the clock в исполнении Билла Хейли под записи «на костях» (это кустарные грампластинки на рентгеновских пленках) и даже перекидывали девчонок через голову, а это тогда не поощрялось.
По революционным праздникам, бывало, устраивали классные попойки в чьей-нибудь свободной от родни комнате или квартире. Это случалось не часто, т.к. практически все жили в перенаселённых коммуналках. Там учились пить, но я был плохой ученик и после нескольких алкогольных отравлений меня уже к водке в смеси с портвейном «777» не тянуло, хотя, конечно, за компанию приходилось и пить, и курить. Курили тоже всякую дрянь – сигареты «Прима» и «Друг» с собакой на пачке, но без фильтра, и – после торжества кубинской революции – жуткие горлодёры «Партагас» и «Лигерос». Зато никаких наркотиков тогда и в помине не было.
Как-то в начале осени наша красавица, учительница немецкого Наталья Волкова, организовала одиннадцатиклассников в турпоход с ночёвкой. Подготовились мы изрядно, набили рюкзаки бутылками «Лимонной» и «Перцовой» и отправились в лес с Финляндского вокзала. Погода, как назло, испортилась, пошёл мелкий осенний дождик. В лесу на каком-то болоте пришлось срочно разбить палатку и, делать нечего, опорожнять рюкзаки. Пили кружками, почти не закусывая. Дальше помню только как я в сумерках выполз из палатки, не обнаружив своих резиновых сапог, и в носках побежал искать Наталью по мокрому лесу. Стволы деревьев мелькали перед глазами, я кричал: «Наташа!», но никого не нашёл. Каким-то чудом я вернулся к палатке, но не мог найти входа и хлопал кулаками по бокам палатки, а в ответ мне доносились грязные ругательства.
Школьная любовь, конечно, цвела. Но я любил Лену, а её перевели в другую школу. Часами я дежурил у подъезда, поджидая её, и, в общем, страдал. При одном только виде моей пассии у меня тряслись руки и язык прилипал к гортани. Я был ужасно робок и нелеп. Дальше целомудренных поцелуев у нас дело не дошло. Эта мука продолжалась до окончания школы. Поэтому в нашей школе я так ни в кого и не влюбился, хотя девочки в нашем классе почти все были красавицы. Можно было бы влюбиться в каждую, но на уроке физкультуры, когда все они были построены по росту, мне было смешно смотреть на эту шеренгу – такие разные они были, и недостатки фигур, которые обычно не замечаешь, в сравнении их друг с другом выпирали особенно явно. Так что, красотки, держитесь подальше от других красавиц! Бывали ситуации, когда мне подавали знаки, но я, как глухарь, токовал только о своём.
В общем, мы были тогда одержимыми романтиками, к тому же скованными почти пуританской моралью и отсутствием элементарных бытовых условий для свободной любви, совершенно невежественными в этом отношении. У меня было убеждение, что, если бы между мной и какой-нибудь девчонкой что-нибудь такое случилось, я был бы обязан жениться. Кроме того, меня мучили угри на лице, «хотеньчики», по выражению Гали, которая в восьмом классе в совхозе приглашала меня отдохнуть в кустиках. Мама водила меня в Институт красоты на бульваре Профсоюзов, но всё было без толку, пока я не стал мужчиной.
Был ещё один забавный эпизод. К маме в гости из другого города приехала симпатичная сорокалетняя бабёнка. Она жила у нас, родители уходили на работу, и мы с ней часто оставались вдвоём, разговаривали, и было видно, что я ей нравлюсь. Неожиданно мама тет-а-тет устроила мне скандал, что я, якобы, «снюхался» с этой дамой. Я клялся, что ни сном, ни духом. А жаль, может, она меня бы чему-нибудь научила.
Как раз в эти мои школьные годы брак моих родителей распался, и мама ушла, но мирно, без скандалов. Для меня, конечно, это было сильным ударом, я даже сочинил стихотворение, где рифмовал «мать» и «б…», но скоро я понял и простил её. Конечно, родители были слишком разными людьми не только по возрасту – разница в 16 лет, но и по характеру. Общих интересов, кроме любви ко мне, у них не было.
Встретив, как ей казалось, свою любовь, мама просто расцвела. Она регулярно ездила к нам, мыла полы, убирала, несмотря на свою болезнь. В общем, связь не прерывалась. А заболела она очень серьёзно. После многократных воспалений лёгких у нее развилась бронхоэктатическая болезнь – каверны в лёгких, где поселилась синегнойная палочка. Как-то мы вместе ходили на консультацию к профессору, и после осмотра мамы он пригласил меня в кабинет и сказал: «Берегите маму, ей осталось жить не более двух лет». После этого мама прожила ещё более сорока лет, но болела страшно, в конце концов выйдя на инвалидность. Елагин, надо признать, лечил её, как мог.
Однажды на родительском собрании, которое проводилось вместе с учениками, моя мама завоевала популярность у наших девочек. Когда кто-то, кажется, завуч, отчитывала одну нашу девицу за огромный, модный тогда начёс типа «бабетта», мама встала и сказала как модельер, что сейчас так носят, и в этом нет ничего плохого. Рассвирепевшая от такой наглости педагог указала на мои кудри и сказала: «А Ваш сын делает перманент!».
В Доме Моделей мама стала начальником демонстрационного зала, руководила красавицами-манекенщицами, вела показы и определила меня на мою первую работу – в то время я был манекенщиком и ходил на примерки и по подиуму Дома Моделей вместе с Герардом Васильевым, будущей звездой оперетты. В раздевалке вокруг меня без всякого стеснения бегали полуголые красотки, производившие сильное впечатление на мою девственную душу. Работа была явно не по мне – я был сутулым закомплексованным очкариком, и каждый шаг по подиуму давался мне через силу. Тем не менее, ко мне проявила интерес одна молодая модельерша, которая делала на мне свою модель. Однажды она даже назначила мне свидание у метро, но я опоздал и заставил её ждать, показав, что ещё не дорос до джентльмена и настоящего ухажёра. Вытаскивая меня на публику, мама и хотела заставить меня преодолеть мою скованность, но безуспешно.
По этой причине кончилась и моя школьная актёрская карьера. В этой школе я тоже сыграл один чеховский спектакль, но так разволновался, выйдя на сцену, что с трудом вспоминал свою роль, тут уже было не до игры. Несмотря на то, что я учился на «отлично», в школе я тоже нервничал, на переменах пытался хоть что-то вычитать в учебнике и боялся вызова к доске. Помню постоянный недосып, так что нельзя сказать, что у меня было такое уж счастливое детство, как об этом хрипела тарелка-репродуктор бодрых советских песен.
Постоянно включенный репродуктор, телевизор КВН-49 с крохотным голубым экраном и стеклянной линзой, заполненной водой, плюс, конечно, газеты «Правда», «Ленинградская правда», «Пионерская правда» и прочие одинаковые «правды», на которые для отца как члена КПСС подписка была обязательной, - вот и все доступные тогда средства массовой информации. Иногда по довоенному немецкому радиоприемнику фирмы «Телефункен» сквозь помехи, создаваемые глушилками, удавалось послушать обрывки радиопередач «из-за бугра» - радио «Свобода», «Голос Америки», «Немецкая волна».
На так называемые выборы советской власти без всякого выбора кандидатов от блока коммунистов и беспартийных все ходили в обязательном порядке, иначе уже дома замучают посыльные из избирательной комиссии, да и на работе жди неприятностей в случае неявки. Папа как примерный коммунист работал в избирательной комиссии. Как депутат райсовета, раз в год он ходил на сессию, где зачитывали и принимали единогласно отчёты райисполкома.
Но не надо думать, что в нашей семье советскую власть любили. Мама рассказала мне о судьбе моего деда Фёдора, так что и мама, и бабушка, и мой дядя Кыка имели все основания ненавидеть большевиков. Отец, видимо, был так запуган, что всегда молчал, как и бабушка. Этот страх пропитывал всё общество, висел над каждым дамокловым мечом. С трудом и не до конца я избавился от него только к концу горбачёвской перестройки.
По своему советскому воспитанию и папа, и мама в то время были не то чтобы убежденными атеистами, а просто людьми, далекими от веры. Тем не менее, меня крестили во младенчестве, причем дома, тайно пригласив священника, т.к. отцу как члену КПСС категорически возбранялось иметь какие-либо контакты с церковью. Бабушка Фима потихоньку молилась, зато другая моя бабушка – по отцу – бабушка Аня была настоящей богомолкой, но она редко бывала у нас и жила в Пушкине с сестрой отца.
В школьной программе проповедовался воинствующий атеизм, родители у большинства ребят, как и мои, уже были оторваны от церкви, да и сама церковь была почти уничтожена, поэтому всё наше поколение выросло без веры в Бога. Помню страшной силы звук взрыва – это как раз в эти годы однажды взорвали прекрасный собор на Сенной площади (тогда пл. Мира). Потом на этом месте был безликий вестибюль метро.
Пропаганда брала своё, и я тоже верил Хрущёву, что в 1980 г. мы будем жить при коммунизме, как в раю. Я был уверен, что СССР – самая великая и могучая, самая-самая лучшая страна в мире, что все люди – братья и что социализм победит во всем мире, только бы не было атомной войны. Ну, а когда полетел Гагарин – восторг был неописуемый. Казалось, вот-вот наступит замечательная Эра Великого Кольца из любимого романа И. Ефремова «Туманность Андромеды», когда не только все земные народы, но и все разумные существа Галактики объединятся в общем согласии и мире.
Кроме И. Ефремова, я с детства очень любил романы А. Беляева, И. Обручева, А. Толстого, Жюля Верна. «Таинственный остров» я перечитал раз десять. Всё это – добрая фантастика, заставляющая верить в разум человека и могущество науки, и от этого чтения я получал то, что позже называлось «кайф». Конечно, в эти годы я прочёл немало настоящей художественной литературы. Дома были многие собрания сочинений классиков, подписные издания и так называемые «макулатурные», так как их можно было приобрести, только сдав определённое количество макулатуры.
Мои успехи в учёбе по-прежнему были на высоте, только вот Ольшанский был ко мне строг (взгляни на мой Табель в ШКОЛЬНЫХ ПОДРОБНОСТЯХ 3.(1)). Неоднократно я участвовал в городских олимпиадах, особенно успешно по химии (там же (2)). Мне нравилось составлять уравнения реакций, я как-то кожей чувствовал свойства элементов, солей, оснований и кислот. Но избрать химию своей профессией я не хотел никогда. Меня как романтика манила астрономия, точнее, астрофизика, но я не понимал, что современная астрономия и астрофизика – это прежде всего математика, а математику я не любил, хотя имел отличные оценки. «За отличные успехи на школьной олимпиаде по математике» в 10-м классе мне даже была объявлена благодарность тоже в виде грамоты (там же (3)). Я самостоятельно прогрыз «Физику межзвёздной среды» Пикельнера и «Основы теории относительности» Петрова и мысленно витал в межзвёздной пыли и в иных инерциальных системах.
Очень полезны оказались брошюры общества «Знание», которые мне приходили по подписке, сразу несколько серий – от математики, физики, химии и зоологии до истории и литературы. Подписывались мы и на «Науку и жизнь», «Знание – сила», «Технику - молодёжи», и на толстые литературные журналы – «Юность», «Новый мир», «Октябрь», «Нева». Думаю, что всё это и определило мой кругозор и образ мыслей на всю жизнь. Отдыхать было некогда. Помню, как я мечтал поскорее закончить школу, мне казалось, что вот тогда, наконец, я высплюсь. Болеть я любил именно потому, что можно было выспаться.
Хотя, в основном, летние каникулы в те годы я проводил в Горелово, летом 1961 года я ездил на месяц с отцом в Ялту, где я припоминаю какую-то пловчиху из Днепропетровска, которая сначала мной заинтересовалась, но, узнав, что я десятиклассник, быстро охладела.
А следующим летом перед решающим одиннадцатым классом мама взяла меня в Латвию по приглашению её подруги, тоже модельера Моники Вайтки и её мужа Левона Лазарева. Сначала в Риге я впервые видел праздник песни, когда весь город надел национальные костюмы, столпился на певческом поле и пел народные песни. Потом в Сигулде я тоже ощутил упрямый национальный дух, когда за праздничным столом все положили руки друг другу на плечи и, раскачиваясь, пели национальные песни и почему-то «Марш Домбровского»: «Еще Польска не сгинила, пока мы живемо».
У хозяев был парнишка моего возраста, который почти совсем не говорил по-русски. Однажды он жестами пригласил меня с собой и привёл в общежитие строительных рабочих, притом женское. Там мы зашли в комнату к двум девицам, с одной он удалился и оставил меня с другой. Она тоже по-русски не говорила, села рядышком и стала показывать свои фотографии. Оказавшись в таком щекотливом положении, я не нашёл ничего лучшего, как пригласить её погулять. На следующий день этот паренёк принес мне письмо от Лены, и я объяснил ему, что люблю только её. По-моему, он меня даже зауважал.
В Сигулде я чуть было не утонул. Река Гауя там не шире Фонтанки, и я попробовал её переплыть с левого пологого берега на правый. Но у правого берега течение резко усиливалось, и меня понесло к излучине, а там, как говорили, глубокий омут. Я пробовал бороться с течением и вернуться на пляж, да куда там! Истратив все силы, я уже было пошёл ко дну, но нащупал ногами песчаное дно. Кое-как выгребая песок кончиками пальцев, я всё-таки выбрался на берег, долго лежал ничком, и меня колотила страшная дрожь. Я понял, что, не зная броду, не надо лезть в воду.
У меня сохранился набросок тушью и пером Левона Лазарева, когда я позировал ему на этом самом пляже. Он, кстати, писал в Сигулде большой портрет мамы пастелью, но судьбу этого портрета я не знаю. Впоследствии Левон Константинович стал известнейшим скульптором, автором гениального памятника академику Андрею Дмитриевичу Сахарову на площади перед Библиотекой Академии наук - сутулой, искорёженной фигуры со сплетёнными сзади, как будто скованными руками, памятников архитектору Кваренги, Гёте, мемориальных досок Дягилеву, Райкину, Мравинскому, Шостаковичу, Бродскому, памятнику пожарникам на Большом проспекте Васильевского острова и прочих выразительных скульптур.
А тогда, в начале 60-х, он зарабатывал на жизнь изготовлением надгробий на кладбищах. Он был чистым армянином, потомком богатейшего купца Лазаряна, при Екатерине Великой получившего дворянство, и сыном врага народа, расстрелянного большевиками в 1937 г.. С Моникой у него не было детей, думаю, поэтому он с ней в конце концов развёлся и вторично женился на женщине, которая принесла ему в уже весьма почтенном возрасте долгожданное потомство, причём Моника помогала второй жене воспитывать этих детей. А тогда, в 1962 г. на известном пляже в пригороде Риги Юрмале я помню, как он, увидев красивую девушку в бикини, подскочил к ней и долго уговаривал стать его натурщицей, не обращая внимания на Монику, которой это явно не нравилось. Художник не может устоять перед красотой!
Экзамены, особенно выпускные, были настоящим стрессом для моей нервной системы, ещё не заматеревшей на студенческих экзаменах. По итоговым годовым оценкам я шёл на золотую медаль. На экзамене во время сочинения я выбрал свободную тему по современной литературе. Упоминая роман В. Кожевникова «Знакомьтесь, Балуев», типичный советский «производственный» роман, который я, конечно, не читал и читать не собирался, но содержание знал, я от волнения написал «Здраствуй, Балуев», допустив и смысловую, и грамматическую ошибку. Получив за это «четвёрку», пришлось довольствоваться серебряной медалью, которая до сих пор у меня хранится и напоминает мне: «Не лукавь!».
В выпускной вечер, помню, танцевал трогательный слоу-фокс «Маленький цветок» со своей будущей женой Тамарой. Она тоже почему-то запомнила мой немного колючий, зелёный в полоску пиджак. Ни я, ни она тогда не могли и предположить, что судьба свяжет нас на всю жизнь. Встретились мы с ней только через год, уже студентами. Вспоминаю, как белой ночью после бала мы всей школой пошли по Фонтанке к Неве. Самый горячий и пьяный - Димка Бабичев - полез купаться. Было романтично и здорово, хотя, конечно, не было ни роскошных белых платьев, ни грандиозных фейерверков, ни лазерного шоу, ни алых парусов.
44 года спустя, в 2007 году я снова вошёл под эти школьные своды. Школа отмечала своё столетие и пригласила всех выпускников на праздник. Ведь она была построена и открыта в 1907 году как Училищный дом имени Лермонтова для восьми сотен мальчишек и девчонок из простонародья. Так что не только большевики радели о просвещении рабочих и крестьян.
Опять я вспомнил широкие лестницы и светлые коридоры, высокие потолки и просторные классы, зал нашего последнего выпускного бала. Кстати, ещё раньше в приливе ностальгии я заходил в помещения моей гознаковской школы. Тогда они, наоборот, показались мне очень маленькими и тесными, может быть, потому что я сам бегал там ещё растущим мальком, а в школу на Лермонтовском проспекте пришёл уже подросшим юношей.
В забитом битком зале собрались, конечно, не все выпускники, из нашего класса – где-то около трети, а бывших мальчишек, которых с трудом можно было узнать в облысевших и брюхатых дядях, - единицы. Кого уж нет, а те далече. После официальных речей и выступлений школьной самодеятельности, пошли выступления выпускников. Я тоже сказал пару слов и вручил несколько страниц своих воспоминаний о школе для школьного музея, о чём просили в приглашении на юбилей. Конечно, пофотографировались с одноклассниками, в том числе у большой мемориальной доски почёта, где среди имён медалистов я увидел и своё имя. Приятно всё-таки, когда у людей не атрофируется память.
ШКОЛЬНЫЕ ПОДРОБНОСТИ 3.
(1)
280 Средняя Школа Ленинского р-на
Табель успеваемости уч-ка 10г кл. 280 шк.
Гуанова Бориса
Предметы Оценки
II полуг. Годовая
Русский язык 4 4
Литература 4 4
Алгебра 5 5
Геометрия 5 5
Тригонометр. 5 5
Химия 5 5
Физика 5 5
История 5 5
География 5 5
Иностр. язык 5 5
Дарвинизм 5 5
Физкультура 4 4
Электрот. 5 5
Практика 5 5
Поведение 5 5
Прилежание 5 5
Переведён в 11 класс
(2) ЛЕНИНГРАДСКИЙ ГОРОДСКОЙ ОТДЕЛ НАРОДНОГО ОБРАЗОВАНИЯ
ОЛИМПИАДА ШКОЛЬНИКОВ г. ЛЕНИНГРАДА 1961 ГОДА
Д И П Л О М
ТРЕТЬЕЙ СТЕПЕНИ
Ученик 9 класса 280 школы Ленинского района Гуанов Борис за достигнутые успехи в олимпиаде школьников города Ленинграда по химии НАГРАЖДАЕТСЯ НАСТОЯЩИМ ДИПЛОМОМ.
Заведующий Ленинградским городским отделом народного образования
31 мая 1961 года
(3)
БЛАГОДАРНОСТЬ
За отличные успехи на школьной олимпиаде по математике Гуанову Борису ученику 10г класса 280 школы объявляется благодарность.
Директор: НПудовкина
Зав. учебной частью: ВШубина (?)
Назад на: http://www.proza.ru/2017/12/14/2169
Продолжение на: http://www.proza.ru/2017/12/15/1290
Вернуться к оглавлению: http://www.proza.ru/2017/12/14/1967