Начало см.http://www.proza.ru/2009/12/18/161
http://www.proza.ru/2009/12/19/91
http://www.proza.ru/2009/12/20/67
http://www.proza.ru/2009/12/20/1437
http://www.proza.ru/2009/12/21/14
http://www.proza.ru/2009/12/21/1085
http://www.proza.ru/2009/12/22/167
http://www.proza.ru/2009/12/22/1364
http://www.proza.ru/2009/12/22/1544
http://www.proza.ru/2009/12/23/1064
http://proza.ru/2009/12/23/1480
http://www.proza.ru/2009/12/25/203
http://www.proza.ru/2009/12/25/712
http://www.proza.ru/2009/12/25/1407
http://www.proza.ru/2009/12/26/612
http://www.proza.ru/2009/12/26/1226
5
Письмо Олега Ильича распутывалось, разгадывалось медленно не только «по техническим причинам»: Маша словно проживала всю его жизнь, а заодно и свою собственную. И конечно, судила – возмущалась, роптала на несправедливость и немилосердие Олега, но тут же искала и оправдания ему, и сожалела, и сострадала. Ловушку подстроила ему жизнь. Маша представляла, как счастлив был Олег, думая, что стал отцом, что судьба подарила ему не только жизнь, но и её продолжение; как, должно быть, ликовал, и каким страшным ударом была для него неприятная правда. Нет, нельзя на лжи строить жизнь. Никогда она, Маша, не поступила бы так, как эта его Галина – попыталась обманом поймать удачу. И Антон попытался: обрёк себя на многолетнюю муку обмана и страх разоблачения. Зачем сказал в конце концов правду? Лучше бы нёс её в себе до конца. Лучше бы она, Маша, не знала. Или он хотел на остаток лет избавить её от страха остаться одной, от подозрений, что сорокалетний муж ещё обзаведётся ребёнком от другой? По себе судил…
Как выплыла наружу Галинина правда – неизвестно, скорее всего, случайно, со стороны. Ведь обман сначала удался, зачем было ей раскрывать его… Почему-то общими детьми они так и не обзавелись. Может быть, после всех лагерных истязаний Олег и не мог бы стать отцом? Или не хотел, слишком быстро узнав истину? Обман, обман – вот что жгло его душу и выжгло навсегда… Но на чужом по крови ребёнке обиду не вымещал – вырастил как своего, и гордился им.
Однако душа маялась без любви, искала её, и вставала в памяти балерина Лия, так легкомысленно, самонадеянно оставленная… И только к шестидесяти годам новая встреча: опять балерина, но не Лия – Ия… Фиалка. Видно, показалось ему, что это ЗНАК – такое совпадение, что это воздаяние после всех неудач; что найдена, через много лет, потерянная возлюбленная, которая сквозь свой собственный, тоже не склеившийся, брак помнила его и дождалась, наконец…
Напрасные надежды… Ия и Лия – совсем не одно и то же. Лия – еврейское имя, и означает телушка, телочка… Это разные имена! И разные женщины. Неверная, непослушная рука выводит в письме, из последних сил: «Второй брак мне тоже принёс мало радости».
Ага! права она была насчёт Фиалки! Женское сердце не обманешь. Сначала испугался, что нежный цветок оказывался не «тёлкой», а домашней «тёлочкой», и отбросил его; когда же возжелал вдохнуть отвергнутый аромат, за цветок принял нечто иное… Цветок оказался искусственным, фальшивым: «шик-блеск». Вот настоящие «тёлки» его как раз и любят. Путаница имён.
И всё, кончился завод. Главное сказано. «Пишу на ощупь, почти не вижу, что». Прощается: «Желаю тебе здоровья и счастья. Твой дед Олег». Ответа не ждёт? или ждёт?
Маша носила с собою разгаданное письмо в полной растерянности и смятении. Что ответить ему? Она перечитывала, откладывала, снова брала. Иногда ей хотелось воскликнуть: вот вам, мужчины, расплата за трусость, лелеяние своей драгоценной свободы и эгоизм! Через семьдесят только лет спохватился – любви не было! Какой такой любви? А она вообще-то есть? Одиннадцать лет назад Маша в этом не сомневалась… А сегодня не знаю, что вам отвечать, Олег Ильич. Я ведь тоже пожила на этом свете достаточно. Что там осталось-то? «Дожитие», как говорят чиновники собесов. Может, и не такое длинное, как вам выпало... Кажется, всё главное я уже поняла…
Одиннадцать лет назад Машу подстерегла беда, с которой она не чаяла и справиться. Показалось тогда, что и жизнь кончена, раз кончена любовь. Года ещё не прошло, как умерла мама, не успела зажить, зарубцеваться эта рана, когда единственный близкий человек нанёс рану пострашнее… Она появилась в Машином доме в качестве «девушки друга Серёжи». Тогда они ещё принимали гостей. Славная девушка, со славным именем Оля, ничего особенного, двадцать два года, весёлая, живая, бойкая, острая на язык, лёгкая в разговоре – не то, что Маша, которой устная речь всегда давалась сложнее письменной. И сердце не ёкнуло, и совсем ничего не почуялось. Сергей со своей подругой зачастили к ним в гости, и Маша была этому рада – всё пыталась уйти от пустоты и неприкаянности, одолевавших её в родном гнезде с уходом матери, заполнить эту неизбывную пустоту хоть чем-нибудь. Заполнила… Как она могла всё проглядеть, так ничегошеньки не понимать? В тот день они засиделись дотемна, и Антон пошёл их проводить, как случалось частенько. Вернулся взбудораженный чем-то, а Маша домывала посуду… белую фарфоровую пиалу с букетиком сирени на крутом бочку, мамину любимую… Антон сел на кухне, поглядел ей в спину и густым своим голосом позвал:
- Маша, оставь, пожалуйста, ты эти чашки. Нам нужно поговорить.
- Антоша, какие разговоры? Ночь за окном. Что за срочность? – недовольно пробурчала усталая Маша.
- Важные разговоры. – Он помолчал незамеченную Машей минутку и ударил: – Маша, нам надо развестись.
- Да ну? – иронически вопросила Маша, не поворачиваясь. – Неужели? Давай-ка лучше завтра разводиться станем. На сегодня, боюсь, ЗАГС уже развёл всех желающих…
- Я не шучу. Мы с Олей любим друг друга и хотим пожениться.
Только тут она обернулась.
- Как ты сказал? Что?.. какая… с какой Олей?
Тугая струя била в край «сиреневой» пиалы, Антон встал, закрыл воду и снова сел.
- С Серёжиной… Олей. С моей Олей. – Его взгляд был весел и решителен.
- А… Серёжа? – она глупо хихикнула.
Антон покачал головой:
- Я не знаю. Серёжа сам по себе. Мы с Олей всё обсудили. Мы с ней поженимся.
Маша села по другую сторону стола, встряхнула короткими волосами:
- Не понимаю. Ты шутишь?
- Нет.
Они помолчали. Надо что-то сказать, подумала Маша беспомощно, но что? Может быть, этот нелепый дурной сон кончится?
- «Вы с Олей»… Ты не с Олей, ты со мной… я твоя жена, – пробормотала она.
- Мы разведёмся, – чётко и внятно сказал Антон. – Я люблю Олю. Пойми, наконец. Мы с ней любим друг друга. Я благодарен тебе за те десять лет, что ты была со мной, но всё изменилось. Я не могу без неё…
Он говорил и говорил убеждающе, а Маша не различала слов, только глядела на него и думала: вот так вот, обыкновенно, совсем обыкновенно, выглядят убийцы?
- … Понимаешь, – говорил Антон, – есть один неприятный для тебя момент. Оля живёт с родителями. Там тесно, квартирка у них крохотная, и мы с Олей решили, что мы будем жить здесь.
- Жить здесь? – очнулась Маша. – Где здесь?
- Здесь, – терпеливо объяснял Антон. – Мы с Олей поселимся в большой комнате, а ты в маленькой. Согласись, что это справедливо: нас двое, а ты одна. Ей ведь больше негде жить, и мне тоже. Я здесь прописан. Если ты хочешь, мы можем со временем разъехаться. Разменять эту квартиру.
- Эту квартиру… это квартира моих родителей, – медленно сказала Маша.
- Но ведь они умерли, – возразил Антон, – а мы живы, и нам всем ведь надо где-то жить. Конечно, лучше всего было бы выменять однокомнатную нам и комнату тебе, но без доплаты вряд ли получится, хотя эта квартира очень хорошая, и быстро это не сделать. Я узнавал ситуацию…
Он говорил дальше, сквозь нарастающий в Машиных ушах томительный гул. Я совсем не знаю его, подумала она. Не узнала за десять лет. Кто это такой? Тот, который «с Олей»… Её блуждающий взгляд остановился на маминой недомытой пиале, сиротливо лежащей в раковине на боку. Она поднялась и взяла её в руки: мама, ты слышишь? Как хорошо, что ты не слышишь…
- Пошёл вон, – проговорила она, дрожа, – вон! Прочь отсюда! Прочь!
Руки сами поднялись и грохнули об пол пиалу с сиренью на бочкЕ; мамина пиала звонко крикнула: прочь!
- Прочь… – шёпотом повторила Маша.
Антон замолчал, на его лицо легла тень. После паузы он встал.
- Маша, я могу тебя понять. Это всё неожиданно для тебя… Тебе надо привыкнуть, осмыслить. Ты должна успокоиться, чтобы судить обо всём разумно. Я подожду. Мы поговорим позже, когда ты успокоишься и всё поймёшь. Ты должна понять.
Не глядя на неё, Антон вышел из квартиры, с нарочитой аккуратностью прикрыв за собой дверь: тихо, тихо. Не надо криков. Не надо пошлой мелодрамы. Он ничего не способен изменить, этот надрыв. Мы все разумные люди… Куда он пошёл, в эту ночь? Ходил по пустынным сырым улицам широким, размашистым шагом, глубоко вдыхая ночной воздух, грезил о предстоящем счастье и совсем не думал об оставшемся за спиной…
Маша плохо помнила эту ночь. Кажется, она ещё что-то разбила, кроме маминой пиалы, раскрывала шкафы, рвала, забывала, распахивала какие-то дверцы, выбрасывала на пол, выла и бормотала, переползая из комнаты в комнату… Доставала пузатую бутылку, полную янтарной жидкости, пила из горлышка, рассеянно вытирая бегущие по шее струи и говоря вслух: вот это то, что надо… кончено… лишняя, лишняя… Взгляд упал на жёлтый брусок телефона, жирно блестевший на столике куском сливочного масла: позвонить… ей… этой Оле… спросить… что спросить? Девочка, ты смерти моей хочешь? Кажется, так она и сказала, когда голос ТОЙ родился в трубке, гудящей эфиром. Это просто… пятый этаж не очень высоко… но можно подняться на чердак… Это будет быстро… одно незаметное движение, лёгкое, свободное – и всё кончится… она поплывёт, полетит прочь… туда, где ничего ЭТОГО нет… незачем больше быть здесь. Всё моё уже ТАМ… меня ждут там.
Она выпила всё, что стояло в маленьком домашнем барчике, приготовленное для приёма «дорогих гостей», и выпала не в чердачное окно, а в глухое беспамятство. Возникновение из небытия произошло обыденно, в собственной постели, и распавшееся на отдельные куски сознание долго тыкалось беспомощно в углы и лабиринты, не понимая, вспоминая, недоумевая и ужасаясь. Из ванной бодро гудела бритва – Антоша бреется… какой гнусный, дурной сон! рассказать ему… А! внезапный прыжок, свирепая пасть хищника – распахнут бар, откидная крышка висит, оторванная наполовину, в желтоватых потёмках проступает тройной подсвечник, словно клыки тигра… НЕ СОН! Она огляделась. На стенке… Нет фотографии: старый верный жигулёнок; Антон с водительского места смущённо улыбается в окошко; беззаботная Маша, засунув руки в карманы и согнув джинсовую коленку, присела на капот… Порвано и растоптано. НЕ СОН… Когда Антон вошёл в комнату, ей понадобился мгновенный взгляд на него, чтобы понять окончательно: НЕ СОН. Они замолчали. Надолго. На дни и недели. Словно оба дали обет безмолвия. В доме незримо лежал усопший – их прежняя жизнь, и рядом с этой кончиной всё казалось мелким и не стоящим разговора.
Чёрное место пожарища зарастало медленно, и выраставшее на месте катастрофы мало походило на прежнее. Но надо жить… Сергей и Оля исчезли бесследно; они никогда ни словом не вспоминали ни их, ни ту ночь. Маша не хотела знать подробности… или боялась знать? Боялась узнать то, что легло бы на неё виной – заставила отказаться от чего-то настоящего, заставила помнить долг и следовать ему, загубила чужое счастье ради своего… счастья ли? Теперь и не скажешь без сомнений – да, счастье… Она запрещала себе додумывать. Проще и спокойнее, хоть и пополам с полынной горечью разочарования, было смотреть на это по-другому. Маша постаралась затолкать эту ночь как можно дальше, в самый укромный уголок памяти, но иногда она напоминала о себе нежданно-негаданно, отравляла ядовитыми парами воздух, и становилось трудно дышать… Замечалось, с тех пор замечалось неизменно то, что раньше просто не существовало…
Вот они идут вдвоём по улице, рассеянно ища знакомую лавочку, а за спиной настырный перестук шагов. «Растопалась, как лошадь подковами», – раздражённо думает Маша, и с неудовольствием оглядывает обгоняющую их девицу. Так и есть: лаковые ботфорты выше коленок, пятки вздёрнуты на толстые палки каблуков, голые бёдра, микроскопическая юбчонка обтягивает упругий зад, крашеные иссиня-чёрные лохмы колышутся на ветру, норовя облепить лицо идущих следом… Всё напоказ и на продажу. Шлюшка во всеоружии. Лоснящийся шматок сала в мышеловке. И срабатывает: Антон пялится на неё, не отрывая глаз. Маша замедлила шаг, чтобы оторваться от вульгарной девицы, и почти рассмеялась – он идёт за ней, как привязанный, и совсем не замечает, что Маша остаётся всё дальше, дальше… Что, хочется с ТАКОЙ рядом идти, а не со мной? Нужен ты ТАКОЙ, нищий в сорок лет! Ей нужен хаммер и ролекс на запястье… Маша наблюдала сзади развитие событий: интересно, когда он хватится жены? Эксперимент оказался недолгим: девица резко ныряет в двери – институт психоанализа – скажите, пожалуйста… Детка, что тебе там понадобилось? учишься, как хитрее подловить важную шишку на хаммере? Раз линкольнов больше нету… Антон проводил её взглядом до упора, аж шею вывернул, и только оставшись на тротуаре в одиночестве, обернулся, растерянно выглядывая Машу… За руку взял. Прилепился поскорее. Любящий муж – сворачивающий башку на мимо идущих шлюх… ха-ха-ха… И готовый обременить своим бесплодием – теперь она знает и это – любую выбранную ДЛЯ СЕБЯ женщину…
Так о какой вы любви, Олег Ильич, речь ведёте? Где вы её видели? Где вы её искали?! Всё не там, не там искали, а нашли и не узнали, просто взяли и сбежали… Рабы своих низменных тел, вы только к девяноста годам понимаете, что не там ищете?!
А что стало бы, если бы она отказалась от Антона с самого начала, двадцать лет назад, послушав мать и подруг, как Олег отказался от своей балерины? Вышла бы замуж за кого-то другого, более «подходящего», имела бы детей… Но точно так же, как Олег, вспоминала бы всю жизнь – десять, тридцать, семьдесят лет – Антона, как несбывшуюся мечту, упущенную возможность. А может быть, именно так и нужно было поступить? Олег помнит несколько платонических свиданий с балериной Лией, лелеет и хранит их в душе, как драгоценность, семь десятков лет… За семьдесят лет успела народиться советская власть, трём поколениям поморочить головы экспериментом по осуществлению коммунизма и бесславно скончаться, а он всё помнит Лию, всё тоскует о ней, она жива-живёхонька в его памяти, и не исчезнет, даже если он проживёт ещё девяносто лет – юная, чистая, трепетная, доверчивая, порхающая по сцене в балетной пачке и пьющая с маменькой чай в своём семейном гнёздышке. Осталась вечной грёзой, вечной иллюзией. Да ведь ты счастливый человек, Олег, – ты сохранил мечту и жил ею… Осуществлённая мечта о любви – её, любовь, и убивает. Или меняет необратимо, и она уже вовсе не похожа на ту «настоящую любовь», о которой он сокрушается – сильную, восторженную, неизменную.
Забавно – он в девяносто два сохранил иллюзии, она в сорок восемь – нет. Кто счастливее? Чего вы от меня ждёте? Сочувствия? Отпущения грехов? На вы что надеетесь? Почему сделали мне это признание о несбывшейся мечте? Ведь мы даже не виделись никогда в жизни, не глядели друг другу в глаза… А фотографии не говорят всей правды. Она посылала ему свой самый любимый, десятилетней давности, снимок – в подружкином свадебном платье из белого переливчатого шёлка… Дивное платье – никаких кружавчиков и рюшей, только линия, летящая линия и лёгкий лебяжий пух вокруг обнажённой шеи, на голове шляпа с вуалью; лицо – серьёзное, без улыбки – проступает сквозь нежную дымку вуали… Сидит на диване, словно кто-то там на картине Серова. Нимфа в белых одеждах. То ли свадьба, то ли бал. То ли балет… Маша-Маша, а не стала ли ты последней его иллюзией?
Что же вам написать? Что вечной, «настоящей» любви нет в этой нашей земной суетной жизни? Что здесь она возможна только обрывками, вспышками… А вечная – за гранью этого земного существования, в ином бытии? Я поговорила бы с вами о любви, и многое хотела бы вам сказать… Но теперь поздно – он погружается в иной мир, и надо очень хорошо подумать, что, какие слова, вручить ему с собой в дорогу… Не наставлять, не истину открывать, не судить, – утешать…
«Дорогой Олег Ильич!
Ваше последнее письмо меня глубоко тронуло. Спасибо Вам за Вашу проникновенную исповедь и за Ваши добрые слова ко мне. Я их, может быть, и не очень-то заслужила – не по чину мне честь. Удивило меня, о чём Вы печалитесь – о «настоящей любви», которой будто бы Вы были в жизни обделены. Я так не думаю! Мне кажется, Вы заблуждаетесь, полагая, что существует некая «настоящая», вечная, навсегда, любовь. Это уж очень романтический взгляд на вещи.
Мне, в мои сорок восемь нынешних лет, после неоднократного крушения иллюзий, представляется, что такой вечной любви просто не существует, и стоит благодарить судьбу за те минуты, часы, а тем паче годы, когда наше сердце вдохновляется кем-либо, или когда рядом с нами есть люди, чьей повседневной поддержкой и привязанностью мы пользуемся. Впрочем, сама Ваша тоска по вечной и верной любви говорит о Вас как о человеке с высокими идеалами, которые я очень хорошо понимаю, которым сочувствую и принимаю близко к своему сердцу.
Огорчил меня Ваш суровый суд в отношении и Вас самого, и близких Вам людей. О, не судите, пожалуйста, строго! Кто из людей без греха? Наше ли людское дело – судить? Не лучше ли простить людям их прегрешения и пытаться их понять, оправдать и примириться? То есть просто – любить их? От всей души желаю Вам примирения со всеми, кто, как Вам кажется, неблагоприятно исказил ход вашей жизни, принёс Вам огорчения и разочарования. Мужества Вам не занимать, да и справедливо ли будет считать, что в Вашей жизни недоставало света и любви? Уверена, что это не так, и Вам есть что вспомнить радостного, достойного, чистого и доброго.
Простите, что так не скоро Вам отвечаю, но это Ваше последнее письмо сильно меня озадачило и вызвало глубокие раздумья и о Вашей, и о моей собственной жизни.
Часто думаю о Вас и горжусь Вами. Буду счастлива, если Вы сможете написать мне в ответ».
Маша вывела обычное «Ваша Маша». Подумала, стёрла. Набрала: «Целую Вас, дорогой Олег Ильич. Ваша Маша». Не слишком ли смело – «целую»? Засомневалась. Посоветоваться не с кем... Да и почему она должна писать ему с оглядкой на кого-то? Не станет она ни на кого оглядываться – он писал ЕЙ… Надо сказать, как хочется. Пусть покажется слишком горячо, слишком интимно, но пусть он порадуется… напоследок. Может, уже и прочитать не сможет. Пусть с ним останется ЭТО. Отвечать за этот порыв вряд ли придётся. Вряд ли они когда-нибудь увидятся. Пусть будет смущена или возмущена жена, падчерица, другая родня. Их это не касается. Она не узнает про их возмущение – так какая разница? Боясь передумать, Маша запечатала конверт и бросила в синий почтовый ящик, как в синее море…
Она проснулась раньше будильника, за шторой едва светало. Почувствовала: что-то не так. Какая-то убыль, нехватка, провал. Томящая пустота. Даже сердце сбилось с хода и сжалось в комок, притихло. Она тревожно огляделась и поняла – фамильные часы в резном футляре встали.
КОНЕЦ