Начало см.http://www.proza.ru/2009/12/18/161
http://www.proza.ru/2009/12/19/91
http://www.proza.ru/2009/12/20/67
http://www.proza.ru/2009/12/20/1437
http://www.proza.ru/2009/12/21/14
http://www.proza.ru/2009/12/21/1085
http://www.proza.ru/2009/12/22/167
http://www.proza.ru/2009/12/22/1364
http://www.proza.ru/2009/12/22/1544
http://www.proza.ru/2009/12/23/1064
http://proza.ru/2009/12/23/1480
http://www.proza.ru/2009/12/25/203
http://www.proza.ru/2009/12/25/712
http://www.proza.ru/2009/12/25/1407
3
«Дорогой Олег Ильич, спешу обрадовать Вас наконец-то вышедшими в печати Вашими воспоминаниями. Надо признаться, что я была несколько расстроена тем обстоятельством, что публикацию документа приписали моему мужу, а меня даже не упомянули. Обидно: литературная обработка, текст справки об авторе и скромные примечания по географическим названиям принадлежат именно мне; мой муж Антон только придумал название и вёл переговоры с редактором на начальном этапе процесса. Однако история с выходом в свет альманаха тянулась почти два года (!), Антон отчаялся, бросил погоню за неуловимым редактором и «добивала» издателей уже я. Но, в конце концов, это совершенно не важно; главное – что ваш текст НАПЕЧАТАЛИ ПОЛНОСТЬЮ, в отличие от немецко-эстонского издания, которое, как я поняла из Вашего письма, искромсало текст в куски, опустив «неудобные» для них эпизоды.
Публикация могла бы быть гораздо лучше: они напечатали то, что было им передано для предварительного ознакомления, а я впоследствии дорабатывала рукопись: разбила текст на главы с названиями, дополнила примечания, была готова расширить их. Ждала обещанных мне редактором (год назад!) допечатных материалов: гранок, вёрстки, но напрасно – они не удосужились ознакомить меня с тем, что пустили в типографский набор. Досадно также, что воспоминания вышли без вашей фотографии, хотя я пересылала им ваш портрет 1960-х годов, в каюте. Кроме того, есть немало опечаток и небрежностей. В итоге, претензий у меня к издательству много, но, к сожалению, исправить уже ничего не возможно…»
Маша торжествовала, отправляя в Таллин новую тяжёлую бандероль, и с волнением ожидала ответа. Он пришёл через месяц и неприятно Машу поразил. В растянутых, прыгающих буквах с натугой угадывался текст:
«Дорогая Машенька! Благодарю за бандероль и письмо. Передавай мои наилучшие пожелания твоему мужу… Хотел написать воспоминания о встрече с Петренко, в связи с обострением русско-украинских отношений, но сделал только наброски: когда-то тебя это интересовало, я их тебе посылаю. В нашей сегодняшней жизни ничего интересного нет. Боремся со старостью и болеем. О дальних родственниках ни слуху, ни духу. Как ни странно, нас не забыли немецкие друзья, иногда пишут и оказывают внимание. Машенька, я плохо слышу и вижу, так что пишу почти на ощупь. Извини. У Ии непорядок с психикой, так что она писать не может, но благодарит за ваше внимание. Желаем вам счастья и долгих лет жизни. Дед Олег, бабка Ия».
Как сухо… Кажется, она придавала этой публикации гораздо больше значения, нежели он сам. Чему радовалась? какой конфуз… или она сделала что-то не так? Его это больше не интересует? И что это за «немецкие друзья» вдруг объявились? Раньше он про них не писал. Она ощутила болезненный укол ревности. Какое такое внимание они им оказывают? Денежное, что ли? Тут Маша с ними не сравняется во «внимании». Неужели ему это важнее? Может быть, он ждал гонорара за публикацию, о котором толковала Лена? Да нет, вряд ли, он никогда об этом не упоминал. Или просто дело так плохо, что вся эта возня с публикацией мемуаров перестала иметь для него хоть какой-то смысл? Фиалка, очевидно, прочно впала в старческий маразм, и сам он уже не видит и не слышит… Маша попыталась разобраться в его «набросках», но без его объяснений они были совершенно мертвы. Клочки, непонятные обрывки неизвестно чего. Редактировать тут нечего. И какое ей дело до русско-украинских отношений? Станет она об этом заботиться… Не нужна она ему со своими придыханиями. Политика и спорт. Он интересуется, но уже не может следить за развитием событий; она может, но не интересуется… Маша никогда не вслушивалась хоть сколько-нибудь внимательно в речи политиков, оценивая их чисто по-женски, на интуиции – манера держаться, тон речей, мимика и жесты; и, как ни странно, к удивлению и некоторой досаде Антона, она часто оказывалась права в своих суждениях… Но ей казалось, что это всё пустое, сиюминутная нечистая пена, имеющая мало отношения к настоящей, действительной жизни. А уж спорт! Это и вовсе пустое времяпровождение – для бездельников, не знающих, чем заняться. Лучше бы о вас, о воспоминаниях ваших поговорили, Олег Ильич; скольких ещё уточнений хотелось бы… А он – ни гу-гу. Обидно. Мог бы всё же выразить радость, удовлетворение от завершения совместного труда… Неужели поздно? Невнятна уже ваша речь, смутны намерения, одно рваное эхо вместо слов, бессвязные обрывки.
Маша разочарованно помолчала с месяц, а ко дню его рождения отправила большую красивую открытку, ни словом не упомянув ни о злосчастных мемуарах, ни о петренковских «набросках». Не знаю, Олег Ильич, о чём вам теперь и писать… Дело сделано, всё закончено… Что она ещё может? У него больше нет сил, всё отдал этому последнему всплеску, да и то обращённому не к сегодняшнему дню, а к давно минувшему. Чем ей теперь заняться? Пусто стало, неуютно, неприкаянно. Даже спасение городской архитектуры «не греет» – ведь грезилось, как подЕлится с ним своими победами, подарит ему их… Ну и кто кому даёт «стимул», как писала Фиалка?
Она полагала, что заслужила право переписки, право доверительного разговора о сокровенном, право слушать и право быть услышанным – ведь она помогла ему запечатлеть главное в его жизни; так неужели слишком поздно? Опоздала, опоздала на много лет. Жаль, что нет таких ножниц… больших, но невесомо-прозрачных – взять бы их, и с тугим звуком, с каким режут ткань при кройке, откромсать лишнее – хоть кусочек из тех сорока пяти лет, что разделили их бесповоротно…
- Маша, пляши, тебе письмо, – Антон помахал конвертом в воздухе. – Из Таллина твоего.
- Антон, ну что за шутки! – Маша действительно исполнила замысловатый танец и даже подпрыгнула, выхватывая письмо из рук мужа. – Дай скорее! Сам пишет? Сам, слава Богу…
Она скрылась в комнате с добычей, на ходу торопливо отрывая полоску бумаги от конверта. Антон вздохнул, разделся, пошумел водой в ванной, кастрюлями в кухне и заглянул в комнату.
- Ну, что там?
Маша подняла тоскливые глаза от листка бумаги.
- Скверно, Антоша… я почти ничего не разберу. Это конец…
«Что-то затянулся этот конец, – с раздражением подумал Антон. – Конца нет этому концу». Но вслух озабоченно спросил:
- Совсем ничего не понять?
- Вначале ещё вполне разборчиво пишет, но что! «Был приятно удивлён, получив неожиданное поздравление с днём рождения».
- Почему «удивлён» и «неожиданное»? Разве ты его раньше не поздравляла?
- То-то и оно, что поздравляла. Я подумала, может, дату перепутала? Так нет, он мне сам присылал ксерокс с его личного дела в лагере, там дата рождения указана.
- Может, он уже сам забыл, когда родился?
- Остаётся только так и думать. А дальше: «как видишь, пишу с трудом». И шутит… из последних сил: «на… ни… никие… – не разобрать – каракули буквы горько плакали… Хотел написать свои воспоминания о пос… послевоенной – слово целую строчку занимает – о послевоенной жизни, но ничего не получается… одолела старость… трясучка какая-то». В первый раз так пишет – «одолела». Сдался… «В последние годы моей работы на плавбазе… я вместе с нач… – с каким-то начальником чего-то, наверное, – увлекались в период отпусков путешествиями…» Дальше действительно сплошные каракули, только отдельные слова понять можно: «отпуск был два месяца… документы об одной из наших поездок в Горную… – не знаю, что это тут… – я тебе высылаю… думаю… будет интересно печатать…» И вот какие-то рукописи приложены и газетные вырезки…
- «Интересно печатать» или «читать»?
- Чи… ча… да нет – «печатать». Вроде бы…
- Он что, ещё публиковаться хочет? Разохотился… Что ты ему, личный секретарь, что ли?
Маша прожгла Антона возмущённым взглядом потемневших глаз.
- Тебе не стыдно так говорить? Он беспомощный старик! Никак не думала, что ты такой грубый и чёрствый! как в голову могло придти?.. знал бы дед! Он вот в конце пишет: «Прими мою благодарность и добрые пожелания Антону». А ты!..
- Да и я ему ничего дурного не желаю, – заупрямился Антон с какой-то весёлой снисходительностью, – но надо же объективно оценивать реальность. Пора и честь знать. Ты ему не нанималась! Неужели ты собираешься теперь ещё и в этих бумажках ковыряться-разбираться? Может, ещё поедешь в этот Таллин записывать его прощальные заветы миру и принимать последний вздох?
Маша смотрела на него молча, широко раскрыв глаза. «Испепеляет, – поёжился Антон. – Надо выдержать». Наконец, Маша стала медленно собирать со стола листки письма.
- Чудовищно то, что ты говоришь… Ты ведь не такой, я знаю. Ты ещё будешь жалеть о своих словах. Ребёнок ты был, есть и останешься…
Она вышла, плотно прикрыв за собой дверь, оделась и ушла на улицу. В кармане пальто жёстко шуршали листочки письма, когда Маша гладила их пальцами. Дед погружается во тьму. Потеря связи. Как скверная граммофонная запись, с плывущим, невнятным звуком бормотания сквозь надсадный треск – вслушивайся-не вслушивайся – напрасно, не разобрать… Бесполезны присланные «документы» – Маша даже не поняла, о чём речь, о каких таких горах: Кавказ, Алтай, Карпаты, Урал? А может, Тибет, Гималаи, Альпы? Кордильеры какие-нибудь, чёрт их возьми… Без его обстоятельных объяснений всё это бессмысленно, а что он теперь может объяснить? Эти дрожащие спутанные ниточки слов, заботливо запечатанные в почтовый конверт и бесстрастно доставленные аккуратной почтой – словно весть из заточения, перестук через тюремную стену: много ли скажешь? Да и стоит ли в последнюю пору жизни – о каких-то горах и путешествиях? Прости, Олег, я уже ничем не могу помочь, мне не вызволить тебя из плена, из тюрьмы твоего истраченного, изжитого тела…
Потом Маша носила это последнее письмо в сумке: вот будет свободная минутка – попытаюсь ещё раз вчитаться, понять, расшифровать… Но даже не извлекала его на свет божий; минула неделя, месяц, два. Письмо сиротливо притупило смятые уголки, затёрлось в тщетном ожидании. Надо бы отвечать, думала с отчаянием Маша, но как писать, если не всё прочитано и понято? И… и сможет ли ОН прочесть и понять? Может, он уже слёг и не встаёт, или у него, как у Фиалки, тоже «непорядок с психикой»? или его вообще… больше нет здесь? Как глупо тогда будет выглядеть её послание, её зов отсюда – куда? и попадёт в чужие руки… Маша боялась писать, боялась думать и не знала, на что решиться. Между тем время неспешно и незаметно подбежало к очередным праздникам; Маша ужаснулась тому, сколько времени длится её молчание, но обрадовалась нейтральному поводу его нарушить. Тщательно выбранная открытка с не менее тщательно выбранными тёплыми словами, без упоминания о «путешествиях», улетела в Таллин, Маша несколько успокоилась и стала ждать отклика – словно бросила сталкерскую пробную гайку с белой лентой.
«Гайка» не спешила срабатывать, дни и недели проходили, не принося из Таллина ничего нового: видно, «гайка» упала в гиблую трясину, мёртвые зыбучие пески, бесследно и равнодушно её поглотившие… Машино напряжённое ожидание росло, томило её своей неразрешимостью и одиночеством в этом ожидании – с Антоном она больше разговоров о переписке с дедом не затевала. Это её ожидание, бесплодное обшаривание пустого почтового ящика, ставшее привычным, сделалось словно бы её отдельным от Антона существованием, чем-то тайным и горько-безнадёжным. На исходе второго месяца она стала подумывать, не попробовать ли узнать что-то от тех самых общих дальних родственников, но, поразмыслив, решила: нет… Может, и лучше, если она так ничего и не узнает наверняка? никаких подробностей его ухода… И можно будет вообразить, что никакого ухода и не было, что он здесь – просто не пишет. Вот так её бабушка не годами, а даже десятилетиями надеялась на возвращение пропавшего в сорок первом без вести мужа, и ей даже завидовали получившие похоронки: лучше хоть какая-то надежда, чем тяжкое точное знание. Бабушка слушала редкие истории о вернувшихся через пять, десять, двадцать лет, чудом отыскавшихся в дальних краях, и огонёк веры в подобное же чудо трепетал, затухая с годами медленно, очень медленно… постепенно. Почти небольно. Боль размывалась, растворялась в ежедневном течении житейских мелочей.
Но через три месяца, когда Маша уже начала привыкать, свыкаться с мыслью об этой утрате, рука в почтовом ящике наткнулась неожиданно на узкий длинный конверт. Она медленно вынула его: адрес написан чужой рукой – не он и не Фиалка. Вот оно… неужели?.. Однако листочки, извлечённые из конверта, были изрисованы его смятыми, неверными буковками, так хорошо ей знакомыми: жив! Он ещё здесь! Она оглядела листки. Неудивительно, что конверт надписан не им… кого-то попросил – соседи? почтовики? Само письмо было невнятно, как арабская вязь. Орнамент. Арабески. Как она сможет это прочесть?
Маша заперла ящик, вошла в квартиру, переоделась, рассеянно чмокнула мужа, ушла в комнату и села за стол, положив листки перед собой. Вгляделась. Начало послушно сложилось в привычное: «Дорогая Машенька…» – и сразу побежали почти одним чутьём угадываемые удивительные слова. «Дорогая Машенька, свет ты в моих очах, единственный человек, озаряющий мою душу…» Она задохнулась от накатившей горячей и сильной волны: это… ей?! Никогда и ни от кого в жизни она не слышала таких слов… Словно короновали драгоценным венцом. Хочется расправить плечи, высоко поднять голову и в изумлении оглядеться: вы слышали? Это – мне! Это я – озаряющий свет… я… сияю?! Как? чем?!
«Твоё благородство и доброта в отношении меня глубоко трогают…» О, нет, это уж слишком… Она-то всё мучается своей неблагодарностью и бессилием! Не королева – самозванка… обманщица! Затаив дыхание, она кропотливо разбирала дальше:
«В последние годы Россия духовно обнищала, и очень рад, что в твоём лице… сохранились чувства благородства истинно русской интеллигенции… вера, что обре… свою силу и досто…» Нет, он продолжает настаивать на возведении на престол… ей хочется сбежать с него! Интеллигент – слишком высокое звание. Вовсе она не достойна… что это вы, Олег Ильич? Не может она отвечать за всю русскую интеллигенцию. Зачем такие ответственные обобщения? Она просто женщина, маленькая, мелкая, суетная, слабая духом женщина…
«Напишу тебе как на духу. Жизнь моя сложилась плохо…» Исповедь! Он вручает ей всю свою жизнь… Пожалуй, такого письма она от него и ждала. Я готова. Я слушаю вас! Очень внимательно слушаю. Почему – «плохо»? с чего это?!
«Жизнь моя сложилась плохо; хотя в этом есть и моя вина, но мне чувствуется, что на мне лежит родовой грех моей бабушки, за её неблагородный поступок». Опять он про это. Про «графский грех» горничной Анны. Сурово, сурово судите. Неужто такой великий грех? Бывают грехи и потяжелей. А это – почти пустяки, дело житейское. Если родилось дитя от этого «греха» – значит, было на то Божье соизволение. Рождение ребёнка – дар, благодать, а не грех неискупимый. Напрасно вы так! Извечное мужское поползновение сложить вину с мужских, якобы сильных, плеч на слабые женские, с Адама на Еву…
«В моей жизни не было настоящей ЛЮБВИ».
Слово “любовь” выписано крупно, вполне разборчиво и даже подчёркнуто. Так вот о чём пойдёт речь! Маша встала и в волнении походила по комнате. Слышите? Вы все, политики, полководцы, властители большие и маленькие, честолюбцы, увешанные побрякушками наград, нувориши, собравшие сундуки реального и виртуального золота и спешащие иметь всё, чем захлёбывается реклама, – вы слышите, о чём печалится человек, живущий десятый десяток лет?! Любовь. У вас в жизни она есть? Думайте об этом, пока не поздно… Дорожите ли вы этим, господа? Или вы дорожите только тем, что можно купить за ваши чаще всего дурно пахнущие деньги? Любовь за деньги, как известно, не купишь; она доступна любому бедняку, и поэтому кажется вам бросовым «товаром», а вот о ней-то и восплачете на пороге иного бытия…
Объявляет свою жизнь «плохой». Не потому, что не имел в жизни какого-то барахла, «шика и блеска»; не потому, что вынес столько мук и унижений в военные годы; не потому, что оказался разлучён с Родиной… Потому, что не было «настоящей любви»… А я бы вас любила, подумала Маша, но угораздило нас разминуться – ещё чуть-чуть, и совсем не узнали бы о существовании друг друга.
«В детстве меня развратили девочки…» Машу бросило в краску. Уж не вздумал ли он излагать свою сексуальную биографию?! Что это значит? В насколько раннем детстве? Какие такие девочки? Как и чем «развратили»? Что, по-вашему, Олег Ильич, есть разврат? Какой там в детстве может быть разврат… Любопытство, неясные желания плоти… ибо Бог нас создал едиными, в двуединстве души и тела! Настоящий разврат начинается позже, он в душе, а не в теле. И опять с Адама на Еву – невозможно развратить того, кто этого не хочет…
«Когда возмужал, необходимость ухаживать за девушкой отпала… заграничные рейсы моряка… охладело чувство любви…» Ну, вот это, пожалуй, действительно разврат. Раз «ухаживание за девушкой» есть всего лишь докучная преграда в стремлении к весьма простой цели… досадная «необходимость». Может, и «охладевать» было нечему? Во всех странах мира любые портовые шлюхи, на любой вкус… при чём здесь любовь-то? Среди Машиных знакомых никогда не было ни одного моряка, и она не знала – такая жизнь есть общее правило «морской жизни», или Олег отличался какой-то особой склонностью к плотским утехам?
«… Один эпизод… покупая билет в театр оперы и балета…»
Всё. Дальше не разобрать. Маша беспомощно смотрела на дрожащую буквенную вязь, силилась расправить, распутать эти ниточки, подносила близко к глазам под разными углами, словно рассматривая стереоскопический рисунок, но угадывались только отдельные слова: балерина… такси… цветы… дворянское гнездо… подруга любовницы моего брата… женился… второй брак… Нет, не читается. Она шумно выдохнула и опустила листки. Беспомощно поглядела на «арабески» – что это он пытается рассказать?! Покаянная исповедь Дон Жуана? Словно сериал, оборвавшийся на самом остром моменте до завтрашнего показа. Только этот «показ» завтра не продолжат… Как, как прочитать это послание, как исхитриться?
(Продолжение см.http://proza.ru/2009/12/26/1226