Тёлка и Фиалка. Гл. 2. Таллинский дедушка. 1, 2

Анна Лист
Начало см.http://www.proza.ru/2009/12/18/161
          http://www.proza.ru/2009/12/19/91
          http://www.proza.ru/2009/12/20/67
          http://www.proza.ru/2009/12/20/1437
          http://www.proza.ru/2009/12/21/14
          http://www.proza.ru/2009/12/21/1085

1
Многословная бывшая осведомительница чуть было совсем не отвратила Машу от родословных поисков, но зато вдруг приятно удивил её таллинский дедушка Олег Ильич, так кстати оказавшийся здравствующим. Вообще говоря, она не очень рассчитывала получить от него какой-то связный ответ: восемьдесят восемь – немыслимо много! Может, он и прочесть-то самостоятельно не сумеет, и понять. Может, лежачий уже, с бессмысленным старческим взором, обращённым куда-то внутрь, а не наружу – что ему уже вся эта земная суета и даже своя, длящаяся так долго, жизнь, а не то что чужие жизни, оборвавшиеся бог знает когда… Тем более, что дед в войну по немецким концлагерям мыкался, едва остался жив.
Однако дед ответил быстро и бодро; вполне чётко выведенные его собственной рукой, немного квадратные буковки складывались в краткие, энергичные фразы, полные энтузиазма и любопытства: кто ты такая, внучка Мария? расскажи о себе, и я тебе поведаю, что помню и знаю. Маша, увлечённая деловитостью его письма, отвечала так же коротко, стараясь ужать собственную, уже немалую жизнь, в ёмкие формулировки. Завязалась довольно оживлённая переписка; Маша радостно доставала из почтового ящика эстонские конверты, жадно вскрывала их, извлекая всё новые бесценные сокровища – фотографии, ксероксы документов, желтоватые листочки дедовых писем с ученической косой разлиновкой. «Графская» история, казавшаяся такой пыльно-дальней, полузабытой, полуистлевшей, выветрившейся из людской памяти до полного неправдоподобия, вдруг приблизилась, наполнилась живыми деталями, задышала, обрела объём, цвет и запах. Удалой гвардеец достоверно обзавёлся библейским именем Матвей и нарисовался «волосатым великаном», рослым и кряжистым, стойким и упорным, сдавшимся только коварной дизентерии в пору гражданской войны, скрутившей молодца в сибирском городе Ирбите, где семья пыталась избежать «классовых сражений».
 Прибалтийская Анна-маленькая осталась в памяти внука щуплой молчаливой старушкой с большими выцветшими голубыми глазами, по прозвищу «маленькая бабушка» – от неё «всегда пахло чем-то старческим, но приятным», и вместе с этим уютным запахом исчезла из жизни семьи так же незаметно, как и жила. Растворилась.
 Бывшая графская горничная Анна предстала бабушкой надменной, любившей всем раздавать указания и подражавшей бывшим своим господам, вплоть до замашек лечения страждущих травами. Травами она пыталась одолеть и мужнину дизентерию, «но травы не помогли» – не без сарказма отмечал её внук, а ныне таллинский дедушка. В семье одна дочка Катя, плод беззаконной любви с графом, умела противостоять высокомерной и властной матери: у матери с дочерью постоянно «находила коса на камень» – даже жила стареющая Анна в отдельном флигельке и редко присоединялась к семейным трапезам. Закончилось это противоборство тем, что две хозяйки не ужились в одном доме; мать сдалась, выпустила из рук бразды правления семьёй и удалилась в неизвестном направлении, выпав далее из жизни внука.
Её место заняла Екатерина, уверенно погонявшая семейную повозку: распоряжалась мягкотелым добряком мужем – сыном гвардейца Ильёй, вывела в «образованные» и женила троих сыновей, подбирая каждому жён по два раза (первые невестки всё как-то торопились покинуть земную юдоль), держала в ежовых рукавицах полуосиротевших внуков. Четыре года Отечественной войны расшвыряли семью в эвакуацию и на фронты, но Екатерина снова собрала уцелевших воедино и продолжала царить, пока в девяносто лет не поскользнулась, хлопоча на кухне, – и наконец, была отпущена судьбой на отдых в иных мирах.
Дед был краток в своих рассказах, но содержателен и добросовестен, а также подкупающе ироничен. Маша попросила его рассказать о собственной жизни; Олег Ильич и здесь был краток и, в отличие от «нравоучительной дамы», не пыжился сознанием своей значительности: мореходное училище, плавал, воевал всего четыре дня в сумятице самого начала войны, был ранен в первом же бою, попал в плен, выжил, вернулся, женился, плавал, осел в Эстонии… Проскользнул в его рассказе один момент, удививший внимательную Машу: дед зачем-то называл точную дату рождения своего единственного сына и как-то словно особенно отметил её. Что такое? Показалось ей, что ли? Она переспросила подробности, дед ответил распространённее.
Маша вчиталась в детали. После освобождения советской армией из лагерного ада дед благополучно прошёл «фильтрацию» и успел послужить в Германии до окончания войны на Западе, а после мобилизации вернулся в родной город, женился… родился сын… как-то слишком быстро! Когда же дед попал под мобилизацию? Маша разузнала стороной сроки. Вот так так! Единственный сын никак не мог быть его ребёнком… Спросить, что ли, впрямую?
Нет, невозможно! Со своей первой женой дед прожил почти тридцать лет, потом развёлся, женился на балерине с экзотическим именем Ия – по-гречески фиалка… «Он всегда был такой… блестящий! – почтительно рассказывали Маше общие родственники, которые и вывели её на деда, – Любил красивую жизнь… шик… А первая жена была серая мышка, скучный бухгалтер. И вдруг, уже в солидном возрасте, в шестьдесят лет – балерина, солистка театра… не устоял! Седина в голову, бес в ребро… Первая жена, скромница, и угасла быстро после такого…» Предательства? – про себя договорила Маша. Что-то не сходится тут. Какой там «бес в ребро», если молодожёны уже пенсионерами были? Всё-таки целых тридцать лет дед отдал скромнице-бухгалтерше – почитай, целая жизнь! Сына вместе вырастили. Своего ли? Осторожно спросила родственников: как понимать смутную фразу из дедова письма – «сын родился тогда-то… В ДАЛЬНЕЙШЕМ МОЁ УЧАСТИЕ НЕ ПОДТВЕРДИЛОСЬ». Родственники в изумлении развели руками – никогда ничего подобного знать не знали, ни тени подозрения! Растил, заботился, образование дал… Сын с отцом, после его женитьбы на балерине, отношения не обрывал, дожил до зрелых лет, детей наплодил. С чего вдруг деда на такие откровения понесло? А спросить нельзя – по одной печальной причине: этот дедов сын, хоть и не в юных годах, но рано ушёл из жизни – несчастный случай, глупая, трагическая случайность. Не должны дети раньше родителей уходить. Как это Маша дотошно ковыряться станет: а правильно ли я, дескать, поняла, что он вам неродной был? Бередить старику такие раны… Родной – не родной… выращенный! – разве это не важнее? Или деду всё-таки это важно, и он вдруг решил на излёте жизни именно ей, Маше, внучатой, но КРОВНОЙ, племяннице, намекнуть на истину? Зачем?
Маша выбрала из присланных дедом снимков фотографии дедова сына, глянула новым взглядом. Батюшки! Да тут экспертизы не надо – с дедом ничего похожего. Дед ростом невелик, лицом сухощав и твёрд, лоб высокий. Вот даже Маша с двоюродным дедом что-то общее имеет, а тут... Сын тучен, мягок, губошлёп такой… Может, конечно, он был в маму-скромницу? Её фотографий дед, между прочим, не прислал почему-то, только вторую, нынешнюю жену, «фиалку» свою. Вот она в балетной пачке – «лебедем». Вот четверть века назад, пожилые молодожёны – дед… ну, тогда ещё вовсе не «дед», а этакий импозантный мужчина в годах… и «фиалка», с элегантной высокой причёской, весьма дородная дама – балерины часто теряют форму, уйдя из танца.
Маша взяла в руки ещё один снимок: на длинном уютном диване гостиной рядком три поколения мужчин семьи – дед, сын, два внука. Дед обхватил руками, кого достал, на лице гордость и тихая радость. Сын – солидный, рыхлый, уверенно-умиротворённый. Внуки-подростки с симпатичными, но скучающими физиономиями. Маша задумчиво отложила фотографию. Образцовая семья… Так ли? По слухам, старички доживают свой долгий век вполне обеспеченно, но уединённо, идиллической парочкой, вдвоём, дети-внуки от первых браков не балуют их своим вниманием: «у них своих дел и забот предостаточно, и мы выкручиваемся своими силами» – сдержанно-деликатно писал дед. Видно, не сложилось, не связалось что-то… А ведь получается, вдруг поняла Маша, что дед-то – одинокий… в смысле бездетный. Не довелось «бросить семя» в мир. Как и ей, Маше… И по этой линии пресёкся род.
Дед писал о перипетиях своей жизни как о чём-то обыкновенном, не заслуживающем особого внимания. Маша была с этим не согласна: плен! немецкие концлагеря! Да что мы об этом знаем? Да много ли вокруг осталось людей, прошедших это? Да он же живой свидетель того, о чём многие годы, десятилетия – старались не говорить или говорить не всю правду... Больше полувека прошло, захочешь узнать – спросить некого, ройся в бумагах, в противоречивых и недостоверных данных. А этот человек – Маша отчётливо чуяла – не соврёт, душой не покривит, ничего не приукрасит, не замажет неудобного, как та дама. Как-то не заметила Маша по его письмам никакой любви к «шику» и стремления «пустить пыль в глаза»… Или это касалось только «прекрасных дам»?
Нельзя деду уйти, пока не расскажет! «Я бы очень хотела, чтобы вы попробовали написать об этом. Что-то вроде мемуаров – а я бы сохранила их в семейном архиве. Я догадываюсь, что вам было бы нелегко вспоминать, но…» – Маша тщательно подбирала слова поубедительней.
Дед согласился, уговаривать его не пришлось; правда, ответил не сразу и осторожно: «попробую после Нового года». Маша прочла между строк: тяжко вспоминать такое, надо собраться силами, духом и памятью. Господи, засомневалась Маша, на что это я его толкаю? Вправе ли? Олег Ильич пописывал изредка, коротко; воспоминания обещанные всё не начинал, скупо обмолвился: «Ия сломала руку… ухаживать за ней приходится мне, а я опекун никудышный, проблем стало больше». Только в конце года «раскрыл карты»: «Год выдался сложный, мне сделали операцию по замене коленного сустава… выздоровление шло долго, с осложнениями…» Но тут же бодро прибавлял: «Поправляемся, здоровье наше по возрасту, претензий нет. Может быть, прооперируют вторую ногу, а нет – проживу и так. Начну писать!» Вот он какой, таллинский дедушка Олег Ильич! Иной бы уж сто раз поплакался, пожалобился, а он помалкивал, пока не одолел хвори – кремень дед… Такому стыдно расписывать свои мелкие житейские неурядицы и неприятности, и Маша старалась писать потеплее и только о хорошем – оптимизма деду прибавить. «Наши житейские обстоятельства прежние, и не без приятных событий: Антон согласился, наконец, приобрести домашний компьютер… Всё ли у вас благополучно? Как Ваше самочувствие? Поправилась ли Ия Петровна после перелома? Как продвигаются ваши воспоминания о войне? Мы ждём их с нетерпением… Рассчитываем на весточку от Вас, если есть такая возможность…»

2
Наконец, дед торжественно сообщил в очередном письме: приступаю, «если буду здоров – начну писать воспоминания страшной войны 1945 года». Эта его торжественность и патетичность Машу озадачила и вызвала нехорошие подозрения. Ох, уж знаем мы эту патетику, накормлены ею в застойные годы… Сколько этих ветеранских мемуаров нам известно: три четверти этой самой патетики, намертво въевшейся в сознание из идеологической трескотни советских лет! Так и тянет ветеранов порассуждать на манер той кагэбэшной осведомительницы о «тяжёлых, трагических временах», заклеймить преступный фашизм, а собственных впечатлений – с гулькин нос, да и тот «нос» сплошь из перечислений воинских соединений и маршрутов передвижений героического мемуариста. Увы, в большинстве случаев – сухо и малосъедобно, как макароны без масла.
Пришёл первый толстенький конверт из Эстонии. Маша взрезала его, извлекла рыхлые желтоватые листы – ого! постарался дед! Мельчайшим почерком, от края до края, без полей, накрутил-навязал текст… словно шарф сварганил… палантин… пончо… покрывало на тахту! Читать-не перечитать. Да ведь сама просила, отступать некуда. М-да, работа предстоит большая… не трусь! Деду, небось, потруднее было – писать всё это.
Маша углубилась в чтение, и на  первой же странице у неё отлегло от сердца: славно, славно дед пишет! Коротко, по-мужски, без излишних рассусоливаний и пресловутой патетики, сразу «быка за рога»… а живо как, выпукло – хоть фильм снимай! Так и встают перед глазами картинки, полные точных, непридуманных деталей… Зорко и остро, нет-нет, да и вставит дед смачное словцо! Дед… нет, не дед! Это на нынешних фотографиях он дед, а тут бравый молодой морячок торгового флота, ладный, пробивной, не прочь прибарахлиться в закордонных портах шикарным кожаным пальто и слинять после вахты в город – «развлечься»… Ухватил эту жизнь, как коня за гриву, оседлал лихо – сам чёрт не брат! Что плохое может случиться? В бледном июньском рассвете увидел, стоя на корабельной вахте, небо, плотно усеянное жуками толстых бомбардировщиков в чёрных крестах – на восток гудят стаями: манёвры? а почему зенитки по ним бьют? никак война? Ну ничего, наши им там быстро пыл остудят, покажут кузькину мать…
К концу второй страницы Маша стала вдумываться и впала в недоумение.
- Антон! – призвала она на помощь мужа. – Ты по войне много читал…Что-то я не пойму… уж не путает ли дед что-нибудь?
- А что такое?
- Странно как-то… Война началась – дед на корабле был, новеньком. В Прибалтике стояли, ледовую обшивку делали, чтоб во Владивосток плыть. А пригнали корабль знаешь откуда?
- Ну?
- Из Германии, из Гамбурга! Это что же, в самый канун войны немцы для нас корабли строили?! Своему противнику? Дед пишет: через Кильский канал проплывали – немецкие мальчишки в них камни швыряли! Да и у нас, кажется, немцы в вероятных противниках номер один числились…
- Числились-то числились. Но ведь пакт был, Молотова – Риббентропа, о ненападении, забыла? А экономическое сотрудничество с Германией все двадцатые и тридцатые годы было самое бурное – и суда, и самолёты, и заводы…
Антон хотел «развить тему», но Маша замахала руками:
- Нет, нет, пожалуйста, без подробностей! Не надо мне этих исторических справок! Верю на слово и тебе, и деду… Ты лучше скажи ещё вот что… Дед пишет, что пока они в гостинице дожидались вселения на корабль, немцы их едва голодом не уморили. Морячки наши, со здоровым русским аппетитом в два дня их недельный рацион съедали… А как на корабль переместились – устроили немцам отвальный банкет с русским размахом. Так немцы на этом банкете, дед пишет, пили-ели… вот… «не ели, а, грубо говоря, жрали, без всякого соблюдения приличий». Он пишет, Германия жила по продуктовым карточкам! С чего это? Войны-то ещё не было!
- Здрасьте вам! Да ты что, Маша? Это мы с ними ещё не воевали, а Германия уже почти два года, как в войну влезла! Польша, Франция…
- А, ну да, – смутилась Маша. – Как это я не сообразила… Но никак не подумала бы, что у них уже к этому моменту туго было с продовольствием. Я думала, только в сорок пятом – если вспоминать «Семнадцать мгновений»… Как там Холтофф говорил Штирлицу: «Если бы хороший паёк и домик в горах – никто бы не болтал…»
- Вот она, сила искусства! – заметил Антон. – Исторические монографии мало охотников читать, а Штирлица все помнят. Не думаю, что дед путает. Ему в монографиях нет нужды рыться – он ЗНАЕТ.
Маша хмыкнула удовлетворённо. С деда были сняты подозрения.
Показывать «кузькину мать» фашистам пришлось самому деду, уже на следующий день. Моряки были сняты с кораблей и брошены в бой. К письму дед приложил газетную вырезку шестьдесят шестого года с описанием того первого боя. Интересно сравнить! Маша прочитала вырезку. Вот она, казённая советская патетика, во всей красе: «Во весь рост шли в атаку полупьяные фашистские головорезы с засученными по локоть рукавами… Моряки хладнокровно подпускали их и дружным метким огнём… смелыми рукопашными схватками… вынуждали фашистов к паническому бегству… один из очагов героического сопротивления…» В дедовом тексте, слава богу, никаких этих «ироических» красот нету... Молодец, Олег Ильич, не поддался искушению. Честный человек! «Оружие брали – кто каким умеет владеть… Залегли в канаве. Кто мог из нас – стреляли, от страха – неизвестно куда». Вот тебе и «хладнокровно подпускали», вот тебе и «дружный меткий огонь»…
Соврала газета и дальше. Во втором бою, а точнее в перестрелке с борта корабля, дед был ранен в живот, и на этом его воинские подвиги закончились навсегда. Газета с увлечением расписывала: «На верхней палубе завертелась граната на длинной ручке. Пренебрегая опасностью, Олег бросился к готовой ежесекундно взорваться гранате, намереваясь выбросить её за борт, но не успел: произошёл взрыв, и тяжело раненный моряк упал у трапа…» Красиво, красиво! Однако дед и тут не соблазнился: «Слышу крик старпома: граната! Вскочив, увидел, как граната прыгает ко мне по трапу… Инстинктивно бросился на палубу ничком, метрах в трёх прогремел взрыв. Боли я не ощутил; очнувшись, стал соображать, что же произошло. Подтянул одну руку – из рукава кожаного пальто течёт кровь, из второго – тоже…» Вот так-то! Не дед к гранате «бросился», а она сама к нему спешила-прыгала. Они б ещё сочинили, что дед специально животом на гранату упал, чтоб спасти сотоварищей…
Вот и всё, отвоевался Олег. На берег: перевязочный пункт, потом госпиталь, операция. Ну конечно! – Маша пристукнула костяшками пальцев по листку письма. Родственники – те, что вывели её на деда – несли какую-то несусветную чушь: дескать, оперировали его немцы, в своём немецком госпитале, вЫрезали «зверски» пол-желудка… Маша тогда засомневалась: опыты на нём какие-то ставили, что ли? с какой стати немцы станут сложную полостную операцию врагу делать? Жизнь ему благородно спасти? Полгода лечить ранение, которое сами нанесли, на ноги ставить – чтоб потом в концлагерь закатать? Просто удивительно, как люди не пытаются даже взглянуть на информацию критически! «Испорченный телефон» какой-то: слышали звон, да не знают, где он, и мысли нет узнать – им достаточно! Вот и доверяй «информантам». Может, правы генеалоги эти спесивые, что верят только документам… Разумеется, госпиталь был наш, и врач наш, и никто Олегу пол-желудка «зверски» не вырезал – вынули два осколка, да заштопали аккуратненько. Врач сказал: очень тебе повезло – желудок совсем пустой был, и пахло в нём  «хорошим коньячком»; будешь теперь жить, ещё выпьем с тобой коньячку по рюмочке! Ха, хороший врач, весёлый, – подумала Маша, – не подозревал, что мало кому из них в ближайшие годы доведётся «хороший коньячок» пить… Все в госпитале уверены были, что «кампания» скоро кончится, даже когда наши ушли. «Однажды вечером, – писал дед, – в госпитале послышались крики и громкая немецкая речь… Этот переполох всё приближался, и вот в палату вошли немецкие солдаты с закатанными рукавами и с автоматами в руках. Было много немецких ругательств и плач сестёр… Я понял только слово «убрать» и подумал, что меня сейчас поволокут и расстреляют. Однако они ушли…»
Капкан захлопнулся, Олег оказался в плену. И здесь ему не то чтоб повезло… Но ведь могло быть гораздо хуже! Плавно так в плен угодил, и чисто: никакой «сдачи на милость» с хенде-хохом, никакого истекания кровью в руках врага – свои залатать успели…
- Маша, мы будем сегодня чем-нибудь питаться, наконец?! – Антон с неудовольствием поглядел, как Маша разлеглась на тахте в окружении дедовых листков. – Ты что, хочешь «в один присест» это всё прочитать?
- Нет, Антоша, не волнуйся, одним махом не одолею… тут много! Ладно, прервусь… а то ты у меня изголодаешься. Пошли на кухню. Тебе поручается картошка.
Возясь с картошкой, Антон поинтересовался:
- Ну что, интересно читается?
- Ага! – закивала Маша. – Даже не ожидала. Я ужасов ждала всяких. Но пока это больше похоже на какой-то авантюрный роман… с внезапными и крутыми поворотами обстоятельств… да ещё и с любовной интригой!
- Вот как! Небось, в госпитале?
- Почти угадал. Очнулся он от наркоза после операции… два осколка в живот… почитаешь потом сам про ранение…
Антон представил оставленные Машей на тахте листки, исписанные бисерным дедовым почерком, и тоскливо замычал:
- М-м-м… лучше ты мне расскажешь…
- Лентяй! – возмутилась Маша. – Прочитать трудно? Ладно, потом с тобой разберёмся… Очнулся – на тумбочке цветы!
- От кого?
- Вот и он был приятно удивлён – от кого это?! Спрашивает, ему называют неожиданного благодетеля: Марта Штернер!
- Немка, что ли? Немецкий госпиталь?
- Нет, госпиталь-то наш, советский, но в Латвии: я ж тебе сказала – его война в Прибалтике застала. И Марта эта – тамошняя уроженка, то ли немка, то ли шведка какая-то.
- Успел подцепить?
- Фи, Антон, грубо! Грубо! Тут так не надо… Тут дело чистое и святое. Представляешь, он её раньше знать не знал. Познакомились за день до операции, когда его с судна на перевязочный пункт буксиром доставили. Это она ему перевязку делала первую, и пока его в госпиталь не увезли, она с ним раз-го-ва-ри-ва-ла. Разговаривала! Только! А не то, что ты подумал… Молодая женщина, «свежая» вдова – мужа в первый день войны убило. Больше, говорит, у меня никого нет… О чём уж они там успели поговорить, неизвестно… У парня весь живот разворотило, лежит в крови, но так, видно, успел он Марту пленить-очаровать, так ей чем-то в душу запал, что она всё ходила и ходила в госпиталь, и передачи ему носила, цветы, шоколад. Передачи брали, а саму её так к нему ни разу и не пустили, ни при наших, ни при немцах…
- Романтично, – задумчиво изрёк Антон. – Всего один разговор, и так зацепило… Любовь с первого взгляда?
- Да сколько угодно, Антон, – Маша вдруг очень серьёзно поглядела прямо на мужа. – Не знаю, может, у кого-то это по-другому случается, а со мной именно так и было. Как увидела тебя – так судьба моя и определилась.
Антон коротко положил ладонь на Машино запястье, опустил глаза и взялся за новый кусок на своей тарелке. «Он мне этим же не ответит, – грустно подумала Маша, – ну что ж, пусть…да уж, не надо об этом…» Она тряхнула головой и вдруг хмыкнула:
- Между прочим, дед там ещё вырезку из газеты прислал – журналюги в шестьдесят шестом его расспрашивали… И знаешь, как они всю историю с Мартой представили?
- Как?
- Умора! Сейчас, погоди, возьму, зачитаю тебе…
Маша сбегала за вырезкой.
- Вот, слушай: «Фашистский обер-лейтенант приказал убрать из палаты цветы и шоколад, которые были у раненых – благодаря заботливому отношению к ним медицинского персонала». Ловко? Одна влюблённая женщина размножилась в «медицинский персонал» латышского госпиталя, который почему-то осыпает советских раненых – раненых, а не одного-единственного раненого! – цветами и шоколадом. «Кричали женщины ура, и в воздух чепчики бросали…»
- Чушь какая, – фыркнул Антон. – В Латвии советская власть за год до того обосновалась, в сороковом году… Как водится, кучу народа расстреляли, по тюрьмам рассовали, выслали в Сибирь… какие цветы? Скорее можно поверить, что на советскую власть и её армию многие смотрели как на оккупантов.
- Не знаю, насколько это так, дед ничего об этом не пишет. Это теперь вся Прибалтика долбит, как дятел, в одну точку: оккупация, оккупация… А газета эта сорок лет назад вышла, когда всё требовалось представить совсем наоборот.
- Думаю, истина, как всегда, где-то посередине: кому-то резко не нравилась советская власть, а кому-то и нравилась… бывшим «латышским стрелкам», например – опоре Октября и ЧК…
- А кто-то, может, просто по-человечески раненых жалел… независимо от того, какой режим они представляли. Дед пишет – когда немцы пришли, медсёстры, «сочувствующие», сожгли компрометирующие документы раненых – партийные и комсомольские билеты… Подожди, тут ещё не всё, газета и про Марту пишет. Немцы, дескать, раненых кормили одной брюквенной баландой, а «совсем незнакомая женщина… – слышишь? совсем, понимаешь ли, незнакомая! – …Марта Штернер, патриотка, рискуя жизнью, тайком приносила раненым масло, хлеб, сметану, овощи… Спасла Олега, как и многих других…»
- «Патриотка»! патриотка чего?
- Ну, наверное, советской Латвии… Если ты за «не-советскую» Латвию – ты уже и не патриот. Вот так. Короче говоря, воспользовались Мартой Штернер, чтоб изобразить толпу сочувствующих Советам «патриотов». Журналистика – вторая древнейшая профессия, сразу после проституции…
- Я что-то не понимаю… Это всё уже описано? В той газете?
- Да нет! Газета пишет только про Латвию, а деда через месяц, вместе со всем госпиталем, увезли в Германию. Ладно, ты доедай, а я пошла дальше читать.

(Продолжение см.http://www.proza.ru/2009/12/22/1364)