Начало см. http://www.proza.ru/2009/12/18/161
2
И Маша листала в библиотеках справочники, писала запросы в архивы, письма дальним-предальним, десятая вода на киселе, родственникам и разнообразным людям из давно ушедшей родительской жизни, ещё во времена Машиного детства превратившимся в мифических персонажей, в реальность которых верилось слабо: сослуживцы, соседи по даче, соученики. Странно, но многие из них оказывались живы-здоровы, и ещё страннее для Маши было то, что никто ни разу её не «послал далеко», как она опасалась; напротив, люди были польщены, что кто-то проявляет интерес к их жизни и с удовольствием предавались воспоминаниям. Оно и понятно, начинала догадываться Маша, они чувствуют себя нужными, и, кроме того, вольными нарисовать прошлое так, как оно им видится. Неприятное и малодостойное опускалось в этих рассказах, упоминалось вскользь, словно переставало существовать, а Маша и не слишком настаивала, хотя приступала к делу с твёрдым намерением «узнать всю правду». Но, в конце концов, думала она, не есть ли это возмездие истории, судьбы, если дурных людей не хотят помнить? Пусть недостойное сотрётся из людской памяти, туда ему и дорога – неужели тратить силы и время, чтоб узнать подробности жизни людей ничтожных? Если таков приговор тех, кто знал их лично, почему бы ей не довериться этому суду? Тем более что в изобилии обнаруживались в роду люди и события совсем иного свойства – достойные всяческого уважения и памяти.
Сероглазый генеалог не лгал – занятие это действительно оказалось увлекательным. Маша ощущала себя археологом, слой за слоем снимающим наносные пески забвения с минувшей жизни; сыщиком, распутывающим смутные тайны и загадочные обстоятельства; и даже, некоторым образом, орудием исторического суда. Правильно говорил генеалог: кто, если не ты? Если она, Маша, не запишет, не запечатлеет всё, что того стоит, от большинства этих людей её рода очень скоро не останется и следа – канут «в бездну, разверстую вдали». Это её, Маши, собственные, ей принадлежащие предки, и ей, вроде бы ничем не примечательной Марии Юрьевне, вдруг оказалась вручена власть над их судьбами: она вольна решить, чью жизнь запечатлеть, мимо чьей жизни пройти, обрекая её на окончательное забвение. И как глупа была она, думая: рядовые, ничем не отличившиеся… Каждый из них нёс на себе клеймо времени; их судьбы, их жизни и были временем и историей. Вот сёстры-близнецы, на двадцать лет разлучённые новой «государственной границей»; вот братья, сгинувшие в сталинских лагерях за одну только «национальную принадлежность»; вот крестьянин по рождению, из самой бедной, бобыльей семьи, ставший конструктором телевизионной аппаратуры; вот преподавательница института «благородных девиц», знавшая четыре иностранных языка и тихо угасшая в полной нищете шестиметровой коммунальной комнатки – настоящий учебник истории многострадального Отечества…
Приступала Маша к своим изысканиям и с ещё одной подспудной мыслью, ещё ей самой неясной целью, впрямую относящейся к её собственной судьбе. Отчего, отчего это, горько думала Маша, мой род угас? За что я наказана бездетностью?
Поженившись, Антон и Маша ожидали потомства год, два, на третий забеспокоились… Маша отправилась к врачам, обследовалась, но никаких препятствий к материнству эти обследования не нашли. Встал вопрос о том, чтобы пройти обследование и Антону, но он сразу и твёрдо сказал «нет», без всяких объяснений и вариантов. Маша вначале была удивлена, но, наткнувшись на его непреклонность, сообразила: если с ней всё в порядке, а медики обнаружат, что причина в нём – каково ему будет? Ну что же, решила Маша, пусть как бог даст… или НЕ даст.
Они познакомились с Антоном на дне рождения у общих друзей, и замкнутый, стеснительный белокурый мальчик с тонким личиком и неожиданно низким, густым рокочущим голосом почему-то сразу запал ей в душу; подумалось – это ОН… Этот ли контраст мальчишеского облика и волнующего её женское естество мужского голоса сказался? Но когда Маша узнала, что Антон сирота, и, рано оставшись без погибших в аварии родителей, рос с двенадцати лет в детском доме, сердце её всколыхнулось беспредельной жалостью и нежностью, она твёрдо решила: будет МОЙ, во что бы то ни стало. У неё не было и минутного колебания, это окружающие сомневались. Странновато смотритесь рядом, морщились подружки, – словно он не на шесть, а на все десять, если не больше, лет тебя моложе! Может быть, может быть: Маша была вся яркая, сочная, резкая, густые брови сцепились над переносицей, чёрные глаза так и вонзаются тяжёлым взглядом, над уголками губ лёгкая тень тёмных усиков – прямо «восточная женщина». А он – хрупкий легкокрылый эльф; уж никак не тянет на «надежду и опору», на «каменную стену», что в первую очередь от мужа требуется. Того и гляди, поломается! Вот я и не дам ему поломаться, упрямо возражала Маша. «Машенька, – говорила мама, – подумай хорошенько… Ты уж долго выбираешь, всё-то у тебя «душа не лежит», и вдруг такая решимость! Всё-таки шесть лет – это немалая разница. Муж должен быть старше жены, а тут наоборот. Он ещё совсем мальчик, ему только двадцать один…» Но Маша знала, чувствовала, что эти разумные соображения не смогут иметь над нею власти: он или никто. Судьба! Не соблюдающая положенных обрядов, не верующая, а скорее суеверная Маша пошла тогда одна в старинный собор и горячо молилась, не зная молитв, простыми словами: «Господи, пусть он будет моим мужем…»
Молитва её была услышана, и последующие годы брака с Антоном только утвердили её в тогдашней уверенности – да, это ОН, её судьба, и иной ей не нужно. Сирота и детдомовец Антон оказался очень домашним, привязчивым и свято ценил уют семейного очага, пришедший в его жизнь с появлением Маши. Прилепился – по Библии: «да прилепится муж к жене своей». Так «прилепился», что иногда Маша с внезапным и тягостным для себя самой раздражением думала: уж это чересчур! Она читает книжку – и он садится читать; она решила выпить чаю – и он с нею, хотя полчаса назад пил чай «сепаратно»; она отошла от телевизора («скучно») – и он тут же выключает «ящик», хотя сам рвался посмотреть этот фильм; она моет на кухне накопившуюся посуду – Антон тут как тут: «давай я вымою»… Словно тень её, не существующая сама по себе и боящаяся оторваться от «хозяина». «Антон, ты дома раньше меня будешь – свари картошки на ужин» – и он звонит ей на работу, продираясь через три отдела, чтобы сообщить: «я поставил картошку…» Но это так, издержки – что бы она делала без Антона хотя бы в те три тяжёлых года маминой смертельной болезни, когда её милая, терпеливая, всё, всех и всегда понимающая мама слегла? Антон ухаживал за тещей лучше любой профессиональной медсестры, и он один спасал Машу в эти годы от горя и отчаяния. А сам-то всегда был болезненный, хрупенький: уж если простудится – так воспаление лёгких растянется чуть не на полгода, уж если авария на дороге – черепно-мозговая травма и головные боли месяцами… Была, была точка, был нестерпимо горький момент, когда другими глазами посмотрела на мужа, ясно поняла то, чего раньше не видела, и прежнее зрение уже не вернулось, но… Разве оставишь своё дитя, каким бы оно ни обернулось? А для Маши Антон был и мужем, и сыном, на него она обращала нерастраченный запас материнского инстинкта. Однако мучительный вопрос: почему? – оставался и годами не давал ей покоя. Может, следовало тогда смириться – никто не волен в своём сердце, и ни у кого нет права на чужое сердце…
Собственная бездетность больно ранила Машу, ставила её особняком в ряду всех знакомых, порождала думы о своей неполноценности: «бесплодная смоковница», сказано в Библии… Отчего она лишена того, что другим даётся естественно, как способность ходить и дышать, иногда вопреки желанию и потребностям? Она могла бы быть хорошей матерью, уж во всяком случае, лучше некоторых известных ей матерей, эгоистичных и равнодушных. Глубоко уязвлял Машу и порядок выплаты государством зарплат бездетным. Рядом с ней работала приятельница Лена – тот же стаж, та же квалификация, та же ставка, те же служебные обязанности, а денег Лена получала больше: растила дочь. Мало того, что Маша обделена судьбой ли, природой ли – нет! ещё и государство ежемесячно ей напоминает: нет у тебя детей, в своё, дескать, удовольствие живёшь, вот и получай за ту же работу меньшие рублики… несправедливо! Жестоко! Нет-нет, да и давала Маша выход своему возмущению, держа в руках свой листочек с обозначенной суммой жалования и сравнивая его с Лениным. Деликатная Лена тактично помалкивала на гневные Машины речи об абсурде «налога на бездетность», поглядывала на Машу виновато, пока однажды не взвилась:
- Маша, ты говоришь глупости! Ты разберись сначала. Нет у нас нынче никакого «налога на бездетность». Налог на бездетных после войны, кажется, был – государство пыталось так рождаемость стимулировать, залатать демографическую дыру, которая из-за войны образовалась… Ты вникни: тебе государство платит столько, сколько ты зарабатываешь. Это мне подоходного налога снимают меньше, учитывая, что я дочку ращу. Вот и образуется разница, на которую я как бы должна ребёнка вырастить. И разница-то – погляди только! – смехотворная… Это мне впору бушевать в негодовании, а не тебе. Будто на эту разницу мою дылду можно обуть-одеть, накормить и выучить. Ты меня уже извела вконец этими речами и сравнениями. Что тебе эта жалкая разница покоя-то не даёт?
- Но мы же одну работу делаем, «ноздря в ноздрю» идём! При чём здесь семейные обстоятельства? В чём моя вина? Разве я сознательно ребёнка не завожу, чтоб самой сладко жить?! – не соглашалась Маша.
- Никакой твоей вины нет. Есть объективность, пойми! Вот состаришься ты со своим Антоном, на пенсию оба выйдете. И из чего вам государство эту пенсию платить станет? Из того, что моя девица, мною выращенная, созидать должна будет, трудясь «на благо общества».
Маша, всегда считавшая себя человеком справедливым, задумалась.
- Не знаю, Лена, может, ты и права… если смотреть обобщённо. Во всенародных масштабах… Но что мне эти масштабы! Вот она я – отдельно взятая, и мне больно и унизительно оттого, что мне беспрестанно в нос мою бездетность тыкают таким вот образом.
- Потерпи три годика, пока моей девице восемнадцать стукнет – будем зарплату получать «ноздря в ноздрю». – Лена сжала губы и отвернулась, уткнувшись в бумаги. Они работали с Леной бок о бок уже восемь лет и прекрасно научились чуять друг друга без всяких слов. Маша видела, как горят Ленкины уши – раскипятилась вся… И точно – Лена вдруг снова повернулась к Машиному столу:
- А знаешь, Мария Юрьевна… раз тебя эта мизерная разница в наших с тобой зарплатах так возмущает – почему бы тебе не усыновить сироту из детдома? Вот и будешь такую же, как я, налоговую льготу получать. И узнаешь тогда, как на государственные подачки можно «легко» – легко-легко! проще простого! – ребёнка вырастить!
Маша промолчала, и разговоров о «налоге на бездетность» с тех пор больше не заводила. Разве тут объяснишь что-то кому-то… разве в деньгах дело? Усыновить ребёнка… Такая мысль приходила ей в голову неоднократно. Её ухо всегда внимательно выхватывало из досужей болтовни и сплетен окружающих разговоры об усыновлённых и приёмных детях, но обнадёживающего в этих сведениях было мало. Это только со стороны кажется – ах, как благородно, как самоотверженно, как счастливы одинокие души взрослого и ребёнка, слившие свои одиночества в благостном единении… Приторного сиропа море разливанное, «мыльный» мексиканский сериал. А при ближайшем рассмотрении оказывалось, что плохо, трудно, ой как трудно! склеивались в такой ситуации характеры и судьбы. А то и не склеивались. Брошенные в детдомах сироты появляются – за редчайшим исключением, вроде Машиного Антона – в семьях неблагополучных и несут в себе печать дурной наследственности – алкоголизм, наркомания, психические отклонения, дебилизм… Пройдёшь семь кругов бюрократического ада, добьёшься, «выдадут» тебе дитя – а сможешь ли полюбить его, как должно? Душа-то вынесет чужую, и, возможно, бесповоротно ЧУЖДУЮ наследственность? Вон Лена говорит, что на собственном материнском опыте убедилась – в человеке на девяносто процентов сказывается врождённое.
- В роддоме вглядывалась в своё «сокровище», в глазки её бессмысленные, думала – чистый лист, табула бланка. Мечтала, какой её выращу: серьёзной, глубокой, ответственной, чувствительной, доброй и понимающей. Этакой тургеневской девушкой. Планировала – буду ей книжки хорошие читать, возить её туда-сюда с «культурной программой», приобщать, рассказывать, что сама знаю, в филармонию водить, в музеи – пусть напитывается высоким искусством. С папой в походы ходить будет, на лыжах бегать… А что выросло? В школе еле-еле из класса в класс переползает, и нисколько ей не стыдно, это мне только стыдно ходить за неё кланяться учителям… Читать с девяти лет бросила вообще; музеи-консерватории, лыжи-коньки – куда там! На аркане не затащишь, даже через уговоры или скандал, интересов никаких, пустышка пустышкой. Когти отрастила ведьмачьи, накрасит – и сидит, любуется, в ушах музыка дикарская из трёх нот воткнута… С мальчишками целуется – если ТОЛЬКО целуется… А уж в доме! Никогда постель за собой не застелит, чашку не вымоет… И хамит, хамит без конца, грубая, визжит, как торговка на базаре. Лексикон: «Заткнитесь оба!» – это нам с отцом – «пошли вы на фиг!», «отвали, мать!» Руками замахивается, того и гляди, поддавать скоро начнёт…
- Может, это пройдёт? Возраст переходный… – сдержанно утешала Маша, думая про себя: да я бы этой мерзавке! убила бы своими руками!И как это могло так получиться? Только что, казалось бы, вчера вот, была большеглазой зажатой девчушкой Ленина дочка – и вдруг когти, вульгарные патлы выбеленных волос, наглые ужимки… Как такой фрукт созрел рядом со сдержанной, внешне пристойно неброской Леной – всегда брючки тёмные, пастельные джемпера безо всяких побрякушек, низкий хвост прямых волос… откуда?!
- Это конечно, – вздохнула истерзанная мать хамской девицы, – но и у нас с тобой был «переходный возраст» – мы разве такими были?!
- Никогда! – страстно подтвердила Маша.
- То-то и оно, – уныло кивала Лена. – Шалава шалавой, прости господи. Откуда?! Никогда ни родительским вниманием не была обделена, ни любовью – ты-то, Маш, знаешь! Но всё не впрок, всё мимо. У супруга моего дед алкоголик был. Дальние гены, что ли, сказываются? И никакое «воспитание», никакой семейный дух этого не перебивают. Знаешь, когда мамочки нос задирают до потолка, своими чадами хвалятся: круглые пятёрки, два языка, на олимпиаде победил, нарисовал-слепил-наградили – вот ни на столько, – Лена показала кончик пальца, – не верю, что это исключительно их, родительская заслуга. Это им повезло, что посеянное взошло. А могло и не взойти, несмотря на все усилия. Всё от природы зависит, а не от воспитания. Педагоги – как врачи, только и могут, что помочь матушке-природе, но переделать её – не получается!
Да, тяжело размышляла Маша, слушая Лену, это только своему кровному чаду простишь, да и то с душевными муками и зубовным скрежетом, а если неродной? Какой риск! Лотерея. Какая ответственность! По плечу ли? Решишься – а обратного пути нет, не скажешь – заберите обратно, не получилось…
Да и кроме того, это разные «звёзды» могут запросто усыновить пару-тройку приглянувшихся ребятишек и осыпать их благодеяниями всяческого комфорта – вон в газетах пишут, прямо мода у них пошла такая, а они с Антоном что могут на свои бюджетные зарплаты? Как говорят в народе – «нищету плодить». Им-то двоим хватает… Вырастишь, надрывая жилы, как Лена, а чадо скажет: зачем брали, если из такой скудости выбиться не можете?
На эти Машины сомнения и переживания Антон всегда хмуро отвечал, что он не испытывает потребности в детях. Маша удивлялась и не верила ему. Это же инстинкт, и один из самых сильных – инстинкт продолжения рода! Как это может быть – чтоб не хотелось передать другому существу если не кровь, так хоть душу свою, свои чаяния, стремления? А Антон не сухарь бездушный, всякую живую тварь норовит пожалеть, приголубить, вечно за ним кошки-собаки бродячие так и норовят увязаться.
Соседи-пенсионеры по лестничной площадке в Машином доме держали овчарку. Глупый был пёс этот Бирт, несуразный – бестолковый, трусливый, заласканный, только лай у него был трубный, грозный, басовитый, да что толку? Сторожевая ведь порода, суровое нужно было воспитание, а старики взяли его «для души», для развлечения, пускали понежиться в хозяйскую постель, сюсюкались со здоровой мохнатой зверюгой как с мягкой игрушкой. И получили результат – Бирт не только хозяев, себя не мог защитить. Когда на прогулке в него вцепился мёртвой хваткой чей-то бульдог, Машина соседка отважно бросилась выручать своего драгоценного питомца. Самоотверженной хозяйке в неравном бою чужая собака почти откусила палец руки – на лоскутке кожи болтался, и устрашающе содрала скальп, словно американский индеец с бледнолицего врага – четырнадцать швов наложили, а любимый песик только поскуливал за хозяйкиной спиной. Впрочем, храбрая женщина обид на любимца не держала и продолжала простирать над ним защитное поле любви и заботы… Вот у этого-то пса обнаружилась странная особенность, о которой соседка невзначай поведала Маше: животному исполнилось два, три, пять лет, а он не проявлял ни малейшего внимания к «девочкам», как деликатно именовала машина соседка сук, ни разу не был в вязке – так и околел от какой-то болезни, девятилетним немолодым псом, в полном «монашеском» целомудрии.
- Странно, – удивлялась Маша, – первый раз о таком слышу. Может, у него что-то не в порядке было?
- Да я, Машенька, сама удивлялась, волновалась, – развела руками соседка, – а потом как-то раз по телевизору услышала, что дама одна, специалист по домашним животным, объясняла: не все особи в природе стремятся к размножению! Есть такие, у кого этот инстинкт почему-то отсутствует, представляете? Не надо им, и всё тут… Ну, я и успокоилась сразу.
И Маша тоже – успокоилась: видно, её Антон тоже из тех «особей», которым «не надо». Раз науке такие случаи не в диковину. А науке, и биологии в частности, Маша доверяла. Ей казалось, что именно естественные науки, а не какая-нибудь философия, история («болтология!») или техника («жалкие железки!») кружат и кружат вокруг тайны бытия. Но чем дальше они «продвигаются» в своих так называемых успехах, тем яснее разверзающаяся перед человеком бездна, и наука эта всего лишь беспомощно топчется на пороге, – но всё равно она ближе к истине, чем создатели электронных чудищ, отправляемых в космические пространства. Вот, установила биология, что есть такие особи, которым не требуется продолжение рода – а почему не требуется? Ещё больше, чем науке, Маша верила народной мудрости, смиренно провозглашающей: Бог не дал. Всё в руке Божьей. Сама ведь просила у Господа Бога дать ей Антона, что ж теперь снова беспокоить высшие силы? Нахально это. Просила, имела смелость просить – получай. Антон ей дан ВМЕСТО ребёнка. Жестоко… Пусто и страшно сознавать, что никто не стоит за тобою следом, не прикрывает тебя со спины, и тобою обрывается ряд: никому не дала жизнь, не продолжила её. Видно, назначено ей так было – повстречать именно Антона. Сама по себе существуй, без подпорок «продолжения рода», без наследников, на которых можно спихнуть недоделанное в жизни, завещать «продолжить». Доделывай всё в этой жизни сама, до конца, никто за тебя не завершит, не доделает. Наказаны – и она, и Антон. За что? За какие такие грехи предков? И Маша искала – кто? В ком причина? Смущал её один трагический персонаж в родословной: прадед, прошедший боевым офицером фронты Первой Мировой, а после революции служивший в ЧК и вынужденный вершить суд над бывшими товарищами по оружию. Не вынесла душа: попал в сумасшедший дом, где и пробыл, пока за стенами его разворачивался другой сумасшедший дом, дурдом установления тоталитаризма – до самой новой войны. В блокаду больных распустили, прадед оказался в осаждённом городе без всякой помощи, без продовольственных карточек, и безвестно канул в сумятице военного лихолетья. Какие чёрные тайны несла в себе его судьба, оставшаяся в памяти людей этим безрадостным, жутким пунктиром – разве теперь узнаешь? И понять теперь невозможно, кто был прав, кто виноват в красно-белой мешанине, кто преступал законы божеские и человеческие, а кто поступал по совести? Да и можно ли было тогда – по совести? Каждый верил, что прав… Или не надо искать далеко, и чепуха вся эта «карма», «родовой грех», и стоит поискать в самих себе?
(Продолжение см.http://www.proza.ru/2009/12/20/67)