Моя судьба – судьба народа. Ни на сантиметр не уклонилась от общей генеральной линии.
И, тем не менее, судьбу мы творим сами. Вмешиваемся в это дело, мешаем Провидению. Или кто-то другой вылезает и мешает.
Я тоже пыталась помешать. В садике рисовала двор, дом, небо и коров с овцами. Их я видела с малых лет, когда мама, перекинув хурджин через лошадь и засунув по обе стороны меня с сестрой, подымалась к яйла – прививать отары. Цветы на склонах – жёлтые и фиолетовые так и впечатались в мою цветовую карту. Потом стала сочинять стихи, песни на слова чужих стихов…
Мы жили на улице Энгельса напротив Колхоз шука, где сейчас кинотеатр «Россия». Это был маленький восточный базар, шумный, грязный, с пассажами мяса, рыбы. Рыба была только ишхан и бахтак, ну, и когак. Про сиг никто не слыхал. А вот пришёл и всех съел ;Шеренги ларьков с домашним и совхозным вином. Маленькие и большие воришки шмыгали между кучками покупателей, постоянно кто-то кричал: Лови! Все дружно бежали, ловили, отвесив оплеуху, отпускали… Армяне к ворью довольно толерантны – вон, сколько их развелось, и не мальчишки какие-то, а грамотные. Да, очень грамотное нынче ворьё пошло…
Возвращаясь с работы, мама несла в сумке тетради с контрольными работами. А папа приносил полные провизии два-три пакета из обёрточной бумаги, их делали и продавали на рынке за пять копеек слепые. Но почти каждый раз, входя в дом, в другой руке он нёс книжку. Из серии «Мои первые книжки». Однажды принёс «Каштанку» с собачкой на обложке и сказал: Прочти вслух, это великий писатель!
Книжки сразу заучивались наизусть, тем более, если это были стихи, остальные глотала сразу при поступлении. Тогда все дети и, кажется, все вокруг меня обязательно читали.
Едва научившись читать, я покупала в крайней будке переводные картинки, разрезала тетрадки пополам и выводила: Первый том, второй том… воображала себя писателем: вклеивала переводные картинки и подписывала: «Одинокий верблюд хочет пить воду» или «Девочка в корзинке с мамой идут в ясли». Ну, как сейчас в Фейсбуке.
И вдруг однажды вместо подписи под переводной картинкой у меня получилось стихотворение. Догадайтесь с двух нот, кому было оно посвящено. Конечно, великому вождю и учителю. «Идёт ли снег, идёт ли дождь, мы любим вас, великий вождь!»
До Наири Зарьяна моё стихотворение не дотягивало, помните его? «Гомер Ахилла воспевал, Рустама – Фирдуси! Был вызолочен Бонапарт хвалою тысяч лир…» Одно из лучших, старшее поколение у нас до сих пор уверено, что написал его Чаренц. Но дома только отец разглядел во мне зачатки и сказал: Пойдёшь на филфак! Банасиракан! Мне было девять лет. Остальные домашние хихикали. Тем не менее, я до десятого класса была уверена, что пойду в банасиракан.
Мои сомнения были только насчёт моей величины – стану ли я великим писателем или нет. «Пионерская правда» моих поэм не понимала, отвечая издевательскими письмами типа: «У вас хороший слог, продолжайте писать!» Или «У вас интересная и волнующая тема (а я про Геноцид поэму написала!), учитесь хорошо!». Два-три раза напечатала только – про птичек и наших курочек, наверное. Какой ещё Геноцид в те годы!
И тут в мою судьбу вмешалась партия. Хрущёв. В 1959 году. Состоялся Майский пленум ЦК КПСС, про кукурузу и химизацию промышленности. Я сильно засомневалась в моих талантах, потому что ничего путного не создала, кроме нескольких ненапечатанных поэм и неоконченных на пятой странице повестей. Кроме того, мне было не по себе быть армянским поэтом, пишущим по-русски, тогда мне казалось, что армянин о своих переживаниях должен писать по-армянски, а потом его переведут на русский по подстрочнику. И в шестнадцать лет я выбрала химизацию. Ни разу я не пожалела. Выбрала я аналитику, самый непрестижный спецкурс на факультете. Это невероятно интересная наука, только химик – аналитик поймёт меня. И тоже ни разу не пожалела. Моими руководителями были великие аналитики советской школы, я не подвела их, тут поверьте мне на слово. Ведь никто не знает, что сама великая Тараян ходила к ректору, чтобы тот не разрешил мне переметнуться к физхимикам. И правильно сделала. А ведь она отбирала в основном только мальчиков.
Когда отец студентом ходил по улице Астафьян-Абовян, навстречу могли запросто пройти к «Интуристу» Ширванзаде или Чаренц с Гургеном Маари. Или вдруг Бакунц. Или Ханджян мог проехать. В мои студенческие годы отец вздыхал: «Ур ен, ур ен, инч глухнер эин! Исан чка!». (Где они, где они, какие были головы!)
Великие головы при мне ещё не совсем перевелись! По Баграмяну на работу шёл Исаакян в Союз писателей, рядом с нашей школой сворачивал домой, а по проспекту ходил Ованес Шираз, я его почти каждый день встречала. В университете я бегала на лекции великого банасера – филолога Гранта Тамразяна и на лекции Левона Нерсесяна, сына Рачья, и там, в коридоре, окружённый красивыми поклонницами, дымил Паруйр Севак.
Были у меня совсем коротенькие встречи с Исаакяном, Рачья и Ширазом. Впрочем, есть ссылки на мои коротенькие новеллы об этих встречах.
http://www.proza.ru/2011/07/21/63
http://www.proza.ru/2011/07/21/60
http://www.proza.ru/2011/07/21/68
Отец любил читать и привил нам всем эту любовь.
Судьба отца – тоже судьба своего народа. Рос в Игдыре - Сурмалу, и однажды налетели турки и курды. Оказывается, турки договорились с большевиками, переселяли весь народ за Аракс, те раньше узнали и явились грабить. Всех его братьев и сестёр порубили, его отца тоже, одного самого младшего, двухлетнего, он схватил, побежал в виноградники и спрятался. Потом, когда увидел, что все ушли, он бросился с братишкой к реке, туда все бежали, и он переплыл Араз! Встречали его казаки, то есть русские, как и мою бабушку, мамину маму.
С тех пор в нашей семье, думаю, во многих, укоренился культ этой благодарности за спасение. И папа решил меня отдать в русскую школу отчасти и за это. На фронте он впервые их увидел вблизи, и тоже полюбил. И поэтому тоже решил – если выйдет живым, отдаст в русскую школу. Он тяжело воспринял разоблачение культа личности, хотя страх жил и у нас дома, постоянно жил… Когда я спрашивала про этот Игдыр-Сурмалу, мама одёргивала: «Молчи! Они маузеристы! Папу поймают!» И я понятия не имела об этой странице жизни и страданиях переселённого народа. Папу могли поймать и после госпиталя, куда он попал после Керченской мясорубки, он же в окружение попал, но чудом вышел к своим. Иногда мы присутствовали при его рассказах о войне, но тогда детей отсылали в другие комнаты. А прочитала и узнала об этой странице войны – бомбёжке в Керчи намного позже.
Пока однажды – вот тут я повторяю: «Случай ненадёжен, но щедр».
Мне случайно попала в руки книга «Игдыр» Эдуарда Исабекяна... В университете все пять лет лекции на армянском языке я записывала на русском, синхронным переводом. Правда, здесь был высококачественный художественный текст, но я решила перевести и издать эту великую книгу в нашей литературе о нашей судьбе. Все 275 страниц я переводила, плача над ними. За два года работы над книгой я пережила всю жизнь художника вместе с ним, и жизнь отца, и жизнь нашего переселённого народа... А, так как многие из нас – потомки гахтаканов, сердце сжимается от боли за арцахцев, насильно согнанных с земли предков. Даже хуже – на наших глазах, на глазах всей планеты. Правда, есть одна печальная разница. В те годы лучшие люди России поднимали голос за нас. В этот раз их не было слышно… Сами рассеялись к нам…
Как говорят, аппетит приходит во время еды. Параллельно меня заинтриговала личность одного малоизвестного армянина, подданного османской Турции, работающего в пользу Российской империи. Почти год я не вылезала из библиотек и архивов, на работу в Онкоцентр ходила изредка, поэтому из пенсионеров мне первой намекнули завершить химическую деятельность. Через два года намёк я поняла и теперь не могу остановиться.
За это время я написала около 900 стихотворений, 150 рассказов и эссе, 26 или 27 книг, заканчиваю очередную. И каждый раз меня спрашивают: – Зачем тебе всё это? Разве тебе платят?
Нет, это я плачУ за то, чтоб вы знали ;
Все персонажи моих книг – армяне.
Другое не получается, хотя почти треть жизни я жила в России. Мы же в русской школе не проходили историю армянского народа. Вот в университете, общаясь с филфаковцами и историками, мы стали многое узнавать, осмысливая уже потом. Нас растили атеистами. Свасян расписывал страсти по Лео Таксилю, мы дружно смеялись и так же дружно – обратите внимание! – бегали в Эчмиадзин ставить свечку и увидеть католикоса. И вот однажды случай свёл меня с летописцем гулаговской истории литературы, издателем и бывшим политзаключённым Семёном Виленским. Лет пять мы, волонтёры, пожилые женщины, помогали ему продавать книги репрессированных авторов Гулага. За появление книги о Веапаре Вазгене я благодарна ему. Он пригласил меня к себе домой, так как удивился, что репрессированных у меня никого нет, а я по субботам весь день бесплатно работаю в киоске, и за разговором предложил: «Вот кто у вас кумир народа? Если отгадаете, я вам подарю его фотографию и надиктую воспоминания о нём! Вот кто у вас тогда был кумир?»ю
Вы представляете, я угадала! Кумиры все ушли, но я отгадала и уверенно заявила: Вазген!
На фотографии улыбался молодой католикос, на обороте его рукой написано: Васкен Первый. Из надиктовки Виленского родилась идея бесед с его ближайшими помощниками в католикосате, кто его знал и дружил с ним. За эту книгу, которую я посвятила открытию Большого Кафедрального собора в Москве, я получила серебряную, 7 с половиной граммовую медаль с профилем Вазгена Первого, которой горжусь, и про которую шучу, что это самое дорогое серебро в мире за историю человечества, так как издание самой книги мне стоило около около 4000 долларов.
Так как химики работают чаще всего параллельно на параллельных столах, я почти одновременно закончила другую книгу, про франгов Армении и про Патриарха армянокатоликов, (франко-армян), кардинала Григора Агаджаняна, который чуть не стал римским папой. Рукопись восхитила академика Самвела Григоряна, он попросил – или согласно своему характеру, потребовал! стать редактором, я лежала со сломанной пяткой в гипсе, Самвел Самвелович – в больнице, и книга редактировалась. Шикарный был редактор! В эти дни академик Григорян получил престижнейшую медаль Вернадского, а больше мне наград не давали. Я через год, к 200-летию Лазаревского института, выпустила изящную книгу про последнего Абамелек-Лазарева, а посольство, которое сидит в этом здании, даже на празднования юбилея меня ни разу не пригласили, а сотрудники, ссылаясь на Посла, долго не пускали на свою территорию сфотографировать знаменитую чугунную лестницу для иллюстрации к книге. Между прочим, всех, кто меня незаслуженно обижал, заслуженно снимали с работы ;
Рассказывая историю создания моих книг, я не могу не отметить одну особенность. Очень часто у меня случались случайные встречи, случайные находки. Для исследователя это счастье – случайная находка. Например, когда я писала про Манук бея, я познакомилась в клубе «Биограф» с невозможным эрудитом, архивариусом Арменом. Он наизусть продекламировал стихи, посвященные Мануку армянами Веы в 1815 году. И я мгновенно запомнила их наизусть и перевела в книге. Потом нашла 4 новых письма, ни разу не опубликованных, проливающих свет на деятельность Манука. Сама нашла, копалась в архивах. Там же я и обратила внимание на Семён Семёныча Абамелек-Лазарева, попутно поксерила и про него. Как кяварец говорит, «чхангара, не помешаить!» И через пять лет пригодилось! В архивах я обнаружила, что Семён Семёныч является правнуком Манук бея, а Манука я уже давно считала себе родственником, и решила, что и про правнука должна написать. И раньше книги откопала у Мандельштама в качестве эпиграфа: « И не одно сокровище, быть может, Минуя внуков, к правнукам уйдёт»…
Вот спрашивают, что такое зануда? Мол, это тот, кто на вопрос «Вонц ес?» (как дела?), начинает рассказывать. Вот на вопрос: над чем работаешь – я начинаю рассказывать. И тут мне говорят: А я один документ видел, там или статью… Делятся, слава богу, многие делятся знаниями от души, бескорыстно. И тоже происходит вот такая случайная находка. Цветок, который украшает историческое повествование. Остаётся его вплести в венок.
Конечно, лучше бы я писала на армянском. А то армяне на русском не читают, русским про армян неинтересно… Вышли у меня сборники и на армянском языке. Несколько рассказов там написаны туманяновским языком. Один из них на пяти страницах вмещает историю нашей Независимости…
И вот так, постепенно, я пришла к себе, девочке, которая в девять лет так хотела писать книжки.
Про стихотворения я скажу вот что. Самое первое, которое я всем нутром поняла, на меня оставило огромное впечатление, это четыре строки Некрасова, а затем много лет – весь Некрасов:
И долго, долго я стоял
На берегу родной реки
И в первый раз её назвал
Рекою рабства и тоски.
То есть, меня увлекает гражданская лирика. Мои стихотворения не та чистая поэзия, которая струится со строк наших корифеев и просто поэтов. Но это мой разговор по душам. О себе, своих мыслях, переживаниях. Большей частью, рифмованных. После переводов с армянских белых стихов я развратилась и стала писать и малорифмованные стихи тоже. И даже белые и верлибр, хотя это почти одно и то же.
В шестнадцать-семнадцать лет мы выбираем себе профессии. Насколько это верно? Немало молодых людей в двадцать, тридцать лет сворачивают на другую дорогу, и вдруг она оказывается своей.
Я свернула достаточно поздно, поднакопив жизненный опыт для малой прозы, опыт работы над диссертацией, вообще, научный опыт пригодился при создании документально-исторических повествований.
Но всё, что лежит в человеке, что засеяно, даёт всходы. И глядя на мой сегодняшний путь, я могу сказать: тоска по своим корням, необходимость выразиться вывела, привела меня на эту дорогу.
Вообще, когда у меня что-то получается, я говорю: Богу было угодно. Когда не получается, виню себя.
В случае с моим творчеством я думаю, когда хорошо получается, то значит, я способный читатель, ведь сколько гениев литературы ходит у меня в учителях!
А когда получается не то, виню себя – плохо училась, значит.
Книги большие уже боюсь начинать, возраст, то да сё… Вдруг не закончу. Но я люблю рисовать тоже. Ещё в садике рисовала. Помню, портрет Сталина в фуражке. Перерисовала. Однажды, через десять лет, я нашла свою воспитательницу в садике и пошла к ней домой – мой старый детский сад передали ей как квартиру. На стене висели детские рисунки: колхозные хлев, длинный и какие-то существа, повидимому, коровы. И портрет Сталина под стеклом в рамке. Татьяна Азарьевна сказала: «Это твои рисунки!». И я опять стала рисовать.
А ещё с шести лет я шью куклы и платья к ним. Вообше шить люблю, тётя была невероятной портнихой, научила всех племянниц. Но недавно встретила 10 головок Барби и сшила чайницы. Очень красивые куклы.
Сейчас мечтаю сшить по каждому вилайету национальные наряды достала рисунки Патрика… Осталось перестать писать. Думаю, вот уже закончила одну хорошую, сборник эссе про армян. Но больше не буду.
P.S. После той встречи в Доме Москвы я опубликовала «Общий ген-армянский», поэму-пьесу Чаренца «Капказ тамаша» перевела на русский язык, и свою поэму-пьесу написала – «Византийскую невесту», а «Дороги судьбы армянской» – охватила почти 2000 лет армянской истории, на русском и армянском языках, сборник «8 эпизодов армянской истории», «Кардинал Григор Агаджанян» и «Взлёт и падение бархатного диктатора» на армянском языке.
Сейчас «Заметки о Костане Заряне» выйдут, тоже на русском и армянском. Дальше не буду, но, может, ещё один большой сборник стихов – набрался, я не виновата…
А это ссылка на видео телепередачи "Дорога к себе". https://www.youtube.com/watch?v=B8wccbDCN-Y
Я хотела улыбаться, но не получалось, потому как я серьёзный человек. Иногда я не заглядывала в текст и меня заносило. Прошу прощения за разночтения на Творческой встрече в Доме Москвы.
И, конечно, особая благодарность Арминэ Тютюнджян, бывшему директору Дома Москвы, которую мы обменяли на Пашиняна ;