СОДЕРЖАНИЕ:
Глава 1. Мусульманин
Глава 2. Пришла любовь - http://www.proza.ru/2018/12/01/1149
Глава 3. Атлит - http://www.proza.ru/2018/12/01/1226
Глава 4. Свои среди своих? - http://www.proza.ru/2018/12/01/1535
Глава 5. Любовь в шалаше - http://www.proza.ru/2018/12/02/1161
Глава 6. Колыбельная - http://www.proza.ru/2018/12/03/984
Глава 7. Признание - http://www.proza.ru/2018/12/04/793
Глава 8. Город детства - http://www.proza.ru/2018/12/06/837
Глава 9. Незнакомка - http://www.proza.ru/2018/12/05/823
Глава 10. Мама - http://www.proza.ru/2018/12/07/965
Глава 11.Простите, что мы не знали - http://www.proza.ru/2018/12/08/1007
ПРЕДИСЛОВИЕ
Сразу хочу предупредить, что это произведение не об ужасах концлагерей. Оно о судьбе выживших евреев.
Я искал информацию о возвращении евреев, переживших Катастрофу европейского еврейства, в Израиль, и не находил. Будто кто-то специально вычистил всё из интернета, и из истории. Прочитал несколько романов, повестей, и бесчисленное количество статей о жертвах Холокоста, о лагерях перемещённых лиц, возникавших часто на месте бывших концлагерей. Но информации о жизни послевоенных репатриантов в Израиле, по крайней мере на русском языке, находил только крохи.
Большинство воспоминаний были об ужасах, пережитых в немецких концлагерях, о чудесных спасениях… Но о жизни после этого - НОЛЬ, или почти НОЛЬ. Обрывочные сведения о том, что после окончания Второй мировой войны по дорогам Европы, двигались десятки тысяч евреев, пытаясь добраться до берегов Италии, а оттуда морем в Эрец Исраэль, в далёкую Землю Обетованную, где реки текут молоком и мёдом. Измождённые, больные, покалеченные, далеко не все добирались до цели, массово умирая в дороге. А многие, кто добирался, попадали в застенки британцев, снова за колючую проволоку.
Но вот британский мандат на Палестину окончился и англичане ушли. Провозглашено государство Израиль. И теперь дорога репатриантам была открыта. Тем временем в Израиле разгорелась «война за независимость» и каждый еврей был на счету.
Я всегда думал, что прибывших исстрадавшихся людей на их новой Родине встречали распростёртыми объятиями. Окружали их теплом и заботой. Но, как оказалось, я сильно ошибался.
Глава 1. "Мусульманин"
Фронт гремел всё ближе и ближе. Немцы начали эвакуировать заключённых, перегоняя их в другие лагеря. Но мы знали, что вряд ли кто-то из нас доживёт до освобождения. Знали, что и на новом месте, если кто-то дойдёт, будет расстрелян и сожжён. В том, что я точно не дойду, я был убеждён. Да и зачем?
Я уже считался "мусульманином", как говорили в нашем "родном" концлагере. То есть, доходяга, не жилец. Я и сам это знал, так как сил двигаться у меня уже не было. Даже думать я мог с трудом. Собственно, почти совсем не думал, мыслей в голове не было.
Кончился мой марафон на выживание. И может быть, было бы лучше оставаться евреем, и не принимать фамилию Былин вместо Бейлин. Тогда я уже давно вылетел бы с дымом и пламенем в трубу крематория. Евреев уничтожали практически сразу.
Не знаю, сколько я пролежал возле блока, до того, как меня подобрала "небесная команда". Может быть час, а может много часов. Но точно не больше дня, потому что команда постоянно собирала трупы или таких как я "мусульман". Для немцев чистота территории была превыше всего.
Сознание то уплывало, то возвращалось ко мне. Я понимал, что это конец, но это не так уж страшило меня. Ужаснее всего был холод. Он пронизывал каждую мою кость, каждую, ещё оставшуюся на мне, клеточку плоти. Поэтому перспектива сгореть в жарком огне печи казалась мне более желанной, чем хоть ещё час терпеть этот жуткий холод.
Бросили меня жутко неудобно. Голова внизу, руки болтаются почти по земле, иногда попадая между спицами колеса. Ноги, где-то вверху, придавило ещё чьё-то тело. Перед глазами задравшаяся полосатая роба, и торчащая углом моя тазовая кость. А надо мной серое, укрытое дымом крематория, лагерное небо.
Нет. Это не небо концлагеря. Это наш СМЗ [Сталинский металлургический завод.] имени Сталина. А мы с пацанами срезаем дорогу через его территорию. Дымы, дымы, то белые, то чёрные. А вечером или ночью вдруг зарево - это выпускают шлак, разливают чугун или сталь. На небе гаснут звезды, и оно становится ярко-розовым, постепенно темнея, переходя в красный цвет, а затем медленно-медленно возвращаясь к чёрно-синему цвету южного неба со звёздами. Впрочем, с территории СМЗ звёзды даже в безлунные тёмные ночи почти не видны.
В разных направлениях ветвятся железнодорожные пути. А по ним, то кокс везут, то толстенные брёвна на платформах, то рыжий закрытый товарняк прогрохочет. Тут ориентироваться только по слуху можно. И, что меня всегда удивляло, почему огромные паровозы так тонко свистят. Будто детские игрушки. Зато какое мощное шипение, когда пар выпускают.
Иногда на открытых платформах ковши с искрящимся расплавом везут. Это настолько красивое зрелище, что невольно застынешь и раскрыв рот будешь смотреть, пока платформы проглотит чёрный зев ворот цеха.
Рассказывали, что как-то мужик покончил жизнь самоубийством, прыгнув в такой ковш. Даже хоронить было нечего после этого. Интересно, вот превращусь я в дым, а может этот дым донесётся до моего Сталино, полетит над нашим домом на Седьмой линии... Только не увидит его никто. Мама с моими братом и сестрой в эвакуации. Я даже не знаю где. Добрались ли, живы ли?
Дом стоит пустой, заколоченный. Я сам вместе со старшим братом Бэхором забивал окна досками крест-накрест. А соседская девочка Элька прилипла к забору и смотрела на нас. Вцепилась руками в заострённые сверху доски, а по лицу слёзы текут. Я знаю, что она давно в меня влюблена. Но для меня она малявка. Мне уже шестнадцать, а ей только четырнадцать.
Помню, зимой она упросила меня взять с собой на танцы в клуб медработников. Я стеснялся, что иду с такой малявкой. Элька потом своей маме рассказала, где мы были, а та, при случае, - моей. А кончилось всё для меня совершенно неожиданно. Мама усадила меня за наш круглый стол с резьбой по торцу, на гнутых львиных лапах, и рассказала, что в этом клубе была раньше синагога. И что мой дед, мамин папа, был одним из организаторов и активным участником её строительства. Мама, когда была молодой девушкой, ходила помогать отцу.
Когда мне было четыре года, некий инспектор по религиозным пунктам Майзин доложил «о закрытии еврейской синагоги решением Рабсовета Союза Безбожников, на основании того, что собрали 2980 подписей евреев». Было констатировано, что «подавляющее большинство трудящихся евреев города Сталино выразило желание закрыть синагогу и устроить на её месте Национальный Дом культуры. Мой дед, раввин, позволил себе высказаться об этом Майзине и о "добровольном желании" евреев закрыть синагогу: "аун вер вэт глоубн дэм мэшуге лигнер (идиш)" - "и кто поверит этому сумасшедшему вруну".
Однажды ночью за ним пришли. С тех пор мой дедушка исчез, будто в воду канул. Все попытки бабушки выяснить его местонахождение ни к чему не привели. А моему папе однажды сказали "Или ты, жидовская морда, затихнешь навсегда со своими вопросами, или вся твоя мишпОхэ пойдёт за отцом твоей жены".
Больше я никогда не ходил в тот клуб. Для меня это стало равносильно тому, чтобы плюнуть на могилу дедушки.
Кажется я умер, не доехав до крематория. Но почему где-то, посредине мутного ночного неба без звёзд, Элька держала меня за руку, и всё качалось и шаталось так, что меня начало тошнить. Я пытался сосредоточиться на её лице, но оно постоянно уплывало в нерезкость, размытость. А может это и не Элька вовсе? Может это ангел? Я никак не мог рассмотреть её серые хрустальные глаза, контрастировавшие со смуглой еврейской кожей, её чёрные косички почему-то были расплетены. А и чёрные ли они? Где мы, в раю или в аду? Судя по ощущениям, в аду. Но ведь если я умер, я же не должен чувствовать ничего.
Я устал размышлять и провалился в бездонную чёрную яму.
* * *
Как было хорошо. Не кричал блоковой, и почему-то не гнали на апель [ежедневная поверка, перекличка заключенных, устраиваемая лагерным начальством. (нем.der Appell)]. Впрочем, так и положено на том свете. Или я ещё на этом? А может тот свет для меня уже этот? В голове все путалось.
Что-то тёплое тыкалось мне в губы. А затем в рот полилось нечто совершенно забытое. Настолько прекрасное, будто сама жизнь стала жидкой и вливалась мне в горло.
Я хотел приподнять голову и осмотреться, но она оказалась такой тяжёлой, будто в неё залили расплавленный свинец. Послышался очень нежный голос:
- Ир вилн тсу тринкен?[Хочешь пить? (идиш)]
Я ничего не понял. Прошептал:
- Я не понимаю.
- Нси ир тон нит фарштейн йидиш? [Не понимаешь идиш? (идиш)] Не розумиеш идиш?
Кажется я понял.
- Только русский или украинский.
- Цо мам з тобой робиць?[Что мне с тобой делать? Хочешь пить? (польск.)] Хцешь пить?
Некоторые слова были похожи на украинские. Я догадался - это же польский.
- Да-а, - протянул я, - пи-и-ть.
Тёплая рука продвинулась мне под затылок и осторожно приподняла мою голову, а вторая поднесла к губам ложку чего-то с таким знакомым и волнующим запахом, что голова закружилась.
Прямо передо мной появилось немного расплывчатое, как на нерезкой фотографии, лицо. Невыразимо красивое, будто детское и, в то же время, явно взрослое. Такой белой и нежной кожи я никогда ещё не видел. Небольшой, слегка курносый носик, покрытый веснушками. Необыкновенно лазурные глаза, с переливом в зелёное, лучились добротой. А губы, губы… Трудно описать какие это губы. Слегка полноватые, яркие и будто обрисованные тёмной линией. С небольшими поперечными складочками-морщинками, делавшими эти губы живыми, будто они самостоятельно жили на этом лице Именно губы указывали, что это женщина, а не ребёнок. И вся эта прелесть в обрамлении кучерявых, ярко-рыжих волос.
Это была не женщина или девушка. Это был ангел.
- Цихо, спокойние, без поспеху. - И запашистое, вкусное содержимое влилось мне в рот.
Боже, это же бульйон!
- Добже, добже, в тен спосуб. Еще една лыжка. [Хорошо, хорошо, вот так. Ещё одна ложка. (польск.)]
И еще одна ложка божественного нектара влилась мне в рот.
- Досць. То неможливе. Можеш умжець. Позвуль ми справдзиць твою температуре. [Хватит. Нельзя больше. Можешь умереть. Дай, я измерю твою температуру. (польск.)] - она притянула меня к себе и прикоснулась губами к моему лбу. Будто поцеловала. - Мысле, же температура выноси тшидзесьци осем и пенць. Мусиш спаць. Сен то здрове. [Думаю, температура 38.5. Тебе надо спать. Сон - это здоровье. (польск.)]
Я понял почти всё, что она сказала. Но даже и без этого глаза мои уже сами закрывались.
Проваливался в сон и снова просыпался. И снова ангел кормила меня. Обтирала моё тело, переодевала, прижимала голову к груди, и я постепенно становился человеком. Не знаю, сколько часов или дней, или недель прошло, но однажды я вынырнул из тяжелого, муторного сна, а она сидела на моей кровати, держала меня в объятиях, качая как ребёнка, и приговаривала:
- Цихо, цихо. Не кшич. Естесь безпечны, вшистко ест в пожондку. [Тихо, тихо. Не кричи. Ты в безопасности, всё в порядке. (польск.)]
И вдруг добавила по-русски, по слогам:
- Всиё ха-ра-шо.
Я приподнялся и сел. Голова кружилась, от слабости весь покрылся потом, но я сидел. Сам сидел, без поддержки. Теперь я понимал, что мой ангел - самая настоящая живая девушка. Почему-то решив, что она лучше поймёт, если я буду говорить по-украински, спросил:
- Хто ти? Як тэбэ звуть? [Кто ты? Как тебя зовут? (укр.)]
Она вопросительно подняла брови. Видимо не поняла. Тогда я показал пальцем на себя:
- Геня. Моё имя Геня.
- Ох, имйе. Называм си Хана. [О, имя. Меня зовут Хана (польск.)] - она показала пальцем на себя, - Естем Хана [Я Хана (польск.)], - затем на меня - естесь Геня [Ты Геня (польск.)].
С этого дня я пошел на поправку. Через несколько дней я уже вставал и с помощью Ханы шёл в туалет. Вскоре Хана уже могла меня оставить одного. Днём она ходила в русский военный госпиталь, где бесплатно, за одну только еду, работала кем-то вроде медсестры, нянечки, санитарки и уборщицы в одном лице. Зато она могла приносить еду домой.
* * *
Мы спускались со второго этажа и гуляли по улицам Кракова. Наверное со стороны было смешно смотреть, как маленького росточка женщина, выглядевшая девочкой, ведёт худого дылду, ростом метр восемьдесят, положив его руку себе на плечо, и обнимая за талию.
Варшава, Познань и Белосток были разрушены до основания. Но Краков, крупнейший и важнейший город в южной Польше, остался практически нетронутым. Видимо, немцы, решили, что он не имеет какого-то важного для них, а может для Красной Армии значения. Лишь взорвали мосты на реке Дунаец к югу от Кракова.
Пришло лето. Я окреп, немного набрал вес и стал похож на человека. Пора было думать об устройстве дальнейшей жизни. Но у меня не было никакой профессии, поэтому устроиться куда-то было трудно. Но, в конце концов, не боги горшки обжигают, я знал, что найду работу. Любую.
С грехом пополам Хана записала мои данные: имя, фамилия, национальность, где родился, в каком году, кто родители. Потом куда-то обращалась и выправила мне документы. Не настоящие, всего лишь справку о нахождении в концлагере. Но я снова стал Бейлин Гершель бен Самуэль.
Вскоре я уже мог с помощью Ханы спускаться со второго этажа, где Хана жила в маленькой однокомнатной квартирке. Однажды я спросил мою спасительницу, чья это квартира. Выяснилось, что это квартира её бабушки, папиной мамы. На мой вопрос, где же бабушка сейчас, Хана прерывающимся голосом ответила: «Не розумеш? Разем з моён родзиноу! Дзейки Богу, тераз вшисцы соу разем. - Она посмотрела вверх, - И тылько згубилем сеу в тым жицю. Самотне-самотны. [А ты не понимаешь? Вместе с моей семьёй! Слава Богу, теперь все они вместе там. И только я затерялась в этой жизни. Одна-одинёшенька. (польск.)]»
Как ни странно, я действительно понял, что она сказала. Порывисто обернулся и обнял её, прижав к своей костлявой груди. Она была маленького роста, и её голова оказалась во впадине между моим плечом и подбородком. С минуту мы постояли так, а когда она отстранилась, я увидел слёзы на её личике.
- Ну что ты! Разве ангелы плачут? - сказал я, а затем взял мокрое лицо в ладони и стал поцелуями осушать каждую слезинку.
Это не была любовь, на любовь я был ещё не способен, но уже тогда я знал, что она обязательно случится.
Продолжение здесь: http://www.proza.ru/2018/12/01/1149