предыдущая страница: http://www.proza.ru/2016/04/08/700
ХОЛМОГОРЫ
Потеряв много крови от удара в бедро рогатиной, польский лазутчик ступил на порог избы и, уронив ведра да ухваты, рухнул в сенях.
На шум выскочил Ерема. Разглядев в потемках беспомощно лежавшего Козьму, криво ухмыльнулся:
– А вот пить-то пан так и не научился.
Но, взяв за сапог, чтобы затащить волоком своего попутчика в избу, вдруг почувствовал, что руки его наткнулись на теплую липкую жижу.
– Яга, слышь! Он, кажись, того. Ранен, кажись, наш пан Казимир! Кровищи-то на пол полклети с него набежало! – крикнул упырь атаманше.
– Молчать, смерд, Козьма я! Пся крев! Козьма… – попытался одернуть Ерему шляхтич, но потерял сознание.
***
КЫЗЫМ-РЕКА
Пурга окончилась так же неожиданно, как и началась. Северный ветер Борей, обрушив всю свою мощь на лесотундру, в последний раз попытался победить весну. Но сил у него не хватило.
Ярко светило северное солнце. Стоял тихий безветренный день. Будто и не было урагана. Обозники откапывали сани и пожитки. За четверо суток непогоды обоз замело напрочь. Не обошлось и без жертв. Замерзли в снежной круговерти четверо переселенцев, поленившихся соорудить убежище. Еще двое черных людишек, обшарив пожитки на нескольких возках, ушли в буранную мглу, чтоб навечно остаться в белой пустыне.
Полярные волки тоже не дремали – пользуясь отсутствием людей, они отбили несколько лошадей и угнали их в тундру.
Сотник Макар Савватеевич, пригнав оставшихся лошадей из лога, где возницы и верховые пережидали буран, на правах старшего обратился к воеводе:
– Недоволен люд проводником, княжич. Того и гляди спрос с него учинят да забьют ненароком. Бузят, ворчат, якобы надобно было ненастье на стойбище переждать, ведь ведал же загодя шаман, что буря нагрянет.
– Остуди пыл своих служивых, Макар Савватеевич, не виновен молодой шаман, – воевода положил руку на плечо сотника. – Это я велел подниматься с последнего привала. Коли на каждом стойбище по пять ден станем углы околачивать, не дойдем нынче мы до Мангазеи по снегу. Лучше поздравь с сыном меня, – улыбнулся воевода.
– Ох ты! Неужто прям в снегу! Ай да Полинушка, ай смелая княжна. Не побоялась же на сносях с мужем в путь идтить.
– Так вроде первенца токмо в апреле ждали, а тут, видно, растрясло меня шибко в дороге. Видимо, и впрямь ветер Борей надул, вот Борей-Борисом и решили назвать сыночка, – раздался за спиной сотника голос Полины, которая, протиснувшись в откопанный Ваней лаз, щурясь, привыкала к солнечному свету.
– Никому более не сказывайте про энто. Тотчас за еретиков или шайтанов примут, и тогды мигом «из князи в грязи» угодите, али, как Максима Грека, за сторожи на Белоозеро на четверть века упрячут ретивые стяжатели, – оглянувшись по сторонам, упредил Ваня.
Повитуха трижды перекрестилась.
– Мыслимо ли дите княжеское в честь какого-то ветру величать? Как бы худо не случилось! Гнев Божий накликать на душу несмышленую.
Ваня толкнул бабу в бок.
– Уймись, квочка, и заруби на носу: в честь Бориса-великомученика назван младенец княжий.
***
АТЛЫМ-РЕКА
Четверо пыточных людишек из сыскных, посланных дьяком Севастьяном для сыска и поимки старца-язычника Никиты, ходко скользили размашистым лыжным шагом по пойме Батлым-реки. Шли в одну лыжню, меняя каждые четверть часа впереди идущего, который, шагая первым, пробивал дорогу в снегу.
Отдохнув на стойбище и расспросив у остяков о нужном им человеке, сыскари уверенно вошли в непролазный урман. К полудню на людей дьяка выбежала стайка волков, но люди и серые разошлись мирно. Одни шли по мартовской заячьей тропе, другим невыгодно было выстрелами из пищалей обнаружить себя.
Когда замыкающий строй человек скрылся за поворотом реки, Никитий пробурчал:
– Вот неугомонный-то дьяк Севастьян, как пес боярский. Все вынюхивает да рыщет. Откуда токмо берется энто крапивное племя. Служат они рьяно государю-батюшке, да про себя не забывают. Уж, почитай, более четверти века злато атамана разыскивает, а через энти сокровища и нам покоя с тобой, Хвома, нету-ти. Спали бы, да спали в избушке. Так нет же, люди дьяка по пятам идут. А теперича мы пойдем вслед сыскных, пущай, как лиса по тропе заячьей ходит, так и люди дьяка по кругу станут ходить, покуда не растает. Весна уж. А реки вскроются, там они и подадутся восвояси. Да, Хвомка?
Старец отряхнул полы рубахи от снега. Медведь, услышав свою кличку, ткнул его в ногу носом.
– Не шали, знаю, что ты голоден. Сейчас я достану снедь из пайвы, и перекусим мы с тобою.
Никита привык разговаривать с Хвомой, как с человеком. Потому, не ожидая ответа, продолжил:
– Давеча сорока за нами увязалась, все стрекотала, вертихвостка. Думал, что выдаст она нас, когда в след заходить будем недругам нашим. Дрянная птица сорока, вести худые она на хвосте приносит. Вот, Хвома, даже возьми, когда при молодом царе Иоанне Москва дотла сгорела – перед пожаром тоже сорока по дворам летала. И на какое подворье садилась, то и выгорело. Говорили, что это бабка Глинская в сороку обернулась, ну народ-то и поднялся. Споймали они князя Глинского, да и побили до смерти, а бабка с другим сыночком убежать успела. Шуйские-то отодвинуть Глинских от молодого княжича желали, ну и пустили через чернецов сию страшилку в народ. Вот так, Хвома, бывает, обвинят, ошельмуют, и не отмоешься. Как мне гонение устроили, язычником обвинив. Народ-то русский, как дитятко малое, во все верит. А тут масло в огонь. Хорошо, остяки принимают, да не особо-то воеводские указы сполняют.
Медведь вновь ткнул носом волхва.
– На-ка, поешь, сердешный, – бросил на снег вяленого чебака старец, – соловья баснями-то не кормят. А про сороку все ж гадаю, как бы беда с нашими отроками Ванюшкой и Мамаркой не случилась. Шутка ли, обоз провести на Мангазею…
***
ХОЛМОГОРЫ
Яна не отходила от Казимира ни на шаг. Он то приходил в себя, то вновь терял сознание. Когда же атаманша отлучалась от хворого, то сидел рядом с недужным ее сын Емелька. Обычно вертлявый и неусидчивый, отрок на диво матери ныне ревностно исполнял обязанности сиделки. Его как подменили.
Борясь с ознобом, шляхтич через силу пил отвар из сушеной крапивы – для густоты крови, как поясняла ворожея.
Мартын принес снадобье поморов – ставку, замешанную на морошке и кислом молоке.
– Пей, Козьма. Сей пользительный напиток самого немощного поднимал, и ты, как Лазарь, запляшешь на седмицу.
– Благодарствую, Мартын, за опеку твою, коль поднимусь, то непременно признательностью отвечу.
– Мой коч наймешь для похода, вот и будет с тебя. Не желают купцы на Югорский шар и далее ходить. Оттого и Мангазея в упадке ныне. Совсем нам, поморам, без найма худо стало. Многие корабельщики на Волгу да Каму подались. Кочи по всему берегу брошены, халеи да гагары в них уж гнездовку устроили. Иноземцев, что плату хорошую давали, на Холмогорах все меньше и меньше становится. Ты, Козьма, ежели надобно что, то мальчонку пришли, я тут же и явлюсь.
– Благодарствую, Мартын. Тут подьячий вчерась приходил. Выпытывал, зачем я сюды пожаловал и каким чудом татей одолел, кои всю округу в страхе держали, – отпивая из крынки ставку, прошептал Козьма-Казимир, – я ему грамоту показал, что от имени государя Михаила Федоровича пройти мне велено до речки Мутной, через озеро Зеленое, и выведать, пользуют ли дорогу от волока до Мангазеи купцы заморские. А также глянуть, как обосновал пост у трех озер воевода, посланный из Тобольска нынешней весной.
Подошел Емелька, шмыгнув носом, и, присев рядом на лавку, похвастался:
– Я по берегу лазал, гнезда зарил, яйца собранные мамке отдал, чтоб сварила тебе, дядько Козьма. Желтки, говорят, кровь прибавляют.
– Совсем уж весна пришла, а я к постели прикован, – посетовал Козьма.
– Ничего, ничего, успеешь поправиться, да и в море-то пока еще все одно не выйти – льды да торосы, – вставая, уверил Мартын. – Пойду я, однако. Ежели что, пошли Емельку.
Мартын ушел.
Емелька вновь шмыгнул и, озорно глянув на дверь, улыбнулся:
– Имя-то какое чудное – будто птичье.
– Это его в честь проповедника Мартына величают. Был такой в германских землях. И наш Мартын иконам не молится, в церковь не ходит. Говорит, что доски сии люди писали, а людскому, говорит Мартын, грех поклоняться.
– Ересь это, дядя Козьма.
– Ересь не ересь, а многие, и не токмо черный люд, но и князья, ныне придерживаются лютеранства.
– А ты, дядька Козьма? Какой веры?
– Мал ты еще, Емелька, чтоб такое осмыслить. Да и не задавай никому вопросы такие, а то накличешь беду ненароком. Преследуют на Руси ересь. Скажу одно: все мы под единым Господом Богом ходим. Просто толкуют азы по-разному.
– А меня матушка Кудеяром обзывает, когды я противлюсь послушанию. Говорит, как тать грехи замаливать буду, – улыбнулся малец.
Козьма слабо улыбнулся и попросил мальчика поправить повыше подушку.
– Так ты и есть вылитый Кудеяр. Очи чернющие, норов крут. За что и люб ты мне, отрок.
– А ты знаком был с ним?
– Видал, встречал я его под Казанью. Тогда юный государь Иоанн грамоты разослал разбойному и беглому люду. Якобы прощает их шалости, коли они Казань воевать придут. Разбойному люду на крепостные стены идтить не доверили. Проку-то никакого от них, с их кистенями супротив пищалей и пушек татарских. А вот подкоп они рыли и стену с родниковым тайником подорвали, чтоб без воды осажденные татары остались. Вот милостью великокняжеской и были пожалованы. Многих тогда простил государь, подарив шубы и халаты. Но Кудеяр дюже дерзок был, ослушался он царя, сбросил он с плеч своих шубу соболью наземь и вновь ушел в лес татьбой заниматься. Ходили даже разговоры, что разбойник Кудеяр есть старший брат Иоанна, сын первой жены Василия Иоанновича Соломонии. Ее тогда государь Василий в монастырь сослал за бездетность, а она вроде мальчонку родила там. Вот в народе-то слух и пошел. Многим болтунам тогда языки отрезали, скоморохам и певчим о голову гусли побили, а кого и в прорубь сунули за смуту сию. Кудеяра же так и не споймали. Уж больно ловок и хитер был шельмец. Черный люд упреждал его от облав и засад. Душ он загубил немало, но грабил и лишал жизни он токмо бояр да купцов, а половину добычи непременно простому люду отдавал. Потому до сей поры и слагают былины, да поют гусляры песни о славном разбойнике Кудеяре.
– А как же он век свой окончил? Поведай, дядька Козьма.
Выздоравливающий приподнялся, сам поднес чарку со ставкой к губам и, отпив, слабой рукой подал чарку Емельке.
– Ушел он в монастырь грехи замаливать. Говорят, глас Божий услышал лиходей. А монахи ему наказ дали неисполнимый. Дуб столетний маленьким ножичком пилить. Вот и пилил Кудеяр денно и нощно, в стужу и зной. А монахи язвят, посмеиваются над грешником. Не стерпел Кудеяр, ударил он энтим ножичком обидчика, а дуб тотчас и рухнул да придавил разбойничка непокаянного. Тут и сказке конец, а кто слухал, молодец, – щелкнул по носу Емелю Козьма.
Казимир от своей же шутки рассмеялся. Рассмеялся и Емелька. Хмыкнул на печи Ерема. Только Яна, отерев рушником руки, покачала головой:
– Не надобно бы мальцу энти сказки слушать про люд разбойнай. Сын он боярский, а не разбойник Кудеяр. Чему бы доброму обучил отрока, чтоб в жизни пригодилось. Ты и грамоте обучен, и повадки у тебя вельможные.
– Вот поднимусь опосля болезни, письму и сабельному бою его обучу. Я-то ой какой еще дуэлянт был по молодости! Короли в Европии меня знавали и боялись со мной на поединок выходить.
– Ну, хоть постоять за себя сможет, и то ладно, а грамота это доброе дело, – махнула рукой Яна и покликала хозяйку постоялой избы: – Аграфена, тесто на хлеб неси, печь прогорела.
Аграфена, дородная баба, юрко прошмыгнув в горницу, открыла печь и, пошурудив угли кочергой, расставила глиняные формы с тестом.
– Все, заклала, боярыня, теперича не топайте да дверями не хлопайте, не то упадет тесто не зардевшись, – распорядилась она и ушла к себе.
продолжение: http://www.proza.ru/2016/09/18/802
фото из интернета.