Глава 1. http://www.proza.ru/2013/07/05/671
Глава 2. http://www.proza.ru/2013/07/06/597
Глава 3. Рандеву у фонтана.
Ровно в шесть часов вечера я уже сидел на скамейке у Большого театра, как петух на заборе. Москвичи и гости столицы подходили к стендам с разворотами газет и живо обсуждали свежие новости. Под столбом с репродуктором стояла молодая мать и каждые пять минут повторяла одну и ту же фразу: «Тише деточка, сейчас товарищ Жданов говорить будет!».
Мой матрос бессовестно опаздывал на свидание. Чтобы хоть как-то развлечься, я иногда отлеплялся от свежеокрашенной скамейки и фланировал вокруг фонтана. Знал бы я тогда, неопытный молодой человек, где назначили мне деловую встречу, не болтался бы там с легкомысленной физиономией. Москвичи преклонного возраста помнят, что «пятачок» у Большого театра во все времена являлся рассадником педерастии на любой вкус. Гомосексуалисты той поры считались хуже всякой твари смердящей, и если бы не наши гуманные законы их бы показывали в зоопарке, как в Гамбурге и Базеле сажали в вольер негров, где-нибудь в террариуме между змеями и черепахами.
Пристально вглядываясь в лица случайных прохожих, я пытался угадать, не тот ли загадочный флибустьер с разбитого корабля скрывается под маской рядового обывателя? Вероятно, мои откровенные взгляды воспринимались окружающими, как бы это помягче сказать, приглашением к интимному знакомству, что ли? Короче говоря — меня заметили.
Развязной походкой ко мне приблизился длинноволосый нахал. Этот типчик сразу показался подозрительным. У всех нормальных молодых людей на лацканах значки, в руках книжки, а у этого — легкомысленная гвоздика в петлице и вся морда в пудре.
— Пассив или актив? — нисколько не конфузясь, томно спросил длинноволосый.
«Спекулянт, падла! Сейчас будет билеты на вечерний спектакль предлагать», — догадался я и посмотрел на неожиданного визави так презрительно, что другой, на его месте, сгорел бы со стыда.
— Что смотришь? Не узнал? – даже не покраснел длинноволосый.
В другое время я, может быть, и купил бы у него билет, хоть это и противно, но сейчас мне было не до зрелищных представлений.
— Партер? — спросил я в надежде, что у спекулянта не окажется билета, и он отстанет от меня.
Нахал часто заморгал рыжими ресницами.
— Партер? Пожалуй, что можно...
— А твоя мама знает, чем ты тут занимаешься? Ещё, наверное, и студент? Вот, сообщу в твою комсомольскую ячейку по месту учёбы!
Бесстыдник отскочил от меня как от прокажённого.
Наконец, когда я в очередной раз обошёл вокруг архитектурного сооружения для подачи и выбрасывания воды под напором, и совсем уже было собрался восвояси, ко мне приблизился субъект в беретке с хвостиком, какие по обыкновению предпочитают художники. Нос как новогодний шарик и чёрная щетина ёлочными иголками по всей физиономии.
Мой таинственный доброжелатель?
— Не найдётся ли прикурить? — начал субъект издалека, извлекая из кармана чёрного плаща (это при такой жаре) импортную пачку папирос.
На его левой руке мелькнул синий якорь «КОКА».
Импортные папироски — «червячок на крючке».
— Конечно, найдётся, если угостите, — клюнул я на яркую упаковку и попался.
— Пожалуйста, можете взять всю. У меня в гостинице ещё есть, я приехал из Болгарии, — подсёк Кока, как опытный рыбак и я повис у него на леске, точно глупый карасик. — Разрешите присесть?
— Садитесь, прошу вас! — указал я широким жестом в сторону скамеек, будто эти скамейки моя личная собственность.
Со мной разговаривал живой иностранец. Ну, это примерно, как инопланетянин, не меньше, хотя по десятибалльной шкале уважения к загранице выглядел он на двоечку. Завалящий такой, мятый… несвежий, что ли? Словом — не сортовой.
— Меня зовут... — Кока неожиданно задумался. Взял паузу, вспоминая собственное имя, после чего выдал: — Мотя… Батя.
— А меня Евзон! — на всякий случай наврал я, мало ли.
— Неужели Евзон? — удивился Мотя-Батя. — А я думал ваше имя Владимир.
Сомнения отпали. Он знал меня. Готовился к встрече заранее.
— Вообще-то, «Владимир» мой литературный псевдоним, как у поэта Михаила Голодного. На самом деле он Эпштейн, а не Голодный. Из ресторана ЦДЛ не вылезает. Я же на самом деле Нирыбин-Нимясов, фамилия такая. Может, слышали, там, у себя в Болгарии?
— Гм... хм... не припомню. Ждёте кого? – спросил Мотя, прикуривая и пряча в карман папиросы вместе с моими спичками.
— Да вот, с одним товарищем договорились (пристальный взгляд в глаза), а он не пришёл (и после паузы), ну, как там, вообще, в Болгарии? Как здоровье товарища Димитрова? Как поживает царь Борис?
— В Болгарии всё хорошо! Товарищ Димитров залечивает ожоги после поджога рейхстага. Царь Борис проводит прогерманскую политику. Болгарские коммунисты объединяются с пролетариями всех стран, — бодро отрапортовал Мотя-Батя и неожиданно предложил: — Позвольте угостить вас, Евзон, фруктовым мороженым?
— Отчего же не позволить? Очень даже можно угостить, пломбиром.
— А вы станете возражать, если к нам присоединится моя переводчица?
Только теперь я обратил внимание на некую особь женского пола. Во время нашего диалога дамочка крутилась рядом. Не разглядев, как следует, кого мне подсовывают, я опрометчиво согласился:
— Буду рад новому знакомству.
— Рекомендую, известный писатель — Евзон Нимясов... Нибумбумов, фамилия такая. Можно просто, Владимир, — довольно фамильярно отрекомендовал меня Кока своей спутнице.
— Ах! — дамочка закатила глазки и сложила яркие губы куриной попкой. — Очень, очень симпатично.
— А уж мне-то как приятно! — шаркнул я ножкой, не вставая со скамейки.
— Моя переводчица с болгарского — на румынский, мамзель Шатоларез-Сирафимова.
— Можно просто Ша-Си, — добавила переводчица, протягивая свою лапку для мещанского поцелуя.
— Так, позвольте же угостить вас, месьедам, мороженным и ещё стаканчиком шипучей газировки без сиропа! — напомнил щедрый Мотя-Батя.
— Угощайте, чего уж там, — по-купечески взмахнул я рукой. — Один раз живём! Спички верните…
— Вот и прекрасно! — Кока плюнул папироской в голубей, подхватил меня под жабры и, довольный своим уловом, потащил к лотку «ЭСКИМО», по пути болтая чепуху про то, что у него, болгарского коммуниста, много денег. Про спички он забыл навсегда.
— Эх, гулять - так гулять! — заорал болгарин на всю площадь. — Тётка, дай-ка для моего лучшего друга вот этого, самого холодного! Да смотри у меня, чтобы вафли не горелые!
Мотя ткнул пальцем в лоток с такой силой, что весь выставочный ассортимент обрушился на землю.
— Ты, хлопкоёп! — разозлилась продавщица. — Вот я тебе сейчас дам вафли — совком по роже!
— Фи, где культура обслуживания?! — возмутилась Ша-Си. — Уведём отсюда нашего юного приятеля, пока эта Фурия не укусила его за всякие места! Делай потом прививки от бешенства.
И не успел я опомниться, как меня подхватили за руки и, воровато озираясь, потащили в переулок.
— Мороженное это продукт легковесный, никакой сытости, — изрёк многоопытный Кока.
— Да, — подтвердила переводчица, — газировка тоже, так себе. А вот мы знаем местечко, где столько всякого вкусненького!
— О-о-о! — простонал болгарин сладострастно.
— Сколько? — заинтересовался я.
— Во сколько! — показала Ша-Си руками и рук у неё не хватило.
— Врете! — задохнулся я от восторга.
— Я? Я вру? — Шатоларез-Сирафимова скорбно поджала губки. — Пошли отсюда. Нам не верят.
— Не верят и не надо, — искренне опечалился Кока, не ослабляя хватки.
Яростно перебирая ногами, наша троица приближалась к шашлычной под легкомысленной вывеской: «Три красных поросёнка и белый волк».
Интрига закручивалась.
— Вот это место! — торжественно объявила переводчица.
В дверях общепитовского заведения стояло Медное Рыло в форме старорежимного генерала. Взгляд его красноречиво свидетельствовал: «МЕСТ НЕТ!».
Болгарин выхватил из кармана банкноту в радужных разводах и сходу прилепил её на медный лоб швейцара, да так крепко, что фуражка последнего съехала на затылок.
— Этот молодой человек со мной! — объявил Кока таким тоном, как будто предложил генералу ультиматум.
Медное Рыло, почтительно изогнулось в холуйском поклоне и отступило в сторону без слов, приняв тем самым безоговорочную капитуляцию.
— Полный вперёд! — заорал болгарский коммунист и, лягнув дверь пяткой, рванулся первым.
Зал поразил изобилием зеркал в бронзовых готических рамах. Греческие руины из фанеры и экзотические пальмы нарочно торчали из пола, мешая проходу. Пространство между зеркалами занимали картины а’ля «из мастерских Грекова». Пыльные тачанки на полотнах неслись во весь опор и поливали свинцом белогвардейскую сволочь, а заодно и всех посетителей заведения. Кумачовый плакат: «ПРИЯТНОГО АППЕТИТА!», съехал в бок, открывая любопытному взгляду пробоину в стене.
Работник общепита Киви Зурабович Иванов вышел навстречу дорогим гостям и начал кланяться, как это обыкновенно делают китайские красноармейцы из войска Ионы Якира. На нём болтался белый больничный халат в заплатках, а под халатом (на кухне жарко) только семейные панталоны цвета ультрамарин.
— Захади пожал-ста, сичас шачлык кушать будэм. Вино пить будэм. — объявил Иванов и критически взглянув на Ша-Си добавил: — Даму танцевать будэм?
— Эй, чэлаэк, — развязно сказал я, наивно полагая, что именно так нужно вести себя в подобных заведениях. — Где тут у вас всё самое вкусненькое?
— Зачэм обижаэшь? А? У нас всё харашо. Чахохбили хочещь?
— Хочу, — в мозгах у меня щёлкнуло и, загибая немытые пальцы, я произнёс: — Первым делом, полпорции шнельклопса...
Киви удивлённо выкатил свои добрые бараньи глаза.
— Куропаток жареных на кретонах с зеленью, — продолжал я гнуть пальцы. — Затем, подайте нам ромштекс под соусом, бульон из куриных пупочков…
— Хи-хи-к-с, мальчик шутит, — захихикала переводчица целя в Иванова чёрным глазом. — Он думает, что в пивную зашёл, хи-хи-хи, дурачок. Нам три порции люля без гарнира и три бутылочки портвейна.
— Уже нэсём, малчику пу-почки? — уточнил заказ Киви.
— Какие в жопу пу’почки? — неожиданно разозлился болгарин. — Тебе же русским языком сказали — три порт-вей-на! Иди нах-кухню — ноги побрей!
— Сичас, прин-эсу, — торжественно пообещал Иванов и, печально покачивая сатиновой кормой, поплыл между столиками.
Наша троица расположилась под финиковой пальмой в горшке.
— Ах, как здесь премиленько! Фикусы и канарейки. Для безумств играет кровь, это рифма про любовь. Вам нравится, господа? — спросила Шатоларез-Сирафимова, дав в голосе столько истомы, что болгарин сразу нашарил под столом её крутое бедро и пристроил на нём свою пятерню.
В зале стоял горелый дух. Из пробоины в стене ругались нервно и матерно. За фанерные развалины уцепился вдребезги пьяный субъект и уставился в потолок фарфоровыми глазами. Там, в потолке, зияла огромная ни чем не прикрытая дыра, и в этой дыре с огромной скоростью проносились грозовые облака.
Оранжевая шаровая молния на высоте три тысячи метров, как убийца гонялась меж облаков за перелётными птицами, никого не поймала и с досады шарахнула в самолёт По-2. Первый пилот Муськин только посмеялся над ней, потому что советских пилотов вы хрен собьёте какой-то там шаровой молнией.
Чтобы не обидеть даму я ответил как можно учтивей:
— Так себе заведение… не совсем ещё определился. Хочется диссонансов. Я как-то был в одном ресторане, там шестьдесят хоров, по двести человек в каждом, пели каждый сам по себе. А тут даже цыган нет. Нынче, как-то измельчало всё…
Киви Иванов принёс поднос с обгорелым мясом на чёрных шампурах, три бутылки без этикеток, три стакана и одну вилку. Выгрузив всё это перед дорогими гостями он сказал: — Люля вся вышла. Кушай пу-почки, пожалуйста! — и удалился, мелькая ультрамариновой задницей.
— Это что такое? Что этот хам себе вообразил? — хотел было устроить я скандал. — Какой позор перед болгарской делегацией!
Но равнодушный ко всему Иванов даже не обернулся в мою сторону.
Сначала выпили, как сказал Кока: «Для пущего аппетиту». Затем: «За здоровье товарища Бухарина, которое ему уже не понадобиться». Потом, по примеру новых друзей, я вцепился зубами в кусок мяса и попробовал отделить его от шампура. Мясо оказалось каучуковым. Пока я портил зубы, мои приятели пропустили ещё по стаканчику. Физиономии их залоснились и покраснели.
Кока пил – ел, пользуясь только одной рукой, другой — залез под юбку Ша-Си и шуровал там, в поисках чего-то невероятного. При этом вид у него был самый добродушный. Шатоларез-Серафимова, казалось, была увлечена трапезой настолько, что вообще не замечала претензий болгарина на своё женское достоинство.
От выпитого вина в моей голове зажглась малиновая звезда, почти такая же яркая, как кокарда на фуражке швейцара. Жизнь в одно мгновенье сделалась прекрасной и даже обрела некий смысл, скрытый ранее. Я посмотрел в дыру на потолке и установил телепатический контакт с первым пилотом По-2 Муськиным.
«Ну как оно, вообще?», — мысленно спросил я у пилота.
«Всё идёт по расписанию. Бортовые самописцы пишут вздор, остальные приборы работают нормально. Паники среди членов экипажа нет!», — по-военному чётко доложил Муськин.
«Потом не жалуйся!», — на всякий случай напомнил я пилоту и, забывшись, произнёс вслух: — Да смотри там у меня, чтобы вафли не горелые!
— Ха-ха-ха... — заколыхался болгарин всем телом, — какой шустрый молодой человек!
Его дама заметно опьянела. Минуту назад она улыбалась, теперь глаза её увлажнились.
— Какая я дрянь! — неожиданно объявила переводчица. — На мне всего висит, хоть в омут... как последняя сукина дочь. Родину продала за...
— За сколько? — живо поинтересовался я. — Это где покупают?
— Да, есть тут одно место! — горько ухмыльнулся Мотя-Батя и, перейдя на шёпот, добавил: — Это мы прислали вам коробочку Монпансье.
— Это я уже давно понял. Вы, Мотя, никакой не болгарин. Вы — Кока, матрос с разбитого корабля.
— Ах, пойду, попудрю носик, — сказала хитрая Ша-Си и, сбросив нахальную лапу Моти-Бати со своих многострадальных колен, моментально исчезла за пальмой.
Фальшивый болгарин, наконец, снял свою высокохудожественную беретку и оказался пожилым уже человеком с глубокими залысинами на жёлтом черепе.
— Известна ли вам такая фамилия — Циолковский? Знаком вам такой персонаж? — без всяких предисловий спросил ряженый иностранец.
— Это чокнутый учитель из Твери? Знаю такого. Он хотел построить летательный аппарат для переброски оживающих мертвецов на Марс. Проект курировал лично товарищ Феликс Дзержинский.
— Нет, — сморщил Кока лоб гармошкой, — Инженер, Циолковский Исаак Аверьянович.
— Почему мне обязательно должен быть известен этот ваш Аверьянович? Что за фигура? Из комиссаров?
— Инженера Циолковского награждал в Кремле Михаил Иванович Калинин.
— Что с того? Там днём и ночью награждают инженеров и доярок, трактористов и шахтёров.
— Этого самого инженера Циолковского нашли удавленным в гостинице «Метрополь» в пятом номере. Официальная версия - самоубийство. Только оно суицидом быть не может, поскольку во лбу инженера — вот такая дырка! — выдал болгарин страшную тайну и, в подтверждении свох слов, показал пальцем в худой потолок.
— Ух, ты! — оценил я размер дыры. — Не имею к этому отношения, сутками напролёт пишу роман для домохозяек, даже за кефиром сходить некогда. У меня и свидетели есть. Домработница, консьержка, литературный агент...
— Желаете, открою, кто его убил?
— Зачем мне это? — не на шутку перепугался я.
— Вы, ведь ищите сюжет для авантюрного романа?
— Я сочинитель, а не Нат Пинкертон. Вам следует обратиться в уголовный отдел. У меня и так жизнь нервная, а тут ещё убийство. Впрочем, если милиция думает про самоубийство, когда имеет место...
— Фамилия Полонская вам о чём-то говорит? Артистка запасного состава Нора Полонская последнее увлечение Владимира Маяковского.
— Та самая Полонская?! — воскликнул я.
Мой кумир — пролетарский поэт Маяковский влюблялся часто и трагично в роковых женщин, в основном замужних, и требовал от них невозможных поступков. Немедленно, сию секунду всё бросить и уехать с ним — гениальным, к чёрту на рога! Иногда влюблялся сразу в двух. Маяковский стрелялся часто, но мимо. Ему нравилось эпатировать публику уходами из жизни. Это было модно. У революционного поэта было аж два револьвера, наверное, чтобы не промахнуться. В последнее время, перед очередным покушением на самого себя Маяковский обязательно телефонировал Лиле Брик, своей неизменной любовнице, и та летела его спасать. Лиля страдала сразу на несколько интимных фронтов, обожала и мужа и Маяковского и ещё пару-тройку богемных балбесов. Рогоносец супруг, по совместительству редактор поэта, прекрасно знал о всех романтических связях любвеобильной супруги, достойно носил ветвистые оленьи рога и с удовольствием печатал вирши Владимира:
Улица провалилась, как нос сифилитика.
Река — сладострастье, растекшееся в слюни.
Отбросив бельё до последнего листика,
сады похабно развалились в июне.
Высокие отношения!
Последний раз ассенизатор и водовоз стрелялся из-за артистки Художественного театра вспомогательного состава Норы Полонской в 1930 году. Попал, как ни странно… и умер, не приходя в сознание.
Товарищ Ленин, я вам докладываю, товарищ Ленин, работа адова.
— Так вот, Полонская и убила инженера Циолковского! А это — вам! Да, тот самый, с груди инженера Циолковского. Носите на здоровье, — заявил Кока и положил в мою ладонь орден Красного Знамени.
Я ничего не понимал.
— Объяснитесь, господин хороший. Это, по крайней мере - странно.
Кока накинул на голову беретку и моментально потерял ко мне всякий интерес.
— Гм-гм... пойду... туда. Освежиться струёй прохладного воздуха, — сообщил мой ряженый иностранец и, прихватив бутылку портвейна, исчез вслед за переводчицей.
— Что за странные люди? В какую историю меня хотят втянуть? — размышлял я, ковыряя шампуром экзотическую пальму в горшке.
Растение оказалось искусственным. Кругом обман! Неизвестный флорист пригвоздил к стволу бамбука картонные листья, воткнул эту диковину в горшок и наглухо запечатал цементом. Я выудил из цветочного горшка самый большой окурок, понюхал его и лихо вставил в рот.
— Эй? Как тебя?.. Спички есть? — обратился я к субъекту с оловянными глазами.
— Кукарача! — сообщил субъект, созерцая отверстие в потолке.
— Подумаешь, персона... тьфу! — плюнул я в него, и собрался было покинуть шашлычную, как вдруг из-за греческой колонны выпрыгнул Киви Зурабович Иванов.
— Твой рот сигарета клал? Давай, плати пажал-ста, дарагой, — сказал работник общепита и скрестил лохматые руки на своей бабьей груди.
Я вытащил из кармана серебреный полтинник с молотобойцем, нежно подышал на него и опустил обратно в карман.
— Вы, товарищ, напрасно не носите штанов. Вы, запросто остудите себе мошонку и сделаетесь инвалидом, — сообщил я неприятную новость намереваясь ускользнуть не попрощавшись.
Но, Иванов, собаку съевший на таких шустрых клиентах, неожиданно проворно ухватил меня за руку.
— Щас сламаю? Да? — спросил он равнодушно.
— Люди! Товарищи! Караул! — обратился я к общественному мнению, — Что же это такое делается? Это вам не при старом режиме! Комсомольцам руки крутят, басурмане!!!
Киви Зурабович даже растерялся от такого нахальства. Дело принимало малоприятный оттенок национального междусобойчика, когда дружная семья объединённых советской властью пролетариев неожиданно ссорится ни с того ни с сего, и самые яркие представители этой семьи начинают азартно шпынять друг - дружку заточками.
Завсегдатаи шашлычной, мягко говоря, не любили Иванова, за его несвежий халат, за сатиновые панталоны, за вонь немытого тела, за грязную посуду, в общем — они его просто ненавидели (за одно только шастанье по залу без брюк ему следовало бы раскроить сальное рыло арматурным прутом).
Даже фарфоровый Кукарача вернулся ненадолго из параллельного мира и пробурчал мечтательно:
— Всех бы поубивал... с точки зрения марксистко-ленинской диалектики.
— Пусти, гад! — закричал я пронзительно и ткнул Иванова шампуром в сатиновую промежность.
— Отпусти человека! Сволочь черномазая! — залаяли со всех сторон самые мирные люди на всей планете.
— Кто платить будэт? А? Пушкин будэт! Да? Кто шашлык кушал? Кто вино пил? Кто пу-почки хотел? — справедливо поинтересовался Киви Зурабович, но пальцы всё же разжал, о чём пожалел через секунду.
Я прошмыгнул меж фанерных греческих руин и устремился к выходу из мерзкого заведения.
— Хам! — крикнул я на прощание, — Я тебе ещё устрою гибель Помпеи!
Швейцар, на голову выше меня и в два раза шире в плечах, почуяв побег, загодя расставил лапы-ловушки — «Но пасаран!». Предчувствуя лёгкую победу он сообразил на своей роже гадливую улыбочку.
Я молодой и красивый шёл весёлой походкой вольного стрелка из Шервудского леса.
— Сопли вытри! — посоветовал я швейцару и лихо натянул генеральскую фуражку прямо на медное рыло.
— Ну, ты мне ещё попадёшься! — крикнул мне в спину придверный холуй, и весь, от шеи — до ушей, покрылся фиолетовыми капиллярами.
Он, наверное, думал, что я зарабатываю себе на жизнь детской проституцией, и наши пути ещё не раз пересекутся в дверях «Красных поросят». Не угадал, рыло. Теперь, наверное, уже издох от кровоизлияния в мозг, прямо на боевом посту. Сгорел на работе. Мыслимо ли жить с таким артериальным давлением? Интересно как его схоронили, в форме с галунами или в цивильном костюме?
Глава 4. http://www.proza.ru/2013/07/15/761