Часть первая. Друзья-белогорцы.
Миоци проснулся, как обычно, до рассвета, и встретил первые лучи солнца, нараспев читая белогорский гимн Великому Уснувшему:
О, восстань!
Утешь ожидающих Тебя,
обрадуй устремляющих к Тебе взор.
Он не пропустил ни одного утра с тех пор как, еще отроком, стал всерьез готовиться с посвящению Шу-эну Всесветлому. Принять посвящение Великому Уснувшему было невозможно - даже имя это редко произносилось, а именование всегда сопровождал благоговейный жест - правая ладонь воздевалась к небу. Шу-эн, солнце, считался главным знамение Великого Уснувшего - Того, кто сотворил мир и тихо покинул его, оставив Свое творение на откуп нетворившим его богам и богиням, храмы и башни которых были рассыпаны по всей земле.
Но были в Белых Горах мудрецы, говорившие, что Великий Уснувший уснул не навеки, что не случайно Он оставил знамение в виде сияющего солнечного диска, исчезающего за горизонтом и вновь оживающего утром. "Почитая видимый диск солнца, Шу-эна Всесветлого - мы поклоняемся невидимому Творцу мира" - говорили они. Были и такие странствуюшие эзэты, которые стремились разбудить Великого Уснувшего. Они проводили всю жизнь в странствиях, голодали, спали на голой земле, нередко становились добычей диких зверей или жертвой разбойников. Распевая поочердно гимны весь день, они ватагами ходили по дорогам и их голоса и трещотки из конских черепов не умолкали никогда - они сменяли друг друга, так, чтобы их радения длились, не прекращаясь, круглые сутки, год за годом…
Миоци подошел к статуе Царицы Неба. В чистых рассветных лучах она казалась ему еще прекраснее. Тонкие и скорбные черты лица Царицы Неба - скорее, ее следовало назвать "царевна"- напоминали девушек соэтамо, маленького народа на островах Соиэнау, с которым зверски расправился Нэшиа Второй. Она не прижимала свое чадо к себе, но держала перед собой, - так, чтобы младенец видел всех, кто подходит к лодке. Он простирал руки в стороны, словно в благословляющем жесте. Кисть правой руки была отбита.
- Тебе, я вижу, и в самом деле понравилась их семейная реликвия? - спросил подошедший Иэ. - Видишь, в краю соэтамо даже лодки строят по другому, чем в здешних местах - корма выглядит совсем иначе. Это даже на статуе заметно.
- Она, кажется, повреждена?
- Ее прятали при Нэшиа Втором, насколько мне известно. Тогда она и повредилась, наверное... Сейчас соэтамо осталось так мало, что никто всерьез не интересуется их священными статуями. Но я попрошу тебя - не рассказывать об этой семейной реликвии Игэа никому. Он и так в черном списке Нилшоцэа.
- Если ты того желаешь, учитель Иэ - это для меня закон.
Они сели играть в шашки. Иэ играл легко, словно не задумываясь, а его ученик - медленно и сосредоточенно, точно размышляя над чем-то, не относящимся к игре.
- Вот так и боги играют с людьми, - наконец, вслух подумал он.
- Великий Уснувший не позволяет им этого, - произнес Иэ.
- Великий Уснувший?- Миоци вскинул ладонь к небу. - Он спит, ло-Иэ, Он не вмешивается в дела богов и людей. О, если бы Он восстал!
-"Не думай, что Великий Уснувший спит воистину, но этим показуется, что найти и ощутить Его невозможно, если он сам того не возжелает. Ибо сон Его - не ecть обычный сон смертных, а образ, используемый для выражения Его недосягаемости силами сотворенных Им."- процитировал Иэ по памяти.
- Откуда это?
- Не помню... Давно читал, и позабыл, что это был за свиток. Похоже на собеседования Эннаэ Гаэ с белогорцами. Сейчас его уже не сыскать - все сожжено обоими Нэшиа.
- Не все ли равно - спит ли Он, как смертные, или непознаваем? Это можно назвать Великим Сном, как говорят белогорские мудрецы...
- Ты не можешь узнать о Нем ничего, если Он не желает этого. Они верно это подметили - Он не подвластен насилию заклинаний.
- О, если бы Он восстал! - вздохнул Миоци. - О, если бы Он жаждал нас, как мы жаждем Его!
- А если это так и есть?
- Ни из чего не видно.
- Но ты не знаешь Великого Уснувшего, так как Он непознаваем - почему же ты так смело говоришь о Нем? Ведь, не зная, и говоря с уверенностью, ты можешь изречь о Нем ложь и, что хуже, решить, что ты изрек правду.
Аэй принесла им на подносе утренние напитки и жареные плоды гоэгоа.
-Ваша сестра - дева Шу-эна, мкэ ли-шо? Ваши родители, наверное, счастливы, что их дети избрали для себя служение Всесветлому?
- К сожалению, наши родители умерли, когда Ийа, моя сестра, была еще совсем маленькой, а я учился в Белых Горах.
- Вот как - ваша сестра младше вас? Мне почему-то казалось, что это именно она вас вырастила.
- Я действительно, провел раннее детство в общине дев Шу-эна, - сказал Миоци, - но я ничего об этом не помню. Знаю об этом только по рассказам ло-Иэ.
- Да, это я тебя забрал оттуда и привез в Белые Горы, когда тебе не было и пяти лет.
- Странно, но я ничего не помню об этой поре моей жизни. Помню только, как меня в первый раз привели на молитву Всесветлому, в Белых Горах . Это мое самое раннее воспоминание.
- Тебе было тогда уже семь лет.
- Так бывает, - сказала Аэй. - Тяжело, когда дитя вдали от родителей. Вы, наверное, ребенком много страдали, оттого и не помните.
- Да, указ Нэшиа Второго принес много зла аэольцам.
- Нэшиа Второй? - Аэй скорбно посмотрела на Миоци и молчащего Иэ. - Опять он... Сколько судеб разрушено им! Игэа до сих пор не смирился со своим увечьем. А сколько людей было убило и изгнано! Мкэ ли-шо давно знает Игэа?
- Мы вместе провели в Белых Горах почти пятнадцать лет. Выросли вместе.
- Так это вы - Аирэи Ллоутиэ? - порывисто воскликнула Аэй и схватила его за руки с непосредственностью, которая так характерна для соэтамо.
- О, простите, простите, - спохватилась она. - Игэа так много рассказывал о вас... И вы не побоялись выступить в Иокамме в его защиту, хотя ваш дядя со стороны матери, как говорят...- она испуганно смолкла, прижимая ладонь к губам.
- ... был жрецом карисутэ, - закончил за нее Миоци. - Я не скрываю этого и не стыжусь. Другой дядя, младший брат моей матери, был отважным воином. Говорят, что он погиб в главной битве против фроуэрцев, у Ли-Тиоэй, когда степняки, узнав, что аэольцы не включили в молитву перед битвой имя Великого Табунщика, которого они почитают, отказались выступить с ними против фроуэрцев.
- Вы смелый и благородный человек, мкэ ли-шо-Миоци, - сказала Аэй, глядя ему в глаза. - Да благословит вас Небо. Вы - настоящий всадник, как говорят степняки. Мой дед был родом из Большой Степи и чтил Великого Табунщика.
- К сожалению, я мало знаю о древней вере степняков. Они ведь не только чтут Табунщика, но молятся небу и предкам?
- Степняки имеют, помимо веры в Великого Табунщика, много старых суеверий.
- Пожалуй, все, кто не чтит Великого Уснувшего, суеверны, если судить строго, правда, ло-Иэ?- спросил Миоци.
- Я не думаю, что почитание Великого Табунщика - суеверие, - подал, наконец, голос Иэ.
- Ты ведь тоже участвовал в той битве про Лэ-Тиоэй, учитель Иэ?
- Да, было дело, - нехотя ответил странствующий эзэт,- я был тогда совсем молодым.
- И ты знал моего дядю?
- Знал. Очень близко. И одного, и второго. Жаль, что ты их не застал, - вздохнул Иэ.
***
На обратной дороге Иэ и Миоци молчали. Когда солнце стало скрываться, и вечерняя прохлада сменила дневной зной, ли-шо-шутиик остановил лошадей.
Расстелив полотно на обочине, у границы поля, он начал вечернюю молитву. Иэ тоже обернулся лицом к потемневшему востоку и воздел руки.
Завершив песнопения, молодой белогорец легко вспрыгнул, точно взлетел, на повозку, и резко хлестнул лошадей, – его плащ взметнулся и опал тяжелыми темными складками.
- Ты так совершаешь предзакатную молитву, Иэ? – спросил Миоци, нарушив тишину наступающей ночи.
- Да.
- Но ты никогда не соглашаешься молиться вместе со мной. Даже когда я еще отроком жил в твоей хижине в Белых горах, мы молились раздельно: я – как учили меня жрецы Шу-эна, а ты…
- Как же они тебя учили?
- Ты сам знаешь, что они учили нас, тогда еще детей, молиться солнечному свету и небу - образам Всесветлого Шу-эна.
- Ты и сейчас так молишься? – обратил Иэ к нему лицо.
- Нет…
- Сейчас ты молишь только Уснувшему, так ведь?
- Да, это так, - не сразу ответил Миоци. Иэ тоже смолк.
Они проезжали мимо белевшего в темноте каменного поля, на котором виднелись обгоревшие пни деревьев. Небольшая речка, протекавшая через это разоренное место, то и дело поблескивала среди груд камней и мертвых деревьев. Когда ее журчание, похожее на какую-то одну, постоянно повторяющуюся фразу, стихло в отдалении, Миоци спросил у Иэ:
- Что это за разоренное селение?
- Здесь жили карисутэ. Ли-шо-Нэшиэ приказал уничтожить огнем Уурта их селение, а поле завалить камнями. Если бы солнце светило, ты бы увидел, что вода в речке красная…Она осталась такой с тех пор.
- Я слышал об этой речке, но не думал, что она так близко. Это о ней говорят, что она повторяет приветствие карисутэ?
- Да, о ней.
- Странно, она действительно произносит какое-то слово..."воссиял",кажется?
- Да, так оно и есть, - кивнул Иэ.
- Ты тоже веришь в это, Иэ?
- Верю в то, что эта речка говорит, или в то, что она говорит?
Миоци промолчал.
- Карисутэ знали, что их Бог может отверзать уста не только немым людям, но и камням, и рекам.
- Верили, ты хочешь сказать?
- Отчего же – знали.
- Я не понимаю, - Миоци посмотрел на старого белогорца.- Белогорцы не ищут чудес. Они ищут мудрость. Чудеса творят и маги-фроуэрцы. Это недостойно служителей Всесветлого.
- Я не о чудесах магов… Наверное, не я первый скажу тебе, что опыт и сопричастность важнее книжного знания.
- Ты говоришь, как жрецы Уурта, которые так же отвечают на вопросы о своих ночных празднествах непосвященным!
- Ты видел когда-нибудь говорящего дрозда, Аирэи? Он тоже отличается своей речью от других дроздов, повторяет звуки, которые слышал. Один и тот же человек учит говорит дрозда и сына. Сын, возмужав, берет лук и меч, а дрозд умирает в клетке… Ли-шо-Нэшиэ думал, что если он истребит карисутэ и приведет в страх аэольцев, то через восемь поколений даже имя карисутэ забудется. Кому-то наложила узы на язык смерть, кому-то страх…А речка все упрямо твердит о Том, кто дал ей и всякой воде исток.
- Но что же все-таки она говорит? Что значит «воссиял»?
Иэ заколебался, но промолчал.
- Иэ, как ты думаешь - все рукописи карисутэ уничтожены? – немного помолчав, спросил Миоци у своего спутника.
- О, их жгли повсюду при ли-шо-Нэшие Втором. Ты должен помнить, хоть и был совсем ребенком – костры горели даже в Белых горах.
- Помню, - кивнул Миоци. – Тогда же ууртовцы сожгли и ли-шо-Оэниэ. Он был карисутэ?
- Не знаю… Но у него хранились их книги. Приказ о сожжении книг карисутэ вместе с утаивавшем их до сих пор в силе.
- Может быть, что-то сохранилось в книгохранилище Иокамма? Там давно ничего не разбирали, насколько я знаю.
- Некоторые свитки, писанные по-белогорски, начинались с описания строений, каналов, землемерных работ или звездного неба. Жрецы Уурта не всегда умеют читать и обычным письмом, белогорский язык из них мало кто разбирает…
- Нилшоцэа, кстати, немного знает! – заметил Миоци. – Он, кажется, понял мое «эалиэ».
- Он тоже воспитывался в Горах несколько лет, в детстве, пока его не отправили в храм Уурта в Миаро. Там он и пропитался темным огнем…
- Извини, я тебя перебил – ты говорил о книгах карисутэ.
- Ни один из ууртовцев не дочитал этих свитков до конца – или, что важнее, до нужного места. Вполне возможно, что в трактатах о ходе светил или о свойствах чисел и есть отрывки из книг карисутэ. Есть еще книги, где записывались диспуты между жрецами белогорцами и карисутэ. Раньше они были разрешены, а теперь изъяты Иокаммом… Впрочем, они не сжигались. Там описаны очень древние диспуты, когда еще у карисутэ был жрецом мудрец Эннаэ Гаэ.
- Белогорцы любят вести беседы с мудрецами и не сжигают человека с его книгами, если он другого мнения, чем они, - кивнул Миоци.
- Нэшиэ – и Первый, и Второй, - изъяли их из школьных библиотек, но а Иокамме они вполне могут быть. Посмотри! Покажешь мне, если найдешь – мне было бы любопытно.
Ночная дорога огласилась шумом – приближались какие-то всадники. Иэ поспешно отобрал поводья у Миоци и свернул на обочину. Лошади испуганно захрапели.
Мимо них шла длинная процессия людей в рубищах, с трещотками в руках. Их глаза светились нездоровым огнем, спутанные волосы были выпачканы в грязи.
- О, восстань!- вопили они нестройно. - О, восстань! К Тебе подняты очи странников! В Тебе - радость одиноких!
- Это "Будящие Уснувшего",- сказал Иэ.- Они пьют особый отвар - Игэа знает, какой - чтобы целыми ночами странствовать и достучаться наконец... Бедные.
- Что они сделали с белогорским гимном!- возмущенно прошептал Миоци.
...Уже давно стихли вдалеке трещотки, а белогорцы- старый и молодой - пели, продолжая свой путь в город.
О, восстань!
Утешь ожидающих Тебя,
обрадуй устремляющих к Тебе взор.
- О, восстань!
Тебя ждут реки и пастбища,
к Тебе взывают нивы и склоны холмов,
- О, восстань!
к Тебе подняты очи странников,
в Тебе - радость оставленных всеми,
- О, восстань!
чужеземец и сирота не забыты Тобой,
чающие утешения - не оставлены.
- О, восстань!
В видении Твоем забывает себя сердце -
- О, восстань!
***
Когда они миновали ночную стражу у западных ворот Шу-э-ана, Миоци предложил Иэ погостить у него. Тот согласился неожиданно охотно. Обычно эзэт проводил ночи или в доме какого-то гончара или кузнеца из южных предместий города, или у каких-то других людей, а иной раз и вовсе уходил в поля за городские стены, то ли, чтобы проводить ночи в молитве, то ли навещая своих давних знакомых, таких, как Игэа.
Жилистый, широкоплечий, рослый – старик был лишь ненамного ниже Миоци. Только его седые, словно запорошенные золой волосы и борода напоминали о том, что между ним и его бывшим воспитанником лежит разница в четверть века. Иэ всегда был для Аиреи Ллоутиэ загадкой, таким он остался и для ли-шо-Миоци.
…У наружной стены дома ли-шо-шутиика над входными дверями горели смоляные факелы, прикрепленные к стальным кольцам. В окне мерцала свеча – Тэлиай дожидалась господина. Пожилая рабыня, услышав звук подъезжающей колесницы и голоса снаружи, подбежала к окну и поспешно загремела засовами.
- Мкэ ли-шо-Миоци! Мкэ Иэ! – воскликнула он, кланяясь им. Миоци улыбнулся старушке.
- Мкэ ли-шо-Миоци, прикажете накрывать ужин?
- Нет, Тэлиай – мы не будем ужинать.
- Мкэ Иэ, - воскликнула Тэлиай, обращаясь к эзэту.- Мкэ ли-шо-Миоци почти ничего не ест. Как так можно! Одни вареные зерна, да сырые овощи, да водой запьет! Даже ли-шо-Кээо, хоть он тоже из Белых гор, ел и мясо, и сыр, и вино пил… Зачем я здесь нужна, когда для хозяина ничего не нужно готовить из еды! Пусть мкэ продаст меня в храм Уурта – там уж что-что, а поесть умеют!
- Не горюй, Тэлиай, - неожиданно для Миоци весело сказал Иэ. – Накрой ужин для меня. Ли-шо-Миоци готовится к завтрашнему служению и не может вкушать хлеба после захода солнца.
- Зачем же хлеб! Пусть и не ест хлеб, раз мкэ не позволяют его белогорские законы. У меня столько всего наготовлено! Даже ли-шо-Оэо – а он тоже из Белых гор – не придерживается так строго правил, а уж он-то самый уважаемый ли-шо-шутиик храма Шу-эна и один из главных в Иокамме, - горестно продолжала восклицать Тэлиай, поливая им на ноги воду. – Помяните мои слова – мкэ ли-шо-шутиик уморит себя голодом.
- А где Огаэ, Тэлиай? – спросил Миоци, беря из ее рук полотенце.
- Ох, мкэ ли-шо-Миоци! Вас не было вчера весь день, а я и не знала, как мне быть! Не гневайтесь на меня. Ведь к мальчику приехал его отец! – Тэлиай поспешно зажигала светильники в гостиной. - Мне не хватило духу его выгнать. Да простит меня мкэ! Я позволила ему остаться. А уж одежда у него была такая, что страшно в руки взять! Я ее в печь, а ему новую дала, да ему велела как следует вымыться с золой и с губкой, и отправила ночевать во флигель. Огаэ с ним все время и все про мкэ Миоци ему рассказывает.
- Отец Огаэ здесь? – воскликнул Миоци. – Позови его сюда, Тэлиай, если он еще не спит. Пусть поужинает с нами.
…Когда на пороге гостиной появился невысокий, ссутулившийся человек, с дочерна загорелым лицом и узловатыми натруженными руками, какие бывают у поденщиков и батраков, Миоци встал навстречу ему.
- Я рад видеть гостя и еще более рад видеть отца моего ученика.
- Да воссияет свет Неба в глазах ли-шо-шутиика! – произнес старик, падая на колени перед Миоци. Тот поспешно его поднял и усадил на подушки у стола.
- Как ваше имя, отче? – спросил Миоци.
- Огаэ Ллоиэ, мкэ ли-шо-шутиик, - озираясь по сторонам, неловко поклонился он.
Тэлиай принесла блюда, от которых исходил восхитительный аромат восемнадцати трав, делающих ее баранину несравненной. Иэ наполнил чашу вином и подал ее Огаэ-старшему.
- Не смущайтесь, добрый человек, - сказал он. – Мы – белогорцы, и уважаем и ваши седины, и ваш дальний путь.
Огаэ-старший отхлебнул вина, обмакнул лепешку в подливу у самого края блюда, и, надкусив, положил ее подле себя. Склонив голову, он некоторое время шевелил губами и морщил лоб, словно собираясь с мыслями.
- Мкэ ли-шо-Миоци, - проговорил он вдруг неожиданно твердо, почти сурово. – Я – из рода Ллоиэ, и мой единственный сын – последний Ллоиэ. Раньше это имя гремело по Аэоле, теперь мы растоптаны, как прах. Но среди нашего рода никогда не было рабов! Я благодарен мкэ за его заботу о моем мальчике, за его доброту. Огаэ говорил мне, что вы его даже никогда не наказываете… Но рабство для Ллоиэ хуже самых тяжелых побоев.
- Подождите, мкэ Огаэ, - хотел прервать его Миоци. – Я взял вашего сына в ученики, для того, чтобы…
- Мкэ ли-шо-Миоци! Я беден, я никогда не смогу отдать вам деньги за Огаэ. Поэтому я умоляю – пусть я, а не он останется вашим рабом! Не смотрите, что я кажусь слишком старым – на самом деле я очень сноровист и вынослив. Я…
Миоци взял его за руку и слегка сжал ее.
- Добрый мкэ Огаэ, выслушайте меня. Ваш сын – вовсе не раб. Он свободный аэолец, каким и родился. Моя бабка была из рода Ллоиэ, и я понимаю, как горело бы ее сердце и сердце ее отца, узнай они, что его дети станут рабами.
- Но как же… - растерянно забормотал Огаэ-старший.- Ведь вы…отдали…мкэ ли-шо-шутиик отдал долг начальнику училища – восемнадцать золотых монет! Я подумал…Огаэ говорил мне, что он – не раб, но он – еще совсем ребенок, и я подумал, что он ничего не понял… О, ли-шо-Миоци! – он хотел поцеловать его руку, но Миоци обнял его и расцеловал.
- Это я у вас в долгу за то, что у меня такой замечательный ученик.
__
Начало - http://www.proza.ru/2009/04/26/635 и http://www.proza.ru/2009/06/19/987
Предыдущее - http://www.proza.ru/2009/05/02/458
Продолжение - http://www.proza.ru/2009/04/26/632