Жеребята.
Яне, моему другу.
О, мой Господь, что принести
мне в дар Тебе –
Тому, Кто даровал
Своим созданьям слух?
Воспоминанья об одном весеннем дне:
Россия, вечер, лошадь, луг…
…Конь по ночным полям бродить хотел,
Как бился гривы вспененный хохол!
Он счастьем озорства был озарён,
Он прорывал стеснённый свой галоп.
Он бешено был кровью вознесён.
Как чувствовал пространство его лоб!
Он пел и слушал, замыкая сказки круг,
Вот дар мой, Господи, – возьми из рук.
Райнер Мария Рильке
Часть первая. Друзья-белогорцы.
В землю гордых коней, мой гость, ты пришел...
Софокл. Эдип в Колоне.
Утро еще не наступило. В долинах, словно нерастаявший снег, лежала рыхлая дымка тумана. Человек, стоявший на широком выступе серой скалы, простирал к востоку руки. Он ждал рассвета. Его длинная белая рубаха, схваченная по бедрам поясом с искусной вышивкой, головная повязка и свободно падающие из-под нее на плечи светлые, словно седые, волосы были мокрыми от уходящего в долины предрассветного тумана.
Воздух был прозрачен и недвижим. Пахло влажной глиной и каменной пылью. Фигура с простертыми руками, обращенными к востоку, застыла, слившись со скалой в полумраке последних мгновений ночи.
Наконец, первый солнечный луч прочертил тонкую зеленоватую линию над туманом в долине, а следующий за ним уже золотом вспыхнул на скале и вышивках рубахи и пояса молящегося. Снизу, из долины, повеяло ароматом трав и цветов. Человек смотрел на солнечный диск, поднимающийся над горизонтом. На его молодом, благородном лице с широко расставленными, чуть раскосыми глазами, была печать глубокой сосредоточенности, что делало его старше своих лет. Он не разжимал губ, не произносил слов, но в глазах его был отсвет тревожной мольбы, совершавшейся в глубинах сердца.
Солнце вставало все выше, и, наконец, поднялось так высоко, что смотреть на него стало невозможным. Он поклонился, упав ниц, потом встал, подняв свой белый шерстяной плащ, оставленный поодаль на камнях, стряхнул с него оставшиеся капли предрассветной влаги, и, перебросив плащ через плечо, еще раз устремил взор на горы, врезавшиеся в небо везде, насколько хватало глаз.
Темная точка, приближаясь, пересекала светлеющую с каждым мгновением бездну небес.
«Орел», - подумал молившийся.- «Птица Великого Уснувшего».
Его лицо осветилось улыбкой – увидеть после молитвы Великому Уснувшему его птицу – добрый знак для любого белогорца.
Орел пересек солнечный диск и, кружась, опускался в долину. Человек провожал его взором, подойдя снова к краю скалы. Туман растаял. Внизу, между скал, вилась тропка. По ней шел немолодой путник с непокрытой головой, в поношенном плаще. Орел издал торжествующий клекот, путник поднял голову к небу, и, обернув руку плащом, протянул ее в сторону орла и солнца, что-то весело прокричав. Птица, отвечая путнику на своем гортанном языке, устремилась к нему.
Мгновением позже, чем орел, рядом с путником оказался человек со скалы.
- Привет тебе, странник Шу-эна Всесветлого! - поклонился он гладящему перья орла незнакомцу. Тот обернулся и радостно воскликнул:
- Аирэи!
- Учитель Иэ!
Человек, названный Аирэи, заключил странника в свои крепкие объятия.
- Ты еще мальчишкой был рослым, а теперь запросто осилишь двоих белогорцев! – сказал Иэ, хлопая его по спине. – Как я рад тебя видеть!
Орел издал довольный звук, отдаленно похожий на квохтанье.
- Видишь, и он тебе рад.
- Откуда у тебя священный орел, ло-Иэ? – Аирэи прибавил к его имени почтительное «ло». - Ты стал жрецом Шу-эна Всесветлого?
- Нет, Аирэи – я никогда им не стану… Я – просто странник, который не задерживается нив под одним кровом более трех дней. А это не орел, это еще только орленок. Я нашел его в горах около года назад – наверное, попробовал летать, а еще не оперился как следует…- Иэ погладил блестящее бело-черную спину птицы. – Вырастил вот его. Он совсем ручной, даже ест хлеб – смотри!
Иэ отломил кусок дорожной лепешки из грубой муки, какие пекут в Белых горах, и орел жадно склевал его.
- Ну, лети же! Тебе пора… Тебе жить – в горах, а не в долинах!
Он взмахнул рукой, орел задел крыльями Аирэи по лицу, и скоро над ними раздался победный клекот. Орел покружил над учителем и учеником, поднялся ввысь и исчез из глаз Иэ и Аирэи.
- Ло-Иэ, ты знаешь – я принял высшее посвящение Шу-эну Всесветлому, заметно волнуясь, сказал Аирэи. - Я стал ли-шо-шутииком.
- Это было твоя заветная мечта еще с отроческих лет, - кивнул Иэ, кладя свою руку ему на плечо. Как твое новое имя?
- Миоци. Ли-шо-Миоци.
- «Смотрящий со скалы»? Тебя ведь назвали «Аирэи» в память о великом водопаде, над которым стоит радуга?
- Да – сменил воду на камень. А теперь иду в Тэ-ан. Меня пригласил сам ли-шо-Оэо. Там один из последних храмов Шу-эна. Там пока держатся раздельного поклонения. Во всей Аэоле ему теперь уже ставят алтари рядом с главным алтарем Уурта… если ставят. Фроуэрцы скоро заставят народ Аэолы забыть своих богов и свое славное прошлое… А куда держишь путь ты, ло-Иэ? – спросил Аирэи, и тень неясной надежды появилась в его зеленых глазах.
- Ты хочешь, чтобы я пошел с тобой? – помолчав, спросил его Иэ.
- Я не смею на это надеяться.
- Я иду с тобой, - ответил Иэ – с радостью и печалью.
- Спасибо, учитель Иэ!
Миоци поцеловал его руку. Иэ коснулся его головы, благословляя.
-Теперь ты – ли-шо-шутиик, и полностью свободен. Ты заберешь Ийю к себе?
-Ийю? Так ты не знаешь?
-Не знаю чего?
- Община дев Шу-эна близ Лэ-тиоэй разорена.
-А Ийя-малышка? – в волнении воскликнул старик.
-О ней ничего не известно. Но я найду ее во что бы то ни стало.
- Сколько ей лет? – вдруг спросил старик встревожено.
- Семнадцатый.
- Тебе будет очень сложно ее найти, - покачал головой Иэ. – Когда девушкам в этих общинах исполняется шестнадцать лет, им меняют имя.
- Я знаю про это, - кивнул Аирэи Миоци.
- Ты знаешь ее новое имя? – просиял старик.
- Нет, увы, учитель Иэ. Но у нее есть серьги нашего рода. По ним я ее смогу всегда узнать, даже если она не узнает меня.
- Да… Серебрянные серьги… Они ведь от матери ей достались, от Ийи-старшей? – спросил Иэ.
- Да, от нашей матери, Ийи Ллоиэ.
Старик кивнул, и они молча пошли вниз по склону горы.
Над их головами и кромкой гор разгорался восход.
+++
- Твой отец будет очень сердит на тебя, дитя.
- Он не узнает, матушка Лаоэй. Он в лагере со своими воинами.
Высокая девушка-подросток тряхнула рыжей копной волос и тронула тетиву старого лука, который она держала на коленях.
- Зачем тебе боевой лук, матушка Лаоэй? На дев Шу-эна и так никто не осмелится напасть.
Девушка звонко засмеялась, и седовласая женщина в синем покрывале, которую та называла "матушка Лаоэй", улыбнулась ей.
- А вдруг, Раогай? Никогда нельзя быть уверенной в своей безопасности. Дай-ка мне эту опасную игрушку.
Она протянула руку - забрать лук у Раогай. Поднявшись с циновки, она босиком прошла до дальнего угла хижины, и, привстав на цыпочки, повесила лук на стену.
- Ты что же, матушка Лаоэй, умеешь стрелять из него?
Раогай подошла к ней и встала за ее спиной, вдыхая легкий запах ее белых волос и чистой, свежей рубахи. Живя одиноко, старица - дева Шу-эна - была удивительно опрятна и свою хижину в низовьях водопада содержала в уютной чистоте.
Здесь в образцовом порядке была расставлена немудреная посуда, печь всегда сияла белизной, а сундук со старым замком был покрыт затейливо вышитыми накидками. Солнечные зайчики прыгали по прозрачной воде в умывальнике, а в корзине для свитков лежал всего один, аккуратно застегнутый серебряной пряжкой, зачитанный свиток - самая, пожалуй, дорогая вещь в этой прибрежной хижине, если не считать лука.
- Так что ты сделала с конем, что пришел к тебе? - неожиданно спросила Раогай, возвращаясь к недавней истории.
Лаоэй повернулась к ней - в её веселых голубых глазах тоже плясали блики солнца.
- Отдала одному страннику. Он прятался у меня от ууртовцев - как и конь. Конь-то, я думаю, сбежал из жертвенного стада. Буланый, со звездой во лбу.Их же на солцеворот сотнями режут при храмах Уурта… совсем ум потеряли, а народ молчит. Отродясь такого не было на этой земле. Все перенимаем из Фроуэро. Дожили.
- Красивый конь, - мечтательно проговорила Раогай. – Буланый, со звездой во лбу… Как жаль, что я его не увидела… Я бы хотела оседлать его. И умчаться – в степь… до Нагорья Цветов.
- Да, конь дивный, благородный. Таким Жеребенка Великой Степи чеканили древние мастера, - проговорила старушка и осеклась.
Раогай, казалось, не услышала непонятных слов о Жеребенке Великой Степи. Она задумчиво накручивала на палец прядь огненных волос.
- Что за странник? – вновь спросила она.
- Не знаю… по-нашему едва говорит.
- Так, может, он - лазутчик? Из Фроуэро? - нахмурилась Раогай.
- Нет, дочь Зарэо, нет! - засмеялась старушка. - Я знаю фроуэрцев... А у него - знак карисутэ на груди - носит, не боясь. Я хотела ему обьяснить - спрячь, мол, не то сейчас время, но он, верно, совсем нездешний - как вчера родился, ничего не понимает. Сам не знает, как сюда попал. Говорит - из-за моря. Чудно - оттуда никто уж сотни лет не приплывал... туман. Замечательный он всадник, должна я тебе сказать! Конь - точно по нему, и полюбил его, почувствовал. Кони, знаешь, понимают, кто их любит… да и всякое живое существо понимает. Молюсь, всегда его вспоминаю. Один он в нашем краю, да сохранит его Небо, да коснется его весна… Плохо быть одиноким... Я напекла ему лепешек в дорогу.
- Ты знаешь, Лаоэй, а ведь я пришла к тебе навсегда, - вдруг сказала девушка, словно осмелившись, наконец, произнести эти слова.
- Да что ты, дитя?
Лаоэй схватила ее за руки, усадила на хитро сплетенные циновки.
- Что стряслось с тобой? Зачем тебе понадобилось скрываться? Подожди, отец вернется - он не даст тебя в обиду...
- Нет, нет, матушка - ты не поняла. Я хочу стать девой Шу-эна, как ты!
- Ах, слава Небу - ничего плохого с тобой не стряслось,- успокоено выдохнула старушка.-A я уж подумала... сейчас эти жрецы Уурта совсем бесстыжими стали.
- Так ты мне разрешишь жить с тобой? - упрямо повторила рыжая девушка.
- Конечно, дитя - поживи, поживи...
Лаоэй улыбалась, и на ее седых волосах, выбивающихся из-под синего покрывала, отражалось заходящее солнце.
-Я буду делать всё, что ты скажешь!- с жаром воскликнула Раогай.- Всё, что скажешь, матушка Лаоэй!
- Все? - в глазах Лаоэй заиграли искорки.
- Да - я так решила.
- Hу, раз решила… Обычай требует, чтобы ты рассказала, почему ты хочешь стать девой Шу-эна.
- Я не хочу выходить замуж и хочу провести в девстве всю жизнь, чтобы быть мудрой, как ты!- выпалила Раогай.
- Чтобы быть мудрой… Так я уже и стара, да еще не мудра. И умру одинокой. У тебя тоже так может случиться.
- Не отговаривай меня матушка! Я наперед знаю, что ты скажешь!
- Раз ты знаешь наперед, зачем пришла ко мне учиться? - неожиданно строго сказала Лаоэй. Девушка растерянно посмотрела на старицу, потом - по сторонам, потом - заплакала.
Лаоэй обняла её, прижала к груди, и, утешая, как утешают бабушки подросших внучек, говорила:
- Что же ты, дитя... что же с тобой стряслось? Зачем ты примчалась ко мне без спроса - отец будет сердит и больше не отпустит тебя ко мне.
- Он хочет, чтобы я вышла замуж! - разрыдалась Раогай.
- За кого?
- За нового жреца из Белых гор! Он приедет в столицу на днях. Я его терпеть не могу!
- Он старый?
- Не знаю. Я его не видела. И видеть не хочу.
Лаоэй рассмеялась.
- Когда же свадьба?
- Не знаю, - сквозь рыдания ответила Раогай.- Отец еще не говорил с ним.
- Да как зовут этого нового жреца? Я о нем, может, слышала, белогорцы иной раз сюда заглядывают. Или он ууртовец?
- Нет, шу-энец... и имя у него такое странное - означает по-белогорски "Смотрящий со скалы".
- Миоци? – быстро произнесла Лаоэй.
«Вот как! Бабушка знает белогорский!» - подумала потрясенная дочь воеводы. А она-то совсем забросила изучать фроуэрский. Наверное, добрый и терпеливый Игэа не обиделся на нее – надо будет снова брать у него уроки… хотя нет, не получится – она же убежала из дома!
- Белогорец, говоришь?- задумчиво проговорила Лаоэй. - Может быть, он вовсе и не собирается жениться. Так что еще рано бежать из дома. В девы Шу-эна по такому поводу не уходят.
- А как же? Я думала, что те, кто не хочет выходить замуж, уходит в девы Шу-эна. Или по обету родителей.
- Видишь ли, Раогай - конечно, и то, и это случается, но, как бы тебе объяснит получше - это не всё. По-разному можно надеть покрывало девы. И можно остаться ни с чем. Без детей и без радости. А можно - в одиночестве научиться стоять перед Богом...
- Перед Шу-эном Всесветлым?
-Кто-то пытается стать перед ним, кто-то понимает, что это невозможно, и поступает иначе. Есть и те, кто молится Сотворившему мир.
- Великому Уснувшему?!
- Для них Он не уснул навек... да Он никогда и не засыпал, это душа людская спит, вот им и кажется, что Он отступил от сотворенного Им мира. Вот они и ищут, кого поближе - сияющего Шу-эна, который провожает души за горизонт в своей лодке, но никогда не выводит их оттуда, цветущего и увядающего каждый год Фериана - непостоянного, как наша весна, облакоходца Уурта, требующего, чтобы в его жилы на солнцестояние вливали человеческую и конскую кровь... Но это все - не Он, не Он, в видении которого забывает себя сердце...
-Ты говоришь странно. Разве сюда идут не за мудростью?
- Мудрость, дитя - это не исписанные и зачитанные свитки, не чудеса, не жертвы. Мудрость - это то, что Сотворивший мир так умалил Себя, что вместился в человеческую плоть.
Лаоэй смолкла. Ее взгляд упал на конскую сбрую у притолоки.
- Он, в расселины сошедший,
Жеребят своих нашел, - проговорила она.
- Матушка! Я никогда не читала и не слышала о таких вещах! И ты мне никогда не говорила об этом так прямо!
- Ты сильная и смелая девочка. Тебе можно говорит о таких вещах. Я уже стара, учениц у меня нет. А ты, быть может, запомнишь - и потом, если Великий Табунщик даст - поймешь.
- Как может Сотворивший мир....
Раогай, с ужасом вдруг поняла, что они уже много раз упомянули почти запретное имя Великого Уснувшего, и поспешно вскинула руку ладонью к небу, но с удивлением и страхом увидела, что Лаоэй не повторила ее жест.
- Как он может думать о прахе? О человеке? Семьдесят- восемьдесят лет - и человек становится ничем. Так учат все мудрецы. Да это и правда.
- Знаешь, дитя - он... Он - негордый Бог. Вот Его отличие от богов Аэолы. Он может себе это позволить - они нет. И он делает удивительные вещи, которые не смогут сделать горделивые божки храмов. Он настолько велик, что он один и может поступать, как настоящий Бог. Ему не надо опасаться за свою честь, не надо посторонней помощи, чтобы оживать после смерти в жерновах, как Фериану, или пить людскую кровь, как Уурту. Он сам дает пить жаждущим ...
- А Шу-эн Всесветлый? Он ведь не требует человеческих жертв, только ладана и милости? И молитв?
-Шу-эн...Когда человек ищет Бога, он дает Ему имена- не зная его- чтобы назвать, когда- вдруг! - он Его встретит...Но это все равно, что ловить на траве свет, падающий из окна хижины. Там - тепло, а ты - снаружи. Шу-эн- это слишком по-человечески, да и белогорцы сами говорят, что его свет зажжен Уснувшим. Солнце само не засияло в небе. И еще говорят, что - это знак того, что Великий Уснувший проснется – так, как солнечный диск встает из-за горизонта.. Для кого-то – он - знак Уснувшего, для кого-то - бог, который непреклонно уводит души за горизонт; кто-то молится солнцу и огню, кто-то их Творцу.
- Все знают, что богам нет дело до людей, пока люди не зажгут жертвенный огонь. А какие жертвы надо приносить Уснувшему? Если Он так велик, даже ежегодных…ежедневных человеческих жертв будет мало...
- Он так велик, что Ему не нужны жертвы. Его свободы боятся люди - что Он потребует от них, если стоять перед Ним? А Он сам жертвует Собой ради сотворенных Им.
- Постой, ты сказала о Великом Табунщике.
- Сказала? Да это так… с языка слетело…
- Нет, не слетело. Ты давно хочешь поговорить со мной о нем. Ты хочешь, чтобы я сама спросила?
- И хочу, и не хочу…
- Это он – Жеребенок Великой Степи? Тот, который повернул ладью вспять? Тот, который один властен в своей весне? Кто он? Почему это учение запретно?
Лаоэй взяла девушку за руку, улыбнулась и запела:
- Только Табунщик властен в своей весне.
Он собирает в стаи звезды и птиц.
Он в свой табун собирает своих коней,
Он жеребят своих через степь ведет.
Гривы их – словно радуга над землей,
Ноги их быстры, копыта их без подков,
Нет на них седел, нет ни шор, ни узды,
На водопой к водопадам он их ведет,
Мчится весенней степью его табун,
Мчится, неукротимый, среди цветов,
Мчится средь маков, степь одевших ковром.
Только Табунщик властен в своей весне.
Раогай со страхом и неясной радостью слушала старушку, как вдруг снаружи раздалось:
-Велик Шу-эн!
-Небо да осенит вас!- ответила звонко Лаоэй, и прошептала:- Дитя, это какие-то гости... Знаешь, что - спрячься-ка ты в сундук!
- Всесветлый да просветит нас! - раздалось у входа.
Из сундучной щели Раогай увидела, как в хижину вошли трое - два путника были в простых шерстяных плащах и льняных рубахах белогорцев, а на третьем был тяжелый плащ воина. Она не могла видеть их лиц, но внутреннее чутье подсказало ей задвинуть медную щеколду изнутри.
- Приветствую ли-Зарэо и его спутников! - раздался голос Лаоэй.
Раогай затаила дыхание. Зачем отец пришел сюда, покинув лагерь? Из его речи, заглушаемой кованой крышкой сундука, девушка поняла, что он ничего не подозревает о ее побеге - значит, он еще не успел побывать дома. Она свернулась в комочек на каких-то тканях и кожах – от них пахло конями и степью.
- Это ло-Иэ и его бывший ученик, а теперь великий жрец Шу-эна в нашем городе, белогорец ли-шо-Миоци, - донеслись до Раогай слова отца. Сердце ее забилось от смутного и необьяснимого желания посмотреть на этого Миоци. Она с трудом удержалась от того, чтобы приоткрыть крышку.
- Да матушка Лаоэй давно знает меня, - раздался голос Иэ, которого в семье Зарэо дети называли просто "дедушка".- А вот ли-шо-Миоци мать, наверное, видит впервые...
- Всесветлый да просветит деву Шу-эна, - раздался негромкий, но звучный голос - жрец произнес обычное приветствие.
- И тебя, сынок, и тебя... Да, я впервые вижу Миоци... Миоци теперь твое имя, сынок?
Зарэо тяжело опустился на сундук и полоска света, проникавшая снаружи, исчезла. Лаоэй подавала гостям традиционный напиток из трав и ягод и белые лепешки.
- Я нарочно выехал навстречу ли-шо, чтобы поговорить с ним наедине, до того, как он войдет в город, без лишних свидетелей.
"Отец точно решил выдать меня замуж за этого белогорца!"- раздраженно подумала Раогай. Но к ее удивлению, бывший верховный воевода Аэолы ни слова ни сказал о браке.
- Ты еще, поди, и не родился, когда аэольцы проиграли битву при Ли-Тиоэй...Ты знаешь, ли-шо, что Аэола подчинена царю соседнего Фроуэро уже много лет?
- Да, ли-Зарэо, я это знаю, - в голосе Миоци послышалась улыбка. "Он же совсем молодой!"- неожиданно поняла Раогай.
Зарэо привстал, его кинжал зазвенел, ударившись о медный литой узор на крышке сундука.
- Да простит меня ли-Зарэо, но у меня есть особые подушки для гостей. На них вам будет удобней,- Лаоэй, воспользовавшись моментом, усадила воеводу рядом с белогорцами в почетный угол хижины, и Раогай с наслаждением втянула в ноздри свежий воздух из щели.
- Так вот, по новому закону царя Фроуэро, в каждом важном городе, а тем более в столице, как наш Тэ-ан, должен быть его представитель - жрец Уурта Темноогненного. Он не ставит нам наместника - городом и страной управляет, как прежде, совет жрецов Иокамм - ты, кстати, станешь его членом, как второй великий жрец Шу-эна Всесветлого, после ли-шо-Оэо... Но Нилшоцэа имеет власть, практически равную Иокамму.
- Нилшоцэа? Он ууртовец? Он же воспитывался в Белых горах?
- Да, а потом перешел на службу Темноогненому и принял ему посвящения в краю Фроуэро. Он сам аэолец, верь или не верь мне. Вот так бывает. Из благородной семьи, несколько поколений жрецов Шу-эна. Карисутэ ненавидит, словно сам Нэшиа Второй в него вселился. Откуда это у него - не знаю. Я знал его деда - он сражался при Ли-Тиоэй, там и погиб. Я-то был еще щенком тогда... Ну да ладно. Он прибыл пару недель тому назад. Помешался на выслеживании потомков карисутэ, особенно из благородных. Так что будь осторожен.
"Потомки карисутэ? Разве они еще есть? "Тут Раогай вспомнила длинную очередь сломленных людей, приходивших отрекаться раз в год от веры своих предков в храм Шу-эна, которую помнила с раннего детства. Очередь редела с каждым годом, и теперь потомков карисутэ - которых называли "сэсимэ" - кличкой-ругательством - было совсем мало. Они приходили, оборванные и нищие, и зажигали огонь на алтаре Шу-эна, отрекаясь вслух от своего непонятного бога.
- Я не понимаю, ли-Зарэо, к чему вы клоните...
- К тому, чтобы ты с юношеской горячностью не начал вздорить с Нилшоцэа из-за обрядов и гимнов Уурту или Всесветлому. О твоем происхождении в Тэ-ане многие знают.
- У меня плащ белогорца - по закону я больше не принадлежу своему роду, если это хотят знать уличные и храмовые сплетники. Кроме того, я и не скрываю своего происхождения - род Ллоутиэ славен.
"Так он - аэолец из рода Ллоутиэ!"- удивилась Раогай. - "Он чуть ли не знатнее меня...А что у него за происхождение, о котором могут сплетничать? Незоконнорожденный?"
- Мне нравится твоя смелость, но, думаю, она пока ни к чему. До времени.
- До времени? - переспросил Иэ.- Ты думаешь, Зарэо, время настанет?
- Я надеюсь. Я просыпаюсь с этой надеждой, с ней я гляжу на своего Раогаэ, думая, что он натянет свой лук в новой битве при Ли-Тиоэй.
"Натянет, отец, не сомневайся, Раогаэ натянет лук! Это не в школе задачки по землемерию решать", - подумала Раогай с тем сарказмом, смешанным с любовью, который часто бывает у старших сестер. "Я бы тоже натянула там свой лук не хуже его. Вот посмотрим".
Она услышала, как Миоци встал, прошелся по хижине и снял со стены лук.
- Это твой лук, мать Лаоэй?
- Мой, сынок. Ты хочешь послать стрелу Всесветлого? Как раз время заката. Шу-эн всесветлый уходит в ладье за горизонт и ведет с собой всех, кто покинул землю сегодня…
Она протянула ему колчан.
- Когда-нибудь и мы сядем в его ладью, - благоговейно сказал воевода.
Миоци встал на пороге хижины - его тень заслонила клонящееся к закату солнце.
- Ну-ка, ну-ка, - заинтересованно проговорил Зарэо. - Посмотрим, чему вас учат в Белых горах.
Трижды пропели и глухо ударились о шершавый ствол старого дуба стрелы.
- Да ты их одна в другую расщепил! Гляди-ка!- Зарэо восхищенно покачал головой. - Почему у нас не было белогорских лучников при Ли-Тиоэй!
Иэ негромко сказал:
- Да, их не было.
- Это не боевой лук, ли-Зарэо. Я не могу взять в руки боевой лук - это запрещено принявшему посвящение. Это священный лук, образ лука Шу-эна Всесветлого, того, что сияет в облаках после дождя и виден в водопаде Аир. Древние говорят, что лук был придуман не для убийства, а для служения Всесветлому, и стрелу из него могли выпускать лишь жрецы. А народ молился, пока стрела летела, призывая имя того, кто зажег диск Шу-эна Всесветлого.
- Надо же! Да, в очень древние дни молились Уснувшему. Наши прадеды не помнят такого.
- Думаю, и их прадеды не вспомнили бы, - сказал Иэ.- Лук, огонь, колесо были священными в давние дни. Это сейчас мы ими пользуемся для наших нужд, потому что решили, что Сотворивший все уснул.
- А лодка? Раньше были священные лодки.
- Это уже от карисутэ осталось. Они молились в лодках на реках.
- Кругом - обмелевшие и высохшие реки, а лодку до сих пор считают чем-то священным.
- А ладья Шу-эна?
- Ну, я думаю, этой лодки все бояться, - засмеяляс воевода.
- А Повернувший вспять ладью? – спросил Иэ
- Эх, оставь степнякам их Великого Табунщика и Жеребенка Великой Степи! – сказал Зарэо.
- Ты ведь помнишь историю о самой первой жертве, Зарэо? – неожиданно спросила Лаоэй.
- Положим, помню… ее старики поют на новый год.
- Что ж, я немолода, так что мне ее и петь. А каждый новый день начинает какой-то новый год.
- Был верный жрец и был жрец неверный пред Всесветлым, а более не было ничего, - проговорил Иэ.
- Неверный не принес Всесветлому жертвы – так как более не было ничего, и не было жертвенных коней, - продолжила Лаоэй.
- А верный пошел странствовать – по всей земле и за море…
«Море… оно тут, недалеко, - подумала Раогай в сундуке. – Но над ним все время дымка, туман… и корабли не ходят. Только лодки у берега. Отчего так случилось? Никто не знает…»
Она пропустила неинтересный кусок истории о странствиях верного жреца, который ничего не мог найти, чтобы принести в жертву – «ибо более не было ничего». Речь Лаоэй и Иэ, говоривших попеременно, была монотонна и усыпляла.
«Зачем рассказывать все эти древние непонятные вещи? – подумала девушка. – «А бабушка так и не успела рассказать мне про Великого Табунщика, бога степняков… хотя его не только степняки почитают».
Она попробовала изменить позу – ноги ее занемели от сидения в сундуке – и чуть не вскрикнула от боли. Серебряная кованая брошь впилась в ее колено. Она, закусив губы, вытащила ее и стала рассматривать. На ней был конь, несущийся на полном скаку, но повернувший голову назад, словно зовущий за собой.
- Ничего он не нашел по всей земле, и за морем не нашел ничего – ибо не было более ничего пред очами Всесветлого. И стал он тогда конем, жеребенком стал он – и излил свою кровь ради живущих, чтобы наполнились небо и земля, пред очами Всесветлого, - услышала Раогай последние слова древнего гимна.
Начало http://www.proza.ru/2009/04/26/635
Продолжение http://www.proza.ru/2010/01/09/624