Горек хлеб чужбины, но не для всех.
(Предыдущая глава:http://www.proza.ru/2017/11/23/784)
Давайте рассмотрим некоторые особенности жизни белоэмигрантов «первой волны» в 20-30-е годы ХХ века.
Разумеется, у каждого из них была своя история жизни (и выживания) на чужбине.
Многие из них сумели, в конце-концов, где-то «пристроиться» и влачили относительно сносное существование. Но огромное количество эмигрантов откровенно бедствовало, соглашались на любую, самую грязную и низкооплачиваемую, работу.
А кто-то из бывших высокопоставленных «сиятельств» и «превосходительств», сумевших вывезти свои капиталы, или «присосаться» к хранившимся на Западе государственным деньгам Российской империи, напротив «жировали» и «прожигали жизнь» на дорогих курортах, на бегах, в казино и ресторанах.
Большинство наших белоэмигрантов вели там жизнь простых обывателей, беспокоясь лишь о том, как добыть себе и своим близким кров и пропитание, но было и немалое количество любителей повоевать, нанимавшихся в Иностранный легион, устраивавшихся в армии других государств (от «родственных» Болгарии и Сербии, вплоть до Испании, Албании и даже в армии латиноамериканских стран).
Многие эмигранты оставались убежденными противниками советского строя, деятельно участвовали в различных военизированных эмигрантских структурах (типа РОВС и т.п.), немалое количество эмигрантов ударилось в крайний национализм, создавая профашистские структуры от Европы, до Харбина (Манчжурия).
Конечно же, многие уехавшие тяжело переживали разлуку с Родиной, страдали от ностальгии, спивались, стрелялись…
Известный писатель Федор Августович Степун в своих мемуарах «Бывшее и несбывшееся», вспоминал слова предсмертной записки одного, застрелившегося в Марселе, эмигранта: «а в Туле небо было ярче»!
Но были и те, кто жил по принципу: «где мне хорошо – там и родина» и совершенно забывал о своей земле и тех, кто на ней остался…
Конечно же, обо всех этих людях (и судьбах эмигрантов), рассказать просто невозможно.
Здесь мы постараемся рассмотреть несколько наиболее характерных вариантов судеб наших белоэмигрантов.
Продолжим рассказ о злоключениях в Париже знаменитого (в будущем) английского писателя Джорджа Оруэлла и его русского друга, бывшего командира роты Второго Сибирского полка Бориса, мечтавшего о «карьере» официанта, (о которых в прошлой главе речь уже шла).
(Надо бы напомнить, что Франция тогда, в 20-х годах ХХ века, была огромной колониальной державой, победительницей в Первой мировой войне, получавшей от Германии многомиллиардные репарации, в общем - достаточно богатой и «процветающей» страной.
Казалось бы, она могла обеспечить достойный уровень жизни как для своих, французских, граждан, так и для тех, кого приютила на своей территории).
Давайте же посмотрим, как жилось в ней, в то время, обычным нашим эмигрантам, какие нужды и заботы их тревожили).
Напомню, что Дж. Оруэлл, оставшись без работы и денег, решил обратиться за помощью к своему русскому приятелю, работавшему (как надеялся Оруэлл) официантом:
«Утром я разыскал улицу Марше де Блан Манто, с некоторым шоком обнаружив, что это трущоба вроде моей. Гостиница Бориса была кромешнейшей местной дырой.
Из тьмы подъезда несло мерзкой кислятиной, смесью помоев и порошкового супа – известного «Бульона Зип», двадцать пять сантимов пакетик. Сердце слегка екнуло: употребляющие «Бульон Зип» либо голодают, либо на грани голода….
Чердачная комнатушка метров девять, свет через тусклое оконце в потолке, меблировка – железная койка без тюфяка, стул, кособокий умывальник. Длинная цепь клопов плавным зигзагом медленно струилась по стене над постелью. Борис спал, живот круглым высоким холмом вздымал грязную простыню, голая грудь пестрела укусами насекомых…
– Борис, мой дорогой, ты заболел?
– Не заболел, только оголодал до смерти – сдохну с голода, если вот так и дальше.
Мало того что на полу спи, я которую неделю с двумя франками в день. Кошмар! В тяжкую пору застал ты меня, mon ami».
Прервемся ненадолго.
Сам Оруэлл, в это время, экономил на всем, жил на 6 франков в день и считал, что он уже в нищете.
А бывший капитан царской армии, как видим, жил на ДВА франка в день и спал на полу в грязном и вонючем «клоповнике».
Так что по сравнению с ним, нищий Оруэлл был почти что богачём:
«Я сбегал вниз и купил ему хлеба. Борис набросился на хлеб, съел полбуханки, почувствовал себя гораздо лучше и, сев в постели, рассказал, что с ним случилось. После выхода из больницы на работу его не взяли, так как он еще сильно хромал, все свои деньги он истратил, все вещи заложил, настали дни, когда он голодал по-настоящему.
Неделю ночевал у причала под Аустерлицким мостом, на свалке винных бочек.
Последние же две недели жил в этой конуре у одного еврея, механика. Дело в том (следовало изложение каких-то путаных обстоятельств), что еврей задолжал Борису триста франков и теперь в виде расплаты пустил спать у себя на полу, а также ежедневно выдавал два франка на еду.
Два франка кормили чашкой кофе с тремя рогаликами.
Когда еврей в семь утра уходил, Борис покидал отведенное ему спальное место (прямо под потолочным оконным люком, откуда капал дождь) и перекладывался на кровать. Спалось и тут ужасно из-за клопов, но хоть спина немного отдыхала…
Большое было разочарование – придя за помощью, найти Бориса в ситуации еще более плачевной. Я объяснил, что у меня осталось меньше шестидесяти франков и мне необходимо срочно найти работу».
Друзья решили жить «на общий котел» и принялись за поиски работы.
Вот что из этого вышло:
«К полудню Борис наконец решился встать. Весь его нынешний гардероб составляли один костюм, одна сорочка, воротничок, галстук, пара почти сносившихся ботинок и пара драных носков. Еще имелось пальто, отложенное для заклада на случай самой последней крайности. Имелся также чемодан, истертая дешевая картонка, но вещь необычайно важная, создававшая у хозяина гостиницы впечатление некого имущества, без чего Борис, вероятно, был бы выгнан на улицу.
Истинным содержимым чемодана являлись фотографии, медали, различный мелкий хлам и кипы любовных писем…
Потопали к «Отелю Скриб»; час караулили у входа в надежде встретить управляющего, но он не вышел. Потащились на улицу Коммерс, где удалось только обогатиться сведениями: недостроенный ресторан закрыт, патрон в отъезде.
Настала ночь. Отшагав по каменным тротуарам четырнадцать километров, мы так устали, что пришлось полтора франка истратить на метро. Ходьба замучила хромавшего Бориса, его надежды с угасанием дня стремительно тускнели. К моменту выхода на станции «Пляс Итали» он впал во мрак.
Стал говорить, что место искать бесполезно и все что остается – криминал:
– Лучше грабить, чем голодать, mon ami. Я уж про это часто думал, прикидывал: жирный богач американец – темный закоулок под Монпарнасом – булыжник в чулке – трах! – карманы обшарить, мигом скрыться. Вполне реально, разве нет? Лично я бы не дрогнул – войну отвоевал, не забывай.
Преступный план Борис в итоге все-таки отверг, поскольку нас, парочку иностранцев, легко выследить».
Отметим, что изголодавшийся Борис давно был «готов на разбой и насилье», вплоть до убийства «жирных богачей», а останавливало его от этого лишь опасение легко быть «вычисленным» полицией.
Безуспешные поиски ЛЮБОЙ работы продолжались:
«День за днем мы с Борисом дрейфовали сквозь толпы парижан со скоростью двух миль в час, шлялись туда-сюда уныло, голодно и абсолютно безрезультатно. В один день, помнится, двенадцать раз пересекали Сену.
Часами слонялись возле служебных входов; дождавшись начальника, подходили с искательной улыбкой, заранее сняв шляпу. Ответ следовал неизменный: ни в хромых, ни в неопытных не нуждались…
Мы регистрировались в агентствах, шли по любому объявлению, но бесконечная ходьба лишала расторопности, и мы, казалось, всюду на полчаса опаздывали.
Был случай, нас почти уже приняли мыть вагоны, но в последний момент предпочли отдать места французам.
Однажды встретилось объявление, что цирку требуются рабочие с обязанностями двигать скамейки, убирать мусор и во время представления становиться ногами на две тумбы, чтобы под этой живой аркой бегал лев.
Придя за час до обозначенного времени, мы нашли очередь из полусотни соискателей. Львам, очевидно, присущ особый магнетизм», - с присущим ему чувством юмора, вспоминал Джордж Оруэлл.
Отметим, что даже на такие грязные и непрестижные работы, как мойщик вагонов или подсобный рабочий в цирке, в богатой Франции тогда находилось множество желающих их числа самих французов.
Иностранцем (даже англичанам, как Оруэлл), а уж, тем более бесправным эмигрантам, и на такую работу было очень сложно устроиться:
«Моих шестидесяти франков хватило кое-как протянуть пару недель…
мы ели у меня в номере, устраиваясь один на стуле, другой на краешке кровати. Борис сдавал в общую кассу свои два франка, я добавлял три-четыре – покупались хлеб, сыр, картошка, молоко и над спиртовкой варился суп.
Поскольку из посуды были лишь кастрюлька да чайная чашка, то каждый раз завязывался любезный спор, кому есть из кастрюльки (порция больше), кому из чашки, и всякий раз, к моему тайному негодованию, Борис первым сдавался на кастрюльку.
Иногда вечером мы еще ели хлеб, а иногда не ели. Белье делалось все грязнее и противней, и уже три недели прошло с тех пор, когда я принимал ванну; Борис же, по его словам, в ванне не мылся месяцами.
Примирял с такой жизнью лишь табак. Курева у нас имелось вволю, так как Борис успел где-то свести знакомство с одним солдатом (рядовых в армии бесплатно снабжают сигаретами) и закупил у него пачек тридцать по полфранка…
Иногда утром Борис просыпался на дне отчаяния. Лежал в кровати, чуть не плача, проклиная еврея, у которого жил.
Еврей последнее время начал капризничать насчет выдачи ежедневных двух франков и, того хуже, напустил на себя важный, снисходительный вид.
Борис говорил, что мне, англичанину, не понять, сколь мучительно русскому благородному человеку оказаться под еврейской пятой.
«Еврей, mon ami, – философски определял он, – это истинный еврей! Даже порядочности ему не хватает стыдиться этого. Подумать только, что российский офицер – не помню, говорил ли я тебе, mon ami, что служил капитаном во Втором сибирском? Да, капитаном, а отец-то полковником был. И вот я, куском хлеба обязанный еврею. Евреи это…
Рассказывал я уже тебе, mon ami, что в царской армии считалось дурным тоном даже плевать в еврея? Нечего, мол, на него тратить слюну русского офицера. Да, эти евреи…»
Впрочем, ничего особенно удивительного в антисемитизме этого капитана Бориса не было. Неприязнь к евреям была обычной чертой для многих царских офицеров.
Между тем дела у друзей шли все хуже и деньги совсем кончались:
«Деньги мои быстро таяли – до восьми франков, четырех, одного, до двадцати пяти сантимов, а двадцать пять сантимов уже не деньги, ничего на них не купишь кроме газеты.
Несколько дней мы ели хлеб всухомятку, потом на двое с лишним суток я остался без единой крошки во рту. Опыт не из приятных.
Люди, здоровья ради голодающие по три недели и больше, уверяют, что начинаешь великолепно себя чувствовать с четвертого дня, – не знаю, никогда не заходил далее третьего.
Наверное все ощущается иначе, когда бросаешь есть по доброй воле и с постепенной тренировкой…
На третье утро я вскочил бодро, почувствовав необходимость экстренных действий, и решил пойти к Борису, напроситься хотя бы день-другой делить с ним его двухфранковый паек. Придя, застал Бориса на кровати, в приступе бешеного гнева. Лишь я вошел, он крикнул, задыхаясь:
– Стащил обратно их, мерзавец! Он обратно стащил их!
– Кто? Кого?
– Еврей! Мои два франка украл, собачий сын, ворюга! Ограбил дочиста, пока я спал!
Как выяснилось, накануне ночью еврей категорически впредь отказался от выплат ежедневного пособия.
Они спорили-спорили, в итоге еврей все-таки согласился дать два франка, сделав это, сказал Борис, наигнуснейшим образом – прочтя нотацию о своих милостях и вымогая униженную благодарность. А под утро, пользуясь мирным сном Бориса, потихоньку забрал деньги.
Вот так удар! Зря я, конечно, размечтался, обнадежил брюхо (грубейшая ошибка, когда ты голоден).
Однако, слегка меня удивив, Борис в отчаяние отнюдь не впал.
Облокотившись на подушку, он зажег трубку и начал сосредоточенно размышлять вслух:
– Так, mon ami, положение критическое. У нас на пару двадцать пять сантимов, и, думается мне, еврей вряд ли еще когда-нибудь мне выдаст мои два франка. И вообще он становится невыносимым.
Ты не поверишь, негодяй так обнаглел, что вчера ночью женщину привел, когда я спал тут на полу. Скотина подлая! Но есть новость похуже: еврей нацелился сбежать. За гостиницу он уже неделю не платил – вздумал разом и деньги сэкономить и от меня скрыться.
Если еврей смоется, я останусь без жилья, а патрон, черт его дери, в счет долга конфискует мой чемодан! Нам надо действовать решительно…»
Им оставалось только одно: обмануть хозяина «клоповника» и сбежать из него раньше «коварного еврея», вынеся из комнаты еврея последнее имущество Бориса (обтрепанный чемодан за 20 франков и его старое пальто), что друзья, с большим трудом, и сделали.
Сдав в ломбард свое последнее имущество: чемодан Бориса и оба их пальто, они выручили немного денег и сделали, на время, перерыв в своей «голодовке», продолжая искать работу:
«Друзей, по преимуществу таких же бывших офицеров, Борис имел множество и повсюду. Одни служили официантами или мыли посуду, другие водили такси, кое-кого кормили женщины, кому-то повезло вывезти из России деньги и сделаться владельцем гаража или танцзала.
Вообще, русские беженцы в Париже – народ выносливый, крепкий в работе, терпевший злоключения гораздо лучше, нежели это удалось бы англичанам тех же сословий.
Были, конечно, исключения.
Борис рассказывал об одном русском князе, который часто пробавлялся в дорогих ресторанах. Разузнавал, служит ли в зале кто-нибудь из русских офицеров и, пообедав, дружески подзывал того к столу:
А! – начинал князь. – Оба мы, стало быть, старые вояки? Плохи теперешние времена? Ничего, ничего, русский солдат страха не знает. Какого полка?
– Такого-то, сударь, – отвечал официант.
– Храбрый, доблестный полк! Помню, смотр ему делал в 1912 году. Да, между прочим, неприятность – бумажник я оставил дома. Русский офицер, знаю, в беде не бросит, выручит франков на триста.
Имевший триста франков официант деньги давал и, разумеется, навек терял.
Князь весьма бойко таким манером зарабатывал. И вероятно, официанты не особенно возражали быть им обманутыми. Князь есть князь, хоть и в изгнании».
Как видим, князья наши, порой были значительно менее порядочными, чем их бывшие подчиненные, «всякие» прапорщики-официанты…
Оставим, на время, Бориса и Дж. Оруэлла, находившихся на самом «дне» парижской жизни, и посмотрим, как обстояли дела на другом «полюсе» эмигрантского сообщества, в его «высшем обществе».
Обратимся к воспоминаниям, которые написал генерал-майор русской армии граф Эрнест-Карл-Вольдемар фон Валь.
Несколько слов о нем.
Родился 26 декабря 1878 г. в имении Ассик Лифляндской губернии. Окончил Николаевский кадетский корпус (1897) и Николаевское кавалерийское училище (1899)
В 1905 году окончил Николаевскую академию Генштаба по первому разряду, произведён в штабс-ротмистра гвардии с переименованием в Капитаны Генштаба.
Участник Первой мировой войны.
С 14 мая 1915 г. старший адъютант отделения генерал-квартирмейстера штаба 11-й армии, затем начальник штаба 12-й кавалерийской дивизии. С 19 июля 1916 г. командир 3-го уланского Смоленского полка, генерал-майор.
Семья фон Валей была очень богатой, известной и влиятельной в Санкт-Петербурге.
Один из его родственников, Виктор Вильгельмович фон Валь был градоначальником Санкт-Петербурга с 1892 по 1895 годы. Причем градоначальником он был очень энергичным и деятельным.
В первый же год его пребывания в должности, на Петербург обрушилась очередная холерная эпидемия, побудившая фон Валя обратить пристальное внимание на общую санитарную обстановку в городе.
(Сейчас стало не принято вспоминать, что «при царях-батюшках» эпидемии холеры, дизентерии, скарлатины и кори были в имперской столице обычным и привычным делом).
По поручению градоначальника санитарный надзор провел проверку петербургских заводов и фабрик на предмет общего санитарного состояния и соблюдения правил техники безопасности. Были приняты меры по устранению наиболее вопиющих недостатков в городской антисанитарии.
Особый упор был сделан на «усиленной чистке города», создание санитарных отрядов, устройство в городских больницах дезинфекционных камер и особых изолированных палат для холерных больных.
Подумали также об обеспечении малоимущих горожан «остуженной кипяченой водой», о просветительской работе, ибо представления многих о холере, в то время, были еще вполне «пещерными». («Простой народ» тогда нередко считал, что холера «напущена врачами» и слушать не хотел ни о каких правилах личной гигиены).
Благодаря принятым мерам, эпидемия 1892 года была не слишком-то смертоносной: всего за время этой эпидемии в городе было отмечено 4269 заболеваний холерой, а число летальных исходов составило 1363 (по официальному отчету).
При градоначальнике фон Вале была построена Приморская железная дорога, соединившая Петербург с Сестрорецком и открылась Калашниковская хлебная биржа. В 1895 г. в столице появился первый автомобиль и т.д.
Кстати, говоря, «погорел» градоначальник из-за любовной интрижки Николая Второго (тогда еще Наследника) с пресловутой Матильдой.
В приватных беседах фон Валь часто сетовал на хлопоты, доставляемые ему наследником цесаревичем Николаем Александровичем. Великий князь предпочитал возвращаться от своей подруги, балерины Кшесинской, пешком и инкогнито. На всем пути следования за ним наблюдали охранники.
Заметив это, Николай пожаловался градоначальнику, а на попытку последнего объяснить наблюдение заботами о безопасности, заявил: «Если еще раз замечу кого-нибудь из этих наблюдателей, то я ему морду разобью».(!!!)
(Не правда ли, с этим свидетельством полезно ознакомится некоторым, слишком ревностным, сторонникам современной мифологии о «добром батюшке-царе»?!
Представить, к примеру, себя, любимого, на месте того городового, которому запросто могли «набить морду» только за то, что он старался выполнять свои обязанности (охранять драгоценную жизнь Наследника, возвращавшегося от своей любовницы)).
Видимо, нерасположение Наследника престола сыграло свою роль в дальнейшей судьбе фон Валя. 6 декабря 1895 г. его освободили от должности градоначальника.
Затем он заведовал Ксенинским институтом в Санкт-Петербурге, на собственные средства учредил детский приют на Петербургской стороне.
В 1901 г. он был назначен виленским губернатором.
При покушении на него Г. Ю. Лекерта, губернатор получил ранения в руку и ногу, но как писали газеты, «генерал настолько сохранил присутствие духа, что лично задержал преступника»(!).
В 1902 году новый министр внутренних дел империи В. К. Плеве назначил фон Валя товарищем (заместителем по современному) министра внутренних дел и командиром Отдельного Корпуса жандармов. Однако после убийства Плеве в 1904 г. Виктор Вильгельмович вышел в отставку, но продолжал состоять членом Государственного совета.
Скончался он 7 февраля 1915 года.
Надо сказать, что и сам граф Эрнест-Карл-Вольдемар фон Валь был знаменит и хорошо известен в светском обществе.
Его хорошо знала и благоволила к нему даже вдовствующая императрица Мария Федоровна.
После начала Гражданской войны, граф Эрнест фон Валь быстро разочаровался в лидерах Белого движения, понял, что их дело безнадежно и принял решение эмигрировать из России.
С огромным трудом это ему удалось сделать еще весной 1919 года. Некоторые подробности этой (первой) Крымской эвакуации и впечатления Эрнеста фон Валя от нее, были приведены здесь: http://www.proza.ru/2015/07/23/838
Напомню, лишь эпизод его последней, в 1919 году, встречи с великим князем Николаем Николаевичем (который тоже лично знал графа Э. фон Валя):
«Я бросился к берегу, взял моторную лодку и поехал в море на броненосец «Malborough». Меня пустили на борт.
Я попросил доложить Императрице. Но тут на моё несчастье Императрица, всю ночь не спавшая, только что легла и заснула. А ведь каждая минута была вопросом жизни и смерти. Разбудить Императрицу при таких обстоятельствах было немыслимо.
Я узнал, что Великий Князь Николай Николаевич на борту. Действительно, на задней палубе сидела его гигантская фигура с обычной трубкой во рту. Он её кусал, показывая большие зубы и искривляя, по обычаю, лицо в презрительную гримасу. При нём был ординарец кн. Орлов.
Я подошёл к Орлову и попросил его доложить Великому Князю, что я со своей семьёй застрял и прошу меня взять на борт.
Орлов подошёл, что-то сказал и, получив в ответ одно слово, должно быть, «к чертям», вернулся и сказал: «Великий Князь приказал Вам передать, что всё на броненосце занято до последнего места и за Вас просить он не может. Вам надлежит поехать в Новороссийск».
Всё это в тоне снисходительной небрежности и некоторой насмешки, что приписываю, помимо его хамства, своему костюму.
Тут не было времени долго думать. Я сбежал с палубы, сел в лодку и вернулся на мол. В то мгновение, как я причаливал, от мола отчаливала моторная лодка с массой «избранных», и среди них я, к моей радости, увидел кн. Долгорукова, обер-гофмаршала Императрицы.
Выскочив из своей лодки, я подбежал к тому месту, против которого он сидел в лодке, и окликнул его, быстро говоря ему, в чём дело, уверенный, что он, зная отношение ко мне Императрицы, обо всём доложит, и мы всё же уедем не на гибель в Новороссийск, а за границу.
Каково же было моё удивление, когда Долгоруков только развёл руками, а потом, не ответив мне ни слова, повернулся ко мне спиной и стал разговаривать со своим соседом. Лодка в это время отчаливала и быстро ушла.
Я на мгновение остолбенел.
Человек зверь проявился во всей наготе».
Как видим, «Их Императорские Высочества», уже находясь в безопасности, на палубе английского дредноута, отнюдь не пытаются хоть как-то помочь семье русского генерала, которого они прекрасно знают ЛИЧНО, и даже не удостаивают его своим общением.
Вот и цена всему их «благородству», проявленному в трудную минуту…
Как бы там ни было, но Эрнест фон Валь изловчился-таки попасть со своей семьей (а на его попечении была там жена, трое детей и их няня) на греческий корабль и добраться до Франции.
А рвался он туда по той причине, что вторым браком (первая жена его умерла в 1914 году) был женат на Софье Дмитриевне Щербачёвой, дочери известнейшего царского военачальника
О её отце, генерале от инфантерии Дмитрии Григорьевиче Щербачёве следует рассказать более подробно.
Еще 10 мая 1903 года он стал командиром Павловского лейб-гвардии полка и получил чин генерал-майора.
Во время событий 9 января 1905 Щербачёв командовал особым гвардейским отрядом, состоявшим из двух батальонов лейб-гвардии Преображенского, двух батальонов лейб-гвардии Павловского полков и батальона лейб-гвардии Артиллерийской бригады.
Отряд Щербачёва разогнал рабочую демонстрацию на Невском проспекте. Участвовал в подавлении беспорядков в Кронштадте и бунта в лейб-гвардии Сапёрном батальоне. Был назначен в Свиту Его Величества.
С 24 января 1907года он начальник Николаевской военной академии. Под руководством генерала Щербачёва в академии были проведены реформы с учетом опыта русско-японской войны.
С 1912года Щербачёв - командир 9-го армейского корпуса, с ним он и вступил в Первую мировую войну.
На протяжении всех лет ПМВ Щербачёв достаточно успешно сражался против австро-венгерских (в основном) войск на Юго-Западном фронте. Получил несколько высоких боевых наград.
5 апреля 1915 года генерал Щербачёв был назначен командующим 11-й армией на Карпатах.
В октябре 1915 года был произведён в генералы от инфантерии, назначен генерал-адъютантом и командующим 7-й армии Юго-Западного фронта.
После Февральской революции, в начале апреля 1917 года был назначен помощником короля Фердинанда I, главнокомандующего армиями Румынского фронта, созданного в декабре 1916 г. в связи с разгромом румынской армии и необходимостью предотвратить угрозу для южных российских территорий.
Фактически генерал Щербачёв являлся главнокомандующим армиями фронта — в подчинении у него находились четыре русские и две румынские армии.
Как видим, в годы Первой мировой войны у него была вполне успешная боевая карьера.
Разумеется, он не принял Октябрьскую революцию и начал борьбу с большевиками.
В ноябре 1917 года Щербачёв поддержал решение Украинской Центральной рады, провозгласившей независимость Украины, при об объединении войск Юго-Западного и Румынского фронтов бывшей Русской армии в единый Украинский фронт, он был назначен командующим войсками Украинского фронта Действующей армии Украинской Народной Республики.
(Впрочем, тогда это были уже скорее номинальные «армии» и «фронты». Массовое дезертирство и революционное разложение войск привело к тому, что боеспособных частей в распоряжении командующего было очень мало).
В этих условиях, французские военные представители на Румынском фронте (в городе Яссы находился штаб генерала Бертло), поддержав генерала Щербачёва, дали согласие на начало переговоров с австро-германцами о немедленном ПЕРЕМИРИИ (!!!).
(Удивительно, но, это было реальное воплощение требований ленинского Декрета о мире, руками русских белогвардейцев и представителями французского командования!!!)
20 ноября (3 декабря) 1917 генерал Щербачёв обратился к фельдмаршалу Макензену и эрцгерцогу Иосифу с предложением немедленно начать переговоры о перемирии.
Переговоры начались через два дня и закончились 26 ноября (9 декабря) в Фокшанах заключением перемирия между объединёнными русско-румынскими и германо-австрийскими войсками.
Это развязало руки румынским частям (сохранившим дисциплину и боеспособность) и позволило Щербачёву приступить к подавлению большевистского влияния в армии.
В ночь на 5 (18) декабря он поручил войскам, верным Центральной раде, занять все штабы. За этим последовало разоружение румынами тех частей, в которых было сильно влияние большевиков.
Оставшись без оружия и продовольствия, русские солдаты были вынуждены в жестокий мороз пешком уходить в Россию.
В декабре 1917 румынские войска с согласия генерала Щербачёва вторглись в Бессарабию — под предлогом охраны русских и румынских границ и поддержания порядка и спокойствия в тылу Румынского фронта. В январе 1918 г между красноармейскими частями и румынами начались боевые действия. Румынская дивизия, перебравшаяся на левый берег Днестра, была разгромлена. Мирные переговоры закончились 5 марта подписанием договора в Яссах, по которому Румыния обязалась очистить Бессарабию.
Однако на помощь Румынии пришла Германия(!!!).
В тот же день румынское правительство подписало договор с Австро-Венгрией и Германией, одним из условий которого была передача Бессарабии Румынии.
13 января 1918 г. Щербачёв постановлением СНК РСФСР объявлялся «врагом народа» и ставился «вне закона». (Постановление СНК РСФСР от 13.01.1918 г. «О разрыве дипломатических сношений с Румынией»)
18 апреля 1918 Щербачёв отказался от должности и сообщил об этом союзным послам в Яссах. После этого он уехал в имение, предоставленное ему румынским королём.
Вот это очень интересный момент: получается, что Бессарабию (Молдавию по-современному) «сдал» Румынии царский генерал Д.Г. Щербачёв ЛИЧНО, (за что он, кстати, впоследствии получил от румынского короля персональную пенсию!!!)
Решение это в то время (1918 год) поддержала Германия, находившаяся тогда, напомню, в состоянии войны с Румынией и Россией!!!
Согласились с этой румынской оккупацией Бессарабии и союзники России по Антанте.
(А вот пресловутые «германские шпионы» большевики, отчего-то, НИКОГДА не признавали прав Румынии на эту российскую территорию и в 1940 году восстановили её «статус кво».)
В ноябре 1918 после капитуляции Германии Щербачёв прибыл в Бухарест, где вступил в переговоры с представителем союзного командования ген. Анри Бертело. На этой встрече Щербачёву был вручён Большой крест Почетного легиона. Он добился согласия Бертело на помощь белым войскам.
30 декабря 1918 генерал Щербачёв прибыл в Екатеринодар, где был назначен военным представителем русских армий при союзных правительствах и союзном Верховном командовании.
В начале января 1919 Щербачёв прибыл в Париж. Создал представительство, ведавшее снабжением белых армий, пытался формировать добровольческие части из русских военнопленных.
В феврале 1919 г адмирал А. В. Колчак подтвердил должность Щербачёва.
Вот к этому своему родственнику (тестю)в Париж и прибыл генерал Эрнест фон Валь вместе со своей женой, няней и детьми:
«В тот же день мы выехали в Париж, куда прибыли вечером, не зная адреса Щербачёвых…
Насколько мне неприятно было с моими детьми приехать к Щербачёвым, хотя я тогда был очень уверен в своих силах и в том, что я сейчас же смогу самостоятельно устроиться, может понять лишь тот, кто знает эту семью.
Личности Щербачёва как выдающегося политика, ловкого дипломата, твёрдого и талантливого крупного военного начальника я тут не буду касаться. Скажу лишь про семейную роль этого странного, одностороннего, симпатичного человека…»
В своих воспоминаниях Эрнест фон Валь дает довольно жесткую оценку морально-нравственным качествам самого Д.Г. Щербачёва и членам его семьи:
«Религия для них превращается в своего рода формализм: Божество является удобным помощником при всех стремлениях. Вопросы нравственности существуют, поскольку с ними приходится считаться во мнении окружающих. Познания лишь имеют значения для утилитарных целей. Такое же отношение к искусству или природе.
Члены семьи Щербачёвых (состоящей из Д.Г., его жены Надежды Александровны, старшей дочери Китти, моей жены, сына Шурика и младшей дочери Муни) являются типичными представителями этой категории людей. У Д.Г., Китти и моей жены это отношение к жизни принимает характер карьеризма» - отмечает фон Валь, приводя несколько ярких примеров этого.
«Что касается Н.А., то следует о ней ещё сказать два слова, как и о Китти и её муже. Н.А. вышла замуж за Д.Г., будучи очень молодой. Она не может и не желает понять, что с тех пор её возраст изменился. Она делает движения туловищем и повороты головы, свойственные подросткам, как 15-летняя девочка. И улыбку старается сделать такую же, какою, ей кажется, надлежит сопровождать обращение к взрослым, а главное – придать необыкновенную наивность выражению глаз и рта.
Она страдает «недугами», которые лечить могут только самые дорогие профессионалы и массажистки, не дешевле 25 фр. в час.
В гостиницах она может жить только в самом дорогом номере, и платье она может шить только из самого необычайного материала. Если её спросить – отчего, то она ответит, что это необходимо по двум причинам.
Во-первых, она так привыкла. Во-вторых же, жена ген. Щербачёва не может опозорить положение и доброе имя своего мужа, живя или одеваясь, как нищая. В этом отношении Китти и Шурик мыслят тождественно, подстрекая членов семьи к тратам, лишь бы всегда во всём показываться достойными членами семьи Щербачёва.
Зная эту семью, можно представить, с каким чувством я приезжал к ним. Они набросились на Соню, со мной были любезны. Но с первых слов объявили, что места у них нет, и что недалеко гостиница, в которой нам дадут комнаты».
Как видно из рассказа Э. фон Валя, члены семьи генерала Щербачёва, привыкшие к «жизни на широкую ногу», даже находясь в эмиграции, продолжали «сорить деньгами».
Сравните траты жены Щербачёва на массажистов (не менее 25 франков в час) с 2 франками в сутки, на которые жил в Париже приятель Дж. Оруэлла, русский капитан Борис!
Характерно и то, что в первый же день радостной встречи с семьей своей дочери, с огромным трудом вырвавшейся из Крыма, Щербачёвы дали им понять, что для них места в их огромной квартире нет, и посоветовали снять комнаты в гостинице.
Дальше – больше:
«На следующий же день моя жена намекнула, что мои дети стесняют своим приходом к еде её родителей (что в первый день приезда ими не было сказано)…
Произошёл решительный разговор в гостинице. Я заявил, что при таких обстоятельствах я бросаю жену и уезжаю с первой партией добровольцев на Дальний Восток (тогда как раз Головин, начальник штаба Щербачёва, делал подобные отправления). Дело выходило из пределов интриги. Произошла обычная сцена раскаяния, слёз и прощения…
Во время этого разговора выяснилось и то ошеломляющее впечатление, которое и на неё саму, отвыкшую от общества своей семьи, произвела обстановка и поведение матери и сестёр.
Будучи по натуре жадной и скупой, она в Крыму поняла цену деньгам и трудностям их добывания.
Когда она увидела, как Щербачёвы выбрасывали деньги, держа квартиру в 4,5 тысячи франков (не в год, а в месяц!!!), одевая на себя не только самое дорогое, но ища во всём Париже место, где бы подороже заплатить, и когда посмотрела после трудовой жизни в Крыму на то, как её старая мать и сестра, в объятиях каких-то авантюристов, танцуют сладострастный фокстрот и прочие виды общественного разврата, и посмотрела, что за столом каждому подают отдельные блюда – самые дорогие, то она почувствовала стыд за них и отчуждение к ним.
Высказав мне это откровенно и хорошо, - как она умеет в редкие минуты раскаяния, - она меня тронула», - с горечью вспоминает Эрнест фон Валь.
Надо понимать, что 4, 5 тысячи франков, которые Щербачёв тратил В МЕСЯЦ на то, чтобы снимать в Париже роскошную квартиру для своей семьи, принадлежали вовсе не ему лично, а тратились из тех казенных денег, которые могли бы пойти для помощи десяткам тысяч совершенно нищих русских белоэмигрантов, которые перебивались случайными заработками и буквально голодали.
Но и это еще не все траты семейства Щербачёва.
Фон Валь вспоминает:
«Через несколько дней начались поездки для осмотра на лето дачи. Все найденные дачи были раскритикованы и исключены. Щербачёв попросил меня найти.
Я в Севре отыскал неудобно расположенный громадный дом, меблированный по-мещански, имеющий большой сад и теннис выше на горе, где начинался Севрский лес. Он стоил 10 000 франков за лето.
Этот дом, наименее подходящий, был взят Щербачёвым, после бесконечных споров за столом и после еды, как то водилось в этой семье…
В Севре Щербачёвы жили, как миллиардеры… Члены высшего общества не бывали у них, а иностранцы не могли бывать из-за языка; поэтому Щербачёвы устремились на чиновников из посольства, которые были рады поесть даром…
В результате делались громадные затраты и угощения без результата.
Пользовались этим лишь ближайшие родственники, которых нельзя было обходить (два племянника Гриша и Гриля Щербачёвы, последний с женой и ребёнком) и Оля Щербачёва, все жившие в Управлении и получавшие там хорошее содержание, да из посольства какие-то поповичи Изразцовы, полуеврей Карсов (впрочем, воспитанный и симпатичный малый), да чиновник Латур с женой и Мещеринов, адъютант Черногорского Короля, с женой.
В месяц проживалось около 10 000 франков, т.е. столько, сколько проживали 20 французских семей в этот срок».
Вот и сложите: 4, 5 тысячи франков за наем квартиры, 10 тысяч, которые Щербачёвы ежемесячно тратили на дорогую еду и «приемы» для своих родственников и посольских бездельников, да 10 тысяч за аренду летней дачной резиденции!
Где, при таких расходах, найти денег для помощи нищему эмигрантскому офицерству и их семьям?!
Впрочем, Эрнест фон Валь достаточно объективно рассказывает о службе и заслугах своего тестя:
«После Брестского договора Щербачёв расформировал Румынский фронт, порвал с Украиной, сформировал и расформировал офицерские батальоны и отправил татарский корпус в Крым.
После этого он оставил свой пост и поселился в Румынии.
Когда Германия была разбита и немецкие войска ушли из южной России, большевики захватили власть. Щербачёв предложил Бертело сформировать русско-французскую армию и двинуться на Москву. Он гарантировал успех, если ему дадут хотя бы один французский корпус. Бертело согласился, но должен был запросить своё правительство. Щербачёв выехал в Яссы и сделал предварительные работы.
Клемансо, однако, не одобрил этого плана. Он предложил выждать ассигнования денег, чтобы сформировать (для этой же цели) наёмную армию на Румынской территории. Ею должен был командовать французский генерал фиктивно, имея при себе, в качестве решающего голоса, Щербачёва…
Пресловутая французская дивизия, которая себя опозорила в Одессе, и была частью этого корпуса.
Начальник штаба этой дивизии, еврей Фрейденберг, вошёл в соглашение с большевиками. Получив от них хороший куш денег, он заставил начальника дивизии допустить позорный уход французов из Одессы.
После этого Щербачёв по просьбе Деникина поехал в Париж. Члены бывшего Временного правительства и глава правительства кн. Львов согласились с Деникиным для объединения военных вопросов назначить Щербачёва Военным представителем Армии при союзном командовании. Деникин сам просил Щербачёва помочь в Париже.
Личное доверие к нему маршала Фоша способствовало тому, что Щербачёв стал руководителем всей белой политики.
Сазонов, Министр Иностранных Дел, и Маклаков, Посол в Париже, при военном положении в России становились на второй план. Щербачёв делал, что сам считал полезным. В важных вопросах Щербачёв обыкновенно звал на совещание близких себе старших офицеров и в том числе меня.
В Сибири действовал Колчак, а на юге России – Деникин. Действия их не согласовывались, т.к. не было общего начальника. Каждый из них считал себя главным. При каждом из них сформировалось правительство, которое собиралось в случае успеха стать «Всероссийским правительством».
Колчак и Деникин считали себя будущими диктаторами России. Необходимость подчинять одного другому была очевидна.
Вместе с тем появилась необходимость заставить одного отказаться от власти – но не только его самого, но и его правительство, т.е. тысячи жаждущих власти людей. У кого же мог быть для этого нужный авторитет?
Решающую роль сыграл вопрос денежный.
Бывшее Русское правительство имело громадные суммы за границей. Кто из двух правителей имел право ими распоряжаться? Кому из них банки должны были выдавать деньги? Надо было, чтобы государства, хранящие вклады, признали бы официально одно из этих правительств.
Пока что ни тот, ни другой не могли получать деньги – тем менее эмигранты министры, сидевшие в Париже.
Щербачёв заставлял Сазонова принимать свои решения. В данном случае он, приняв решение, поехал к Деникину и убедил его подчиниться.
Деникин уступил. История должна ему многое простить за этот подвиг».("Воспоминания.Гражданская война. 1918-1919 г.г." Эрнест-Карл-Вольдемар фон Валь, которые были опубликованы на сайте Архива Русской Эмиграции (Бельгия)http://www.podvorje.com/)
В следующей главе мы продолжим рассказ о жизни и борьбе за существование белоэмигрантов в 20-е годы прошлого века.
На фото: бывшие офицеры-белогвардейцы на угольной шахте, Болгария, 1920-е годы.
(С сайта "Белоэмиганты в Болгарии"
Продолжение:http://www.proza.ru/2017/12/07/520