Порядки и беспорядки.
Вернемся к разговору о некоторых особенностях боевых действий Гражданской войны.
Для ее начального периода была характерна крайне низкая степень организованности и дисциплины, как у красных, так среди белых войск.
Порой это приводило к различным трагикомическим ситуациям.
Об одной из них, в своих воспоминаниях, рассказывает поручик Сергей Мамонтов.
События происходят летом 1918 года:
«С боем наша дивизия заняла большую станицу Урупскую. Генерал Врангель приехал на автомобиле и был торжественно встречен.
Врангель выделялся большим ростом. Он носил русскую форму. Станичный атаман преподнес ему кинжал. Для ответного подарка Врангель отцепил свой револьвер и дал его атаману».
Это стремление к «красивым» жестам едва не стоило Врангелю жизни.
Вот что произошло затем:
«На следующий день 2-я бригада с нашим 1-м взводом (1 и 2-е орудия) пошли куда-то вправо. Мы же, 3-е и 4-е орудия, с каким-то полком вышли из станицы, прошли версты три и встали на позицию около кургана.
Наша лава пошла вперед. Была хорошая погода, выстрелов не было слышно. Все казалось спокойно. Мы расположились около орудий, ели арбузы, некоторые заснули…
Тут я должен отметить один недостаток горной пушки. В походе пушка идет на низкой коленчатой оси, а когда ставится на позицию, то рычагом перевертывается на высокую ось для стрельбы. Для похода ее нужно снова опустить. На высокой оси орудие легко переворачивается на повороте.
Наш боевой обоз (вещевые повозки) стоял саженях в ста сзади. На кургане собралось начальство.
Приехал Врангель на автомобиле, оставил машину у наших вещевых повозок и пешком, большими шагами дошел до кургана. Я из любопытства подошел к кургану, чтобы посмотреть на Врангеля и послушать, что говорят старшие.
Один из офицеров сказал с удивлением:
• Странно... Почему наша лава возвращается?
Все схватились за бинокли.
• Да, странно... Переходят на рысь...
• Шашки поблескивают на солнце...
• Да это вовсе не наши...
- Красные! Атака!
- К бою!
Красная конница была уже недалеко, она перешла на галоп. У нас началась паника.
Я бросился к орудию. Мы выпустили два выстрела картечью и рассеяли конницу перед нами, но оба фланга нас захлестнули. Мы прицепили орудие на передок, но не имели времени поставить на низкую ось…
Коноводы подали лошадей. Я еще не вполне отдавал себе отчета в опасности и был удивлен истерическим криком коновода:
— Берите лошадей... Да берите же лошадей, а то я их распущу!
Я схватил повод Ваньки, но он стал крутиться как черт, мешая мне сесть в седло. Он подпал под общую панику. Наконец мне удалось сесть. Я огляделся. Пыль от наших выстрелов еще не улеглась.
Выстрелы, крики, кругом силуэты скачущих с шашками всадников.
Наши исчезли.
Тогда я так испугался, что почти потерял сознание от страха.
Сознание вернулось как-то сразу.
Я скакал между двумя красными всадниками, касаясь обоих коленями. Лица их были налиты кровью, они орали и махали шашками, но, очевидно, находились в состоянии одурения, как я допрежь, потому что они меня не замечали.
Я попробовал протиснуться между ними, но мне это не удалось.
Тогда я попридержал Ваньку, пропустил их и взял направление под углом. Сердце билось, как на наковальне. Всеми силами я старался сохранить разум. Становишься слишком легкой добычей, если балдеешь. Все же перевел я Ваньку на рысь, чтобы сохранить ему силы, если понадобятся.
Снял из-за спины карабин и отвел предохранитель. Я знал, что в нем пять патронов. Патроны в то время были редкостью.
Присутствие карабина меня несколько успокоило. Я искал глазами среди скакавших наших. Наконец я узнал одного офицера. Мы обрадовались друг другу, как родные. Вскоре нашли и других офицеров. Мы перешли на шаг. Красная атака остановилась.
Мы рассыпались в цепь и открыли огонь по красным. Мой карабин слабо щелкнул. Я открыл затвор — патронов не было, их у меня украли».
Здесь сделаем небольшую паузу в рассказе поручика Мамонтова.
Украл его 5 патронов, разумеется, кто-то из его сослуживцев.
А ведь состав батареи был, почти целиком, офицерским, как вспоминал Мамонтов: «в батарее были с сотню офицеров на солдатских должностях и 12 солдат ездовых».
Сам Сергей Мамонтом тоже служил в ней на солдатской должности, простым номером расчета орудия.
Далее события развивались следующим образом:
«Вдали, сзади, нам на выручку шел черкесский полк. Впереди красные увозили наши две пушки.
В нашем 4-м орудии потерь не было. В 3-м же потери были. Пушка на высокой оси перевернулась. Все трое ездовых спрыгнули с лошадей и пустились бежать. Все трое были зарублены.
Зарублены были еще трое офицеров, у которых почему-то не оказалось лошадей.
Вырвались ли лошади? Не дали сесть?
Или коновод их не подал? Это осталось невыясненным.
Вспоминаю как во сне: полковник Топорков, в пыли, поворачивает лошадь и взмахивает шашкой над толпой красных, очевидно, грабящих одного из наших убитых. Мало кто думал о сопротивлении. Все, как и я, бежали без оглядки.
На наше счастье, красная конница состояла из матросов.
Хоть и храбрые, они оказались плохими кавалеристами, неуверенно сидели в седле и плохо рубили.
Этим объясняются наши малые потери. Будь на их месте настоящие кавалеристы, нам бы пришлось худо…
Шофер Врангеля включил автомобиль, машина сделала прыжок и заглохла. Шофер выскочил из машины и пустился бежать. Врангель остался без автомобиля, без лошади и без револьвера, который он отдал вчера атаману станицы.
Он побежал и, на свое счастье, наткнулся на наших ездовых.
— Солдатики, дайте лошадь! — крикнул он.
Ранжиев отстегнул подручную лошадь, и Врангель быстро на нее взгромоздился. Большой рост, золотые генеральские погоны и синие штаны с красным генеральским лампасом не ускользнули от внимания красных, и несколько конных пустились его преследовать.
Но за лошадью Врангеля болталась вага, подпрыгивала на кочках и отпугивала лошадей преследователей. Так и Врангелю, и нашим ездовым удалось спастись.
Со следующего дня Врангель стал носить черкеску и ездить верхом.
На боку его висел маузер, который он уже никому не дарил.
В черкеске Врангель был хорош.
Он напоминал немного Великого князя Николая Николаевича и был популярен среди казаков.
Командир нашего взвода капитан Шапиловский на кургане остался тоже без лошади. Он вскочил в нашу пулеметную тачанку (тарантас). Но в это самое время в запряжку нашего пулемета въехал красный кавалерист, который явно не справлялся со своей лошадью. Стоя в тарантасе, Шапиловский стрелял в него в упор шесть раз, пока в револьвере не осталось патронов, но промазал. Тогда он страшно обругал красного кавалериста:
— Да провались ты ко всем чертям, так-то и так-то.
Сконфуженный кавалерист уехал, и тачанка могла спастись».
Вот такая тут произошла «битва»: безоружный Врангель, от которого в панике удрал даже его шофер, бегал за разбегавшимися во все стороны ездовыми и просил у них лошадь, чтобы спастись от красных матросов, которые и сами толком не умели ни держаться в седле, ни рубить своих врагов.
Опытный капитан Шапиловский вдруг так занервничал, что 6 раз подряд промазал, стреляя, из револьвера в матроса в упор, стоя в неподвижном тарантасе.
(Это ведь только в кино можно скакать на лошади и, через плечо, с револьвера разить неприятеля, тоже скачущего на коне, с первого выстрела. В жизни так не получится даже у опытных стрелков).
Зато потом этот капитан догадался так обматерить «красного конника революции», что тот сам ускакал прочь от него.
Но и это еще не все:
«В Урупской явился казачонок шестнадцати лет на крестьянской лошади. Ему дали винтовку, пять патронов и определили в обоз. Когда началась атака, казачонок струсил и хотел удрать, но необъезженная лошадь не пошла, а уткнулась за нашей вещевой повозкой, удиравшей по степи.
На вещевой повозке сидел денщик командира батареи. Он и рассказал:
- Казачонка догнал красный кавалерист и полоснул по голове шашкой. На казачонке была баранья папаха, он мотнул головой и выстрелил, не прикладываясь, из винтовки. Красный упал. Та же участь постигла и второго, и третьего красного кавалериста. Баранья папаха спасла казачонка: красные матросы плохо рубили с седла.
Голова казачонка была исполосована, и он так струсил, что ничего не помнил. Но когда денщик рассказал ему об его подвиге, то он приосанился и пошел просить у Врангеля Георгиевский крест. Уж не знаю, получил ли он его. Сомневаюсь.
Наша лава, заметив противника, вильнула влево и уклонилась от боя, не предупредив нас…
Бой под Урупской оставил у меня самое неприятное впечатление. Я стал бояться и понял, как важно приучить лошадь не балдеть и давать сесть в седло, потому что остаться без лошади — это смерть».
Отметим несколько моментов:
- характерно, что денщик командира батареи, сидевший на повозке, у которой матросы пытались зарубить казачонка, судя по этому рассказу, просто «играл роль стороннего наблюдателя» и никак даже не попытался защитить своего товарища. Того от явной смерти спасла лишь баранья шапка, да неумелая рубка матросов, которые, разумеется, были никудышными кавалеристами;
- одним из популярных ныне мифов о благородстве Белой армии являются рассказы о том, что белые – де не награждали своих бойцов за подвиги, совершенные в ходе Гражданской войны.
Разумеется, это полная ерунда.
Награждали, и практически везде.
В данном случае, на Юге России, казачонок сразу же побежал выпрашивать у Врангеля Георгиевский крест. Если бы существовал какой-то запрет на такие награждения, он бы этого делать не стал).
Награждали и на Востоке, в армиях Колчака.
Даже сам Верховный правитель России адмирал Колчак не побрезговал принять Георгиевский крест «за взятие Перми», хотя сам он не имел к этому походу ровно никакого отношения.
Вот что пишет об этом его военный министр генерал-лейтенант барон А.П. Будберг в своей книге «Дневник белогвардейца:
«Другой случай печального воздействия старших военных начальников на адмирала — это принятие им от Гайды и К° ордена Георгия 3-й степени за победоносный зимний поход и взятие Перми.
Я не знал этого пожалования и, видя на адмирале шейного Георгия, думал, что он получил его во флоте в прошлую войну; поэтому когда Лебедев в вагоне у адмирала заговорил о пожаловании георгиевских крестов за какой-то бой, то я, не стесняясь в выражениях, высказал свой взгляд на позорность такого награждения во время гражданской войны. Только после, когда мне объяснили, в чем дело, я понял ошалелые взгляды и отчаянные жесты присутствовавших, делаемые мне с соседнего с адмиральским стола.
Как невысока должна быть идеология тех, кто додумался до того, чтобы поднести верховному правителю и уговорить его принять высочайшую военную награду за успехи в междоусобной войне».
Как видим, барона Будберга возмущало это награждение, а вот ни Колчака, ни его ближайшее окружение, подобные благоглупости нисколько не волновали.
Когда, уже после катастрофической новороссийской эвакуации «белых» войск, Врангель стал главнокомандующим Русской армии в Крыму, он 30 апреля 1920 года даже учредил специальный орден (!!!) Святителя Николая Чудотворца.
Орден этот предназначался для награждения чинов Русской Армии (как офицеров, так и нижних чинов) за выдающиеся воинские подвиги, проявленные в борьбе с большевиками.
Эта награда приравнивалась к ордену Святого Георгия.
Так что рассказы о том, что «а вот белые» - не награждали своих «за братоубийственную войну» - обычная мифология, сочиненная для их пущего «облагораживания».
Награждали: и «старыми», и «новыми» орденами.
Раз уж речь зашла о новороссийской эвакуации осени 1919 года (к рассказу о которой, и других эвакуациях Гражданской, мы еще вернемся), то можно вспомнить и о том, как еще в 1918 году происходила эвакуация наших эмигрантов из Крыма.
Есть очень интересные (и малоизвестные) воспоминания русского генерала Эрнеста-Карла-Вольдемара фон Валь о его службе в русской армии, участии в предвоенных разведывательных экспедициях, и о том, как он воевал в годы Первой мировой.
Будучи потомственным прибалтийским немцем (по крови) Э. фон Валь был вхож в высшие военные круги империи, лично знал Николая Второго, императрицу Марию Федоровну и многих высших сановников и военных вождей, в т.ч. и великого князя Николая Николаевича (младшего), при этом, разумеется, он являлся патриотом России и честно ей служил в годы русско-японской и Первой мировой войн.
После начала Гражданской войны он быстро разочаровался в белом движении (и его вождях) и решил уехать из охваченной смутой России.
Его фамильное имение было в Прибалтике, на территории нынешней Эстонии. Оттуда он (разумеется, с разрешения немецких оккупационных властей) и отправился на Юг России, в Крым, чтобы перед эвакуацией уладить свои финансовые и личные дела.
По дороге Э. фон Валь заезжал в Киев и Одессу, где в то время, хозяйничали немцы.
Вот какие впечатления от этой поездки у него остались:
«В Киеве я решил зайти к Скоропадскому, не как к Гетману, а как к бывшему командиру полка. Попав во дворец, я увидел суматоху и таких типов, что я переменил намерения и, расписавшись, ушёл. Впечатление у меня осталось самое отрицательное: в такой атмосфере ничего хорошего из гетманства не могло выйти. Власть опиралась лишь на авторитет немцев.
Зашёл к генералу Ханукову, Киевскому Градоначальнику. Как это он в украинцы попал – не знаю…
В Одессе меня поразила всеобщая игра на бирже. Жидки всего города как будто превратились в биржевых спекулянтов. В кафе за всеми столиками сидели типы подозрительного вида и покупали и продавали марки, кроны, рубли, карбованцы и румынские леи. Меня предупредили, что в Крыму цена лей больше, чем в Одессе…
Пароходное движение между Одессой и Севастополем было регулярное, и я ехал с обычными удобствами. На пароходе со мной ехали гр. Б. Нирод, гр. Сперанский, кн. Волконский, генерал Лукомский и несколько немецких офицеров, из коих я познакомился с майором Бюмлером и гауптманом Болином. Последние принимали Волконского за Великого Князя Николая Николаевича и не хотели верить, что это не он, настаивая на своём заблуждении.
В Севастополе Нирод, Сперанский и я взяли автомобиль, и я без задержки приехал в Кекенеиз; лишь у Байдарских ворот мы остановились, чтобы позавтракать».
Как видим, русские «графья и князья» с громкими фамилиями (тут тебе и Сперанский и Волконский) совершенно мирно (и с комфортом) летом 1918 года путешествовали (по суше и морю) вместе с офицерами германской оккупационной армии и очень мило с ними общались.
Более того, проворачивали с оккупантами нехилые финансовые операции, о чем простодушно пишет и сам Э. фон Валь:
«На обратном пути я снова на пароходе встретился с вышеназванными двумя немецкими офицерами и передал им 25 000 рублей для пересылки через Германию, ибо боялся такие крупные деньги возить обратно через полубольшевицкую часть пути Киев-Гомель. Они это исполнили, и я на этом несколько выгадал…
С бесконечными трудностями я достал жене, двум детям, Кларе Оттовне и мне разрешение выехать, в качестве беженцев, на юг в товарном вагоне, куда поставили кровати для детей и устроили себе целую квартиру…
Другой причиной того, что я решил уехать из Эстонии, было то, что я всё яснее чувствовал, что Германия погибла и что с уходом немцев в Эстонии наступят страшные времена.
Известия о том, что в Германии плохо, доходили до нас. Немецкий кавалерийский отряд, стоявший в Ассике, весьма приличный и воспитанный, был отозван, как и прочие отряды, стоявшие по деревням и имениям…
Наконец, к мадам Бахштейн в августе приехал германский солдат из Нарвы и сказал ей, что войска вышли из подчинения начальству и рассказал ей несколько характерных случаев, которые указывали на разложение в войсках».
Выходит, что Ленин, предсказывавший, что русская революция непременно перекинется и на германские войска, был прав.
Даже образцово - дисциплинированные немецкие части, в условиях русского революционного брожения и невиданных свобод, быстро разлагались.
Германской командование пыталось бороться с этими явлениями, осуществляя ротацию «зараженных большевизмом» войск внутрь Германии, но это только усугубляло ситуацию, уже внутри империи.
В конечном счете, все это и привело и к восстанию моряков на кораблях в Кильской бухте, и к революции в Берлине осенью 1918 года.
Продолжим рассказ генерала Э. фон Валя. В нем есть интереснейшие факты и наблюдения:
«Пока немцы занимали Крым, было спокойно в политическом отношении и не бывало грабежей. Население находилось под гипнозом всемогущества немцев и их уважало.
Татары были довольны немцами и их обожали, видя в них союзников турок, своих одноплеменников. Татарин считает себя турецким подданным: его отечество – Турция.
Когда Германия рухнула, население было уверено, что французы займут Крым и заведут в нём ещё более строгий режим. Это мнение держалось до декабря. Но когда распущенность добровольческих частей и безнаказанность царили в городах, а французские власти не оккупировали Крыма, население познало прелести анархии».
Важно подчеркнуть веру тогдашнего населения Крыма (да и далеко не только Крыма) во «всемогущество немцев», ярко выраженную любовь крымских татар к ним и Турции, чьими подданными они себя считали.
(Не из этого ли убеждения возникла и знаменитая фраза Остапа Бендера: «мой папа – турецкоподданый», любопытно).
Считалось, что после ухода немцев Крым находился под контролем Добровольческой армии. На самом деле, пробольшевистские симпатии населения были очень сильны и их никто особенно не скрывал.
Вот что вспоминает Э. фон Валь об одной своей тогдашней поездке:
«Я был в бараньем полушубке и в офицерской кожаной фуражке с кокардой. Когда я после водопоя в речке въехал на дорогу, какой-то встречный крикнул мне, чтобы я снял кокарду. Это было показательно. Страна официально была занята добровольческой армией, а население, вернее, красные были уверены в своей силе.
Останавливаться и ночевать на дороге было невозможно. Каждая минута была рассчитана, и мы должны были к ночи быть в Симферополе. У меня был револьвер и любовь к риску. Действительно, мы добрались благополучно, без инцидентов до Симферополя. Я пошёл в штаб, где начальником штаба дивизии был мой старый приятель Дубяга, товарищ по штабу 10-й армии. Белая армия и режим были сплошное недоразумение. Всё находилось в разложении. Я тут увидел и услышал потрясающее…
Драконовские меры могли привести страну в повиновение. Для этого надо было проявить силу и решимость, свойственные крайним течениям.
Вместо этого провозглашались лозунги либерализма. Полумеры и полувзгляды. Активные элементы контр-движения сковывались бессилием либеральных лозунгов, чем воспользовались те, кто не боится проявить силы. Либеральное направление подготовило большевизм у себя же в тылу.
Сами добровольцы, развращённые войной, по нравственному уровню стояли не выше большевиков.
Они не имели ясного политического облика, в то время как большевики смело выставляли своё политическое лицо. В штабах шло пьянство, разврат и интриги…
Всё население проклинало реквизиции и прочие беззакония, производимые отдельными решительными добровольцами, не желающими ожидать бумажных переписок враждебных армии гражданских учреждений…
В военном управлении царил хаос неописуемый.
В Симферополе был штаб Корвина Курконского, человека решительного и видящего, что делается, но бессильного, как и все зрячие в то время.
Для того чтобы его лишить власти, ему на голову посадили командира корпуса Барсова с начальником штаба корпуса без наличия другой какой-либо части в их подчинении. Начальник со штабом над начальником со штабом. Оба друг друга возненавидели.
Началась внутренняя война между двумя приговорёнными к смерти.
В низах дым стоял коромыслом. Офицеры, коих было бесчисленное количество в этих штабах, кутили и безобразничали.
Солдат у всех, вместе взятых, было не то 6000, не то 12 000 на весь Симферопольский округ.
Выходя из дверей штаба, я увидел в ярко освещённом подъезде разукрашенных орденами пьяных офицеров и кокоток в сестринском одеянии.
Хотел ли бы честный человек, чтобы эти люди забрали бы в свои руки власть во всей стране? Нет, тысячу раз нет.
Большевики? Керенщина? Где же выход? Только варяги могут установить человеческие нравы и порядки в народе, неспособном организоваться самостоятельно.
Для русского русский не авторитет. Без авторитета не может быть власти, а без власти – порядка, а без порядка не может быть общественной жизни».
Очень ярко и познавательно описаны реалии тогдашней жизни в Крыму, находившегося под управлением Добровольческой армии, а также моральное состояние армии и порядки в ней.
С оценками Э. фон Валя русской души можно соглашаться, или нет, но в том, что он описывает то, что видел, у меня нет сомнений.
Подобное же поведение (пьянство, разгул, гулянки тыловых героев, при полном «непротивлении» начальства) творилось в годы Гражданской и в Сибири (при Колчаке), и на Северо-Западе (при Родзянко, а потом Юдениче) и в Крыму (при Врангеле).
И об этом безобразии прекрасно знали те настоящие белые герои, кто сражались на передовой.
Напомню лишь знаменитую телеграмму генерала Слащова, отправленную им в Симферополь, после того, как он отстоял Перекоп, в начале 1920 года: «Вся тыловая сволочь может слезать со своих чемоданов!»
Все это – тоже являются фундаментальными причинами краха Белого движения. За «тыловую сволочь» мало кому хотелось умирать…
Справедливости ради, надо сказать, что и в «красном» тылу тогда тоже хватало и грабежей и насилий и всяких других безобразий.
Отличие было в том, что ЯВНЫХ, демонстративных пьяных разгулов своего комсостава красное командование старалось не допускать, и пресекало подобные выходки самым жестким образом.
Напомню, что написал по этому поводу военный министр правительства Колчака А.П. Будберг в своем дневнике:
«9 Августа 1919 года.
…Вчера состоялась публичная лекция полковника Котомина, бежавшего из Красной Армии; присутствующие не поняли горечи лектора, указавшего на то, что в комиссарской армии много больше порядка и дисциплины, чем у нас, и произвели грандиозный скандал, с попыткой избить лектора, одного из идейнейших работников нашего национального Центра; особенно обиделись, когда К. отметил, что в красной армии пьяный офицер невозможен, ибо его сейчас же застрелит любой комиссар или коммунист; у нас же в Петропавловске идет такое пьянство, что совестно за русскую армию».
Интересное воспоминание о своем пребывании в «красной» Москве летом 1919 года оставил военфельдшер П.С Гончаренко в своих воспоминаниях. Он с группой вооруженный красноармейцев, проездом через Москву, следовал тогда на Северный фронт:
«По совету сведущих людей мы решили ехать на Ленинград, оттуда на Вологду. Поезд на Ленинград (в то время Петроград) идет завтра в 9 часов утра, значит, нам нужно ночевать. Мы решили пойти в гостиницу.
К нашему счастью, гостиница была не так далеко, в противном случае нас могли разграбить «девки», дома которых, вернее, «притоны», закрыли, а хозяев разогнали революцией. Теперь они стояли голодные на каждом углу улицы, стуча зубами от холода, предлагая себя каждому проходящему за кусок хлеба, вынуждая своими причитаниями, как цыганки.
Отбив атаку «девок» благодаря наличию винтовок, мы добрались до гостиницы, но, преследуя нас, они возобновили атаку на ступеньках входа в гостиницу.
Никогда я не встречался с такими нахальными и вместе с тем жалкими людьми. Их, конечно, толкал большой голод, борьба за существование, потом их профессия, а совесть потеряна давно.
На ступеньках второго этажа пришлось пустить в ход оружие, один товарищ прикладом винтовки ударил одну «девку», которая неотступно следовала за нами.
После удара она разразилась нецензурной бранью по нашему адресу, упрекая нас в несознательности и бесчеловечности. Один из товарищей вынул из кармана несколько сухарей и бросил им, а они набросились, как голодные собаки, отталкивая одна другую, царапая друг другу руки.
Разместились по номерам по 2 человека, расположились отдыхать, а «девки» ходят от одной двери к другой, прося через запертую дверь милостыню или «плату». (http://www.rummuseum.ru/portal/taxonomy/term/205)
Когда, в советское время, говорили о «наследии капитализма», то при этом имели в виду и таких вот «девок», которых в царской России было великое множество.
Потом, «в годы тоталитаризма» эта профессия стала считаться позорной и проститутки исчезли с наших улиц и площадей. (Они, конечно были, НО в куда меньшем количестве и вели полуподпольный образ жизни, не выставляя себя напоказ, и не навязывая всем свои «услуги»).
С приходом ЕБНа к власти с этим «наследием тоталитаризма» наша власть успешно покончила, теперь эта стезя уже не считается позорной, а представительниц «древнейшей профессии» можно лицезреть во всех наших «городах и весях».
Да и во всяких «турциях и египетах» многие наши дамочки за последние 25 лет заслужили у аборигенов соответствующую репутацию и обобщенное наименование «наташи».
Впрочем, закончим это «лирическое отступление», и вернемся к событиям Гражданской войны и подробностям первой эвакуации из Крыма, которая началась еще зимой 1918-1919 года.
Генерал Эрнест фон Валь,со своей довольно многочисленной семьей, в это время решил эвакуироваться из Крыма, где тогда еще властвовали добровольцы.
Он подробно описал обстоятельства этой эвакуации.
В них содержатся удивительные детали «благородства» и «достойного поведения» высшей аристократии Российской империи, проявленные в трудную минуту.
Приведем этот рассказ Э. фон Валя (с небольшими сокращениями и комментариями):
«Когда мы выехали из Симферополя, уже определённо говорили, что на Альме всех грабят. Мы к вечеру подъехали к корчме у Альмы, где хозяин нам рассказал, что «грабить-то грабят, да неизвестно, кого назвать-то грабителями».
Накануне к нему пришла партия добровольцев, забрала у него весь лошадиный корм – т.е. то, чем он жил, и, пригрозив ему расстрелом, с хохотом уехала.
«Вот те и блюстители порядка!»
…В Ливадии старик сторож нам открыл ворота и на мой вопрос развёл руками. «Добровольцы такими трусами оказались, - ведь как только пошёл слух о большевиках, так сразу все из Ливадии выскочили, а вот», - он указал на подводу с вещами, - «последние их пожитки увозятся. Никого больше не осталось; все убежали и нас стариков бросили на верную смерть».
Доехали до Ялты. Там паника. Я в транспортную контору. Встречаю генерала Дибича. «Скорее садитесь на последний пароход, иначе поймают и замучают»...
«Куда идёт этот пароход?» «В Новороссийск». «А английские броненосцы?» «С Императрицей, членами Императорской Семьи и «избранными» - за границу, кажется на Принцевы острова, Мальту или Англию».
«Когда уйдут?»
«Хотят выждать ухода последних пароходов и защитить их погрузку».
Я бросился к берегу, взял моторную лодку и поехал в море на броненосец «Malborough». Меня пустили на борт. Я попросил доложить Императрице. Но тут на моё несчастье Императрица, всю ночь не спавшая, только что легла и заснула. А ведь каждая минута была вопросом жизни и смерти. Разбудить Императрицу при таких обстоятельствах было немыслимо.
Я узнал, что Великий Князь Николай Николаевич на борту. Действительно, на задней палубе сидела его гигантская фигура с обычной трубкой во рту. Он её кусал, показывая большие зубы и искривляя, по обычаю, лицо в презрительную гримасу. При нём был ординарец кн. Орлов.
Я подошёл к Орлову и попросил его доложить Великому Князю, что я со своей семьёй застрял и прошу меня взять на борт.
Орлов подошёл, что-то сказал и, получив в ответ одно слово, должно быть, «к чертям», вернулся и сказал: «Великий Князь приказал Вам передать, что всё на броненосце занято до последнего места и за Вас просить он не может. Вам надлежит поехать в Новороссийск».
Всё это в тоне снисходительной небрежности и некоторой насмешки, что приписываю, помимо его хамства, своему костюму.
Тут не было времени долго думать. Я сбежал с палубы, сел в лодку и вернулся на мол. В то мгновение, как я причаливал, от мола отчаливала моторная лодка с массой «избранных», и среди них я, к моей радости, увидел кн. Долгорукова, обер-гофмаршала Императрицы.
Выскочив из своей лодки, я подбежал к тому месту, против которого он сидел в лодке, и окликнул его, быстро говоря ему, в чём дело, уверенный, что он, зная отношение ко мне Императрицы, обо всём доложит, и мы всё же уедем не на гибель в Новороссийск, а за границу.
Каково же было моё удивление, когда Долгоруков только развёл руками, а потом, не ответив мне ни слова, повернулся ко мне спиной и стал разговаривать со своим соседом. Лодка в это время отчаливала и быстро ушла.
Я на мгновение остолбенел. Человек зверь проявился во всей наготе».
Тут сложно что-то комментировать…
Члены Императорской семьи (вдовствующая императрица Мария Федоровна и в.к. Николай Николаевич) бегут из своей страны (с территории, которую в данный момент контролирует Добровольческая армия), почему-то даже не на русских, а на английских военных кораблях. Думается, что они отлично знали как НА САМОМ ДЕЛЕ относятся к ним простые русские люди, а поэтому и не рискнули вручить свои драгоценные жизни экипажам русских кораблей.
«Их императорские высочества», уже находясь в безопасности, на палубе английских броненосцев, отнюдь не пытаются хоть как-то помочь семье русского генерала, которого они прекрасно знают ЛИЧНО, и даже не удостаивают его своим общением.
Вот тебе и цена всему их «благородству», проявленное в трудную минуту…
Продолжим рассказ Э. фон Валь:
«При моём понимании того, что добровольцы не в состоянии удержать власть, поездка в Новороссийск казалась мне верной гибелью, и мне оставалось выбирать между Ялтой и Севастополем…
Наконец, я решил испробовать последний шанс в Севастополе…
Каков же был мой ужас, когда мы пришли в Севастополь, и я узнал, что французский комендант объявил Севастополь в осадном положении и приказал никого через заставы не впускать, а открывать огонь по приближающимся…
Что же касается нашего отъезда, то дело приняло совершенно безнадёжный оборот. Французы объявили печатными листами, что французское правительство распорядилось никого из русских не пускать за границу, и лишь французские подданные, получившие специальное удостоверение, могли грузиться на пароход, отход которого, однако, был назначен на один день после того срока, к которому французы объявили переход власти к большевикам. Единственное спасение было попасть на такой пароход или на броненосец. Это было с детьми невозможно. Однако, я решил делать невозможное…
Поехал к коменданту крепости. Он объявил, что ничего сделать не может: бумаги не имеют никакого действия. Я сел за его стол и написал сам на русском и французском языках общее обращение ко всем властям с просьбой оказать исключительное содействие генералу фон Валь, едущему по особому приказанию в Париж. Когда эта бумага была мною написана, я заставил коменданта крепости её подписать, а адъютанта – скрепить её и приложить все печати.
С этой бумагой я побежал на берег, сел на моторную лодку и выехал на французский адмиральский корабль «Jean Bart». Меня беспрепятственно пустили. Я вошёл в каюту начальника штаба французского флота и сказал ему, что еду по особому делу в Париж и прошу меня взять на броненосец или на французский корабль.
Начальник штаба ответил, что он эту просьбу должен отклонить, т.к. только что получено приказание французского правительства, категорически запрещающее въезд русских во Францию. Я ему говорил, что моё дело совершенно особое, и я прошу меня пустить поговорить с Адмиралом Франше д‘Эспере. Он пожал плечами и, уходя к адмиралу, повторил: «Только я Вас предупреждаю, что это совершенно бесполезно».
Минуты, которые я ожидал, казались мне вечностью, да и надежды никакой не было. Но я всё же сунул ему в руки написанную мной самим бумагу со штемпелями. Через пять минут он вернулся и, ни слова не говоря, сел в своё кресло, опять пожимая плечами. Мы оба молчали. «Адмирал, ввиду особой Вашей бумаги, счёл возможным приказать дать Вам визу. Отправляйтесь во французское консульство»…
Побежал в консульство.
И то, что я тут увидел, не поддаётся никакому описанию, - да я и не сумею передать того безобразия и той распущенности, которая там царила.
Всем распоряжалась красивая намазанная молодая кокотка, которая вела себя с публикой, как только может зазнавшаяся публичная женщина.
Бумаги бросались в лицо публике.
Почтенные люди, пришедшие за спасением, выгонялись с подлыми и постыдными шутками.
Простояв 1-2 часа и не добившись очереди, я понял, что только взяткой можно чего-либо тут добиться.
Французский солдат получил на чай и, простояв ещё за какой-то дверью во дворе, я был как-то обходом введён в комнату. После страшной ругани я вырвал визу себе и всем ехавшим со мной...
Каково же было моё неописуемое разочарование, когда я вдруг узнал, что отход французского парохода отменяется. Пароходы должны были остаться, т.к. с большевиками вошли в соглашение.
Публику на пароход было приказано не пускать; бывшие тут французские пароходы должны были уйти не за границу, а в Одессу. Надо было найти другой выход.
На рейде далеко в море стояли англичане. Но как к ним добраться? Узнал, что без содействия командира русского флота нельзя обратиться к англичанам. Побежал в штаб флота. Тут происходило столпотворение вавилонское. Я подошёл к графу Келлеру, только что вышедшему ко всем собравшимся и объявившему, чтобы никто к нему с просьбой о выезде не обращался, т.к. он имеет категорическое приказание и т.д.
Схватив его за рукав, я потащил его в сторону и сказал: «Я такой-то, тот самый, который только что выручил Вашу belle-soeur <невестку – франц.>. Я думаю, что гр. Келлер сумеет ответить мне, когда я прихожу с просьбой спасти мою семью».
«А что же я могу сделать, ведь мне запрещено».
«Вы мне дайте Вашего адъютанта и прикажите мне оказать содействие от Вашего имени, а я сам сумею». Он подумал секунду и потом сказал: «Хорошо».
Через секунду я бежал с адъютантом к берегу, чтобы сесть в катер и поехать к английскому адмиралу. Недалеко последние добровольцы грузились на пароход в Новороссийск…
Но на катерах уже все матросы перешли пассивно на сторону большевиков, впустили холодную воду в котлы катеров, - мы бегали от одного к другому; они лишь смеялись над нашим отчаянием…
Мы попали в бурю. Пароход качало страшно. На пароходе были беременные женщины. Две дамы родили в эту ночь. Одно время с нами шёл болгарский пароход с 600 болгарских пленных. Он потонул со всеми этими несчастными. Никто не спасся ни из экипажа, ни из пленных. По морю плавало довольно много мин, но от них погибнуть было мало шансов.
Наконец, мы приблизились к берегам, увидели греческие горы и въехали в Волосскую бухту. Против города нас высадили, устроили нам при ужасных условиях и сквозняках дезинфекцию и баню и пропустили наше платье через дезинфекционные машины, испортив вещи и вызвав инцидент с одной русской дамой, забывшей, что ей спасли жизнь, и устроившей такой скандал, на какой лишь способны публичные женщины в Москве.
С приходом в Волос мы могли считать себя спасёнными. Конечно, мы могли попасть в бедственное материальное положение, но греки гостеприимны. Они не дали бы умереть нам с голоду. Бывшая ещё столь великой в Константинополе опасность, что нас французы или англичане отправят обратно в Новороссийск, миновала».
Вот такие подробности первой эвакуации наших эмигрантов…
Очень характерно отношение наших недавних французских союзников к русским: оказывается, французское правительство тогда ОФИЦИАЛЬНО и категорически запретило въезд русских беженцев во Францию.
Еще можно было бы как-то понять это распоряжение, если бы французские власти боялись «занести большевизм» в свою страну, но ведь запрет-то касался ВСЕХ русских, без исключения, и затрагивал, прежде всего, представителей состоятельных классов, бежавших их России, которых уж никак нельзя было заподозрить в симпатиях к большевикам и готовности вести большевистскую пропаганду во Франции.
В связи с этим, вспоминается старинное изречение: «Горе побежденным»…
На фото: барон Врангель.
Продолжение: http://www.proza.ru/2015/07/30/1489