Рассказ 1: http://www.proza.ru/2013/01/18/145
Рассказ 3: http://www.proza.ru/2013/01/18/211
Рассказ 4: http://www.proza.ru/2013/01/18/223
---------------------------------------------
У моих ног лежат обрывки старых газет, скомканные и грязные. Их возраст исчисляется веками и даже тысячелетиями. Они уже никому не нужны, они выброшены и забыты. Когда-то владевшие взглядами и умами, теперь они представляют собой лишь мусор. То, что в них написано, не интересно даже коллекционерам и любителям ретро. Но они сохранились. Вопреки всем законам, они не превратились в золу, не ссохлись под палящим солнцем, не разложились на молекулы. Почему?
Прохладный северный ветер чуть подталкивает их, словно зовет куда-то, но они остаются на месте. Зачем?
На моих ногах черные ботинки, покрытые пылью и местами грязью тех дорог, которые привели меня сюда, привели к этим обрывкам. Я стою рядом с ними уже около двух с половиной часов. Стою неподвижно, без целей и побуждений к чему-либо. В моем сознании постепенно крепнет ощущение моей схожести с этими кусочками прошлого, спокойными, безмятежными, почти вечными. Я не чувствую ни малейшего движения времени. Я перестаю чувствовать даже себя. Что со мной происходит?
Не знаю. Не знаю. Не знаю.
***
- Оглянись вокруг, что ты видишь? – спросил Седовласый, прикоснувшись рукой к горизонту, и тут же сам ответил на свой вопрос, - Мир, полный таких же как ты или я. Все мы вылезли из одной утробы.
Малыш Слим почесал затылок и глупо улыбнулся. Его волосы растрепались от ветра и закрыли собой почти все лицо. Только ярко-голубые глаза можно было разглядеть под длинными нечесаными космами.
- Ты не должен отделять себя от остальных, потому что мы все равны между собой, у нас одинаковые права и обязанности, - продолжал поучать Седовласый, - Умнее ты или сильнее, не важно. Это не дает тебе никаких оснований для провозглашения своего превосходства. Возвышение или принижение самого себя есть самый тяжкий грех, который ты только можешь совершить, потому что почти всегда он является причиной всем остальным грехам. Тебе понятно?
Слим снова почесал затылок.
- Вообще то не очень, но я стараюсь.
- Плохо стараешься, - Седовласый наморщил лоб и даже покачал головой из стороны в сторону.
Он был похож на волшебника из детских сказок со своей длинной остроконечной седой бородой, необыкновенно морщинистым лицом и длинным деревянным посохом с круглым костяным набалдашником. С последним он никогда не расставался. По крайней мере никто не видел их по отдельности. Дорисовывал картину длинный непромокаемый плащ со всякого рода причудливыми узорами. Седовласый никогда его не застегивал, как бы холодно ни было.
Малыш Слим рядом со старцем выглядел эдаким маленьким мальчиком с «желтым» ртом, хотя успел повидать и пережить в свои тринадцать лет достаточно много жестокости, подлости и прочей человеческой несправедливости. Его одежда состояла из рваных тряпичных штанов со множеством заплат и карманов, последние выполняли ту же функцию, что и предыдущие, кожаной куртки и сумки, перекинутой через плечо. Ни шляп, ни какой бы то ни было обуви Слим не носил. Он чувствовал себя в этом обмундировании, как сам выражался, «хреново, и даже хуже».
- В следующий раз я не буду тратить слова, а приму более действенные меры, учти это, Слим, и хорошенько запомни, - взгляд Седовласого проникал в самую душу.
Малыш согласно закивал и потом еще шмыгнул носом – для убедительности. Седовласый снова покачал головой, затем тростью указал на холм, что возвышался в миле от них.
- Посмотри на тот холм, - Слим послушно перевел взгляд в сторону, указанную ему старцем, - Это могила. В ней погребен человек, возомнивший себя Богом. Он был наказан за это, и теперь его бренное тело покоится в земле, а душа бессильно бьется в клетке и не может найти выход из своей тюрьмы.
- Знаю, я слышал эту легенду. Кажется, звали этого храбреца Рон!
- Не храбреца, а безумца, - глаза Седовласого блеснули огнем, который спустя мгновение угас, - Он решил стать вровень с тем, кто его создал, не понимая, что проиграет. Его вели гордость и властолюбие, а вовсе не смелость или храбрость. Он был обычным фанатиком с необычайно сильной целеустремленностью и волей. НЕ БОЛЬШЕ ТОГО!!!
- Но многие люди им восхищаются, - возразил Слим.
- Да, восхищаются так, как только могут восхищаться слабые сильными.
Слим наморщил лоб. Он вовсе не считал себя слабым, и в тоже время Рон вызывал у него некоторое чувство уважения.
Седовласый неожиданно улыбнулся.
- Ты сделал то, о чем я тебя просил? – неожиданно спросил он у Слима.
Малыш не сразу сообразил, о чем его спрашивает собеседник. Он уже давно знал Седовласого, но все равно никак не мог привыкнуть к этой его манере резко переводить разговор на другую тему. Некоторое время оба молча смотрели в глаза друг другу.
Наконец до Слима дошло.
- А-а-а, - протянул он, - конечно, да, - только...
- Что?
- Не совсем то, о чем ты просил.
- Поясни.
- Ну, понимаешь, я сделал то, о чем ты просил, но немного не так, как ты этого хотел.
- То есть, в очередной раз пошел своим собственным путем, – прокомментировал старец.
- В общем, да, - выдохнул малыш.
- Я же говорил тебе, что просьбы старших нужно выполнять в точности так, как тебе говорят. Они мудрее, чем ты.
- Ты же говорил, что все люди равны, - прищурился Слим.
- Ну что за упрямый мальчишка! – воскликнул Седовласый, - Естественно все люди равны, но только в своих желаниях. Возможности у каждого разные.
Малыш отвернулся от негодующего старика и закрыл глаза, скрывая предательскую слезу.
Седовласый вздохнул и положил свою морщинистую ладонь на плечо малышу.
- Не обижайся, - сказал он, смягчив интонацию, - У меня просто манера так разговаривать, неужели ты еще не привык?
- Привык, - выдавил Слим, - провел рукавом куртки по лицу и повернулся к Седовласому.
- Все, что мне дозволено в этом мире, это привыкать к желаниям и приказам других.
Седовласый задумчиво взглянул на мальчика. В его памяти возникли картины из прошлого, в котором он уже давно не был, ни телом, ни мыслями.
«Странно, - подумал он, - Ведь я был таким же, если не упрямее, а вот сейчас я говорю те же слова, что и те, для кого я был вот таким же малышом, как он. Странно…».
Стало темнеть. В воздухе запахло сыростью, что свидетельствовало о том, что скоро пойдет дождь. Седовласый посмотрел на небо, похожее на старую измятую скатерть. Недоброе предчувствие коснулось его своим холодом, заставляя крепче сжать посох. Где-то далеко прокричала птица-плакса, предвещая скорую беду. Слим видимо тоже что-то почувствовал. Его глаза сузились, а на лбу появились морщины. Старик и малыш посмотрели друг на друга. Когда их взгляды пересеклись, они поняли один другого без слов и зашагали вместе в противоположную сторону от тревожного крика предвещающей беду птицы.
***
Когда у меня был свой дом, и в нем жила моя семья, я не чувствовал себя счастливым. Когда моя младшая дочь попала под копыта взбесившейся лошади, а потом чудом выжила, я не чувствовал себя счастливым. Даже, вернувшись с Великой Войны на родную землю, под родную крышу я не ощутил счастья.
Здесь же, в бесконечности и безначальности, среди обрывков старых газет, далеко от привычных запахов, от людей, я ощущаю себя спокойно. Я смотрю на это место вокруг себя так, словно прожил здесь свою жизнь. Я ПОЧТИ СЧАСТЛИВ !
Очередной порыв ветра поднял одну из скомканных газет вверх и с силой швырнул о землю. Ветер коснулся моей кожи, и я ощутил его холод и скрытую ненависть, словно живое существо коснулось меня. Живое и злое. Этот ветер не был частью мира, окружающего сейчас меня, он был чужаком.
«Молись!» - пронеслось в моей голове, и я не уверен, моя ли это мысль. «Молись, человек!».
И снова ветер касается меня своим дыханием, колючим, словно состоящим из острых иголок.
«Молись! Это все, что тебе осталось».
Я попытался понять, страшно мне или нет, но так и не понял. Лишь почувствовал стремление уйти, скрыться, чтобы больше не слышать этого голоса, чтобы он не мешал мне быть спокойным среди этой безмятежности вокруг.
Что мне делать? Прятаться или оставаться на месте в ожидании?
Не знаю.
***
Грязный переулок отдавал плесенью и сыростью. В темноте трудно было разглядеть мусорные ящики, доски и другие препятствия, но Астин чувствовал их интуитивно. Он бежал по скользкому от прошедшего дождя камню и думал о том, как бы не споткнуться и не упасть, что было бы равносильно смерти.
Окна в домах еще горели своим теплым и чужим огнем, который его никогда не грел. Но он был рад сейчас даже ему, столь ненавистному своей недосягаемостью. Хоть какой-то свет был помощником в борьбе против тьмы.
Позади раздавался топот преследователей, ни на метр не отстающих. Астин бежал уже около двух часов по этому забытому богом городу, но вороны не теряли его. Никакие приемы не действовали на вековой опыт этих созданий. Астин чувствовал, что скоро начнет уставать и никакая воля, а тем более жажда жизни уже не помогут.
Вороны – это стражи порядка. Их выращивали специально для поддержания преступности на низком уровне. Именно на низком, а не на нулевом. И именно поэтому Астин был все еще жив. Власти не стремились искоренить преступность и оставляли надежду на спасение всем тем, кто был вынужден преступить закон. Они создали воронов, чтобы те охотились на неугодных, и сейчас одним из таких стал Астин.
Где-то справа открылось окно, но тот час же захлопнулось.
Астин начинал уставать. Он чувствовал, что выдержит еще не более получаса, а потом... Впрочем, потом все будет намного проще, ведь у него начнется другая жизнь, в которой он будет медленно умирать в тюремных ямах и на черновых работах, которые не выдерживают даже роботы.
Он свернул в узкий переулок, едва не поскользнувшись. Вороны неотступно следовали за ним. Астин свернул в следующий переулок. Он пытался петлять, зная при этом, что попытки эти бесполезны. Они не отставали.
Вдруг, где-то вдали между домами Астин заметил яркий свет. Неосознанно он повернул в его сторону.
Люди не помогали таким, как он – беглецам. Двери захлопывались перед самым носом, окна закрывались, стоило посмотреть на них. Вот и сейчас этот свет мог оказаться лишь одним из таких тупиков, но Астин бежал к нему, как к последней надежде на спасение. Разум давно уже не воспринимал подозрения и логику.
Свет приближался, становясь ярче и, как казалось Астину, теплее.
Он несколько раз оглядывался, и будто бы вороны стали ближе. Они летели за ним молча, но он словно почувствовал их тревогу. Это придало ему сил, и он заставил себя бежать быстрее, тратя последнюю энергию.
Впереди был тупик, он уже знал это, потому что бывал в этом квартале не раз. Сюда сваливали мусор, а потом мусоросборные машины забирали его. Но Астин слишком часто попадал в тупики, для него они превратились во что-то, вроде последнего выхода. Поэтому он и бежал сейчас туда, где стены из кирпичей вставали неодолимым препятствием, бежал из последних сил, нисколько не заботясь о мыслях, которые разбивались об его виски, визжа, что он дурак, что все кончено, и он обречен.
Вороны быстро сокращали расстояние. Они были уже в метрах десяти. Астин ощущал их тяжелые тела и напряженные взгляды. Он уже не оглядывался – все было и так ясно: или он успеет к свету, или вороны успеют к нему. Сердце готово было разорвать грудь, а виски взорваться.
Он почти был уже почти у цели. Свет стал таким ярким, что Астину пришлось зажмуриться. Если бы у него хватило сил, он бы сорвал с себя одежду, потому что было не только очень светло, но и очень жарко. Пот за несколько секунд пропитал его рубашку и брюки.
Чувствую лязг клювов почти над самой головой, Астин с диким криком прыгнул вперед, выставив вперед руки. Он весь напрягся, ожидая удара о камни или хватку одного из воронов, но ничего такого не происходило. Он падал куда-то, не понимая куда, не осознавая времени. Только чувствовал свет, еще более яркий и горячий, чем прежде.
В какой-то момент Астин вдруг решил, что умирает, он почти не чувствовал своего тела, лишь сильный жар. Но он даже был рад этому, рад умереть свободным. С облегчением он попытался открыть глаза, и тут же страшная боль вцепилась в него. Он снова закричал.
***
Когда-то давным-давно, прохаживаясь по одной из аллей, я заметил под березой маленькую девочку. Она сидела на траве, обхватив руками колени и уткнувшись в них лицом. Я гулял по самому краю аллеи и то, едва заметил белое платьице. Подойдя ближе, я услышал всхлипывания – девочка плакала. Я сел рядом и прикоснулся к ее пальцам. Девочка подняла заплаканные глаза и посмотрела на меня. «Что с тобой? Почему ты плачешь?», - спросил я. Она зарыдала еще сильнее, но сквозь слезы смогла сказать: «Я потеряла маму». Я улыбнулся, не от веселья, а просто – я часто смеюсь невпопад, там, где нужно плакать – смеюсь. «Пойдем, найдем твою маму, она наверняка где-то рядом». Я взял ее за руку и хотел поднять, но девочка вдруг вырвалась и, взглянув на меня немного испуганными глазами, шепотом произнесла: «Нет, я не хочу к ней возвращаться, я не пойду». Я удивился и спросил: «Почему?». Девочка опустила взгляд, она еще всхлипывала, но больше не плакала. «Я хочу жить одна, хочу, чтобы мне никто не мешал». «Тогда по-чему ты горюешь?». Она поднялась, отряхнула свое белое испачканное платье и ответила: «Я люблю свою маму, мне жалко с ней расставаться».
По дороге домой я долго размышлял о том, что со мной произошло, а вернее с той девочкой, но так и не понял ее, не смог почувствовать. Теперь же…
Я потерял много – жену, детей, друзей. Нет, они не умерли, не ушли от меня, скорее, я от них ушел. По крайней мере, здесь их нет.
Мне плохо оттого, что их нет рядом, мне хочется зарыдать, как той девочке, но, если бы меня кто-нибудь схватил за руку и предложил помочь, я бы повел себя так же как она.
Почему?
Я не знаю.
***
Уродец Ти сидел на земле, прислонившись к огромному дереву, названия которого не знал. Его глаза были закрыты. Он наслаждался солнечными лучами, ласкающими кожу.
Как обычно, в такие дни, он не ходил к людям и не разговаривал с ними, а просто отдыхал и наслаждался жизнью вдали от всех среди молчаливой природы.
Если бы он мог не думать, не размышлять, то наверняка в его голове не было бы сейчас ни одной мысли, мешающей ему отдохнуть в полной мере. Однако не умел Ти совершенно ни о чем не думать, вот и сейчас мысли роились в его голове, будто пчелы вокруг меда или мухи вокруг…меда.
Он думал о старушке, которая вчера прогнала его со двора, закидывая картошкой, о маленьких детях, неотступно следующих за ним, стоило ему только появится в поселении, о старосте, который пригрозил ему взбучкой, если Ти снова вздумается «вешать всякую ахинею на уши добропорядочных жителей».
Ти знал, что его не любили, только он не знал, за что больше. За его уродство или же за его пророчества, которые имели свойство сбываться, но несколько не так, как он предсказывал.
Например, два года назад, когда Ти было 12 лет, он предсказал, что в село придет злой зверь и заберет с собой ребенка. Через неделю после этого, прибежала какая-то дикая собака и, выхватив из рук маленькой Эн ее любимую куклу, убежала обратно.
А был случай около полутора лет назад, после которого собственно к Ти и изменилось отношение со стороны селян, а особенно детей и перешло от терпимого в явное недовольство и презрение.
Произошло это осенью, во время желто-красных листьев. Ти, сидя на корточках у себя во дворе, стругал стрелы для нового лука, который подарил ему отец. Как обычно он о чем-то размышлял, сейчас и не вспомнить о чем, и, внезапно, в его голове возник ясный образ горячего пламени, языки которого доходили до неба, и больших черных птиц, медленно парящих над ним.
Ти настолько отчетливо увидел эту картину, что испугался и закричал, а когда прибежала мать и стала спрашивать, что случилось, он только невнятно бормотал, почти плача.
На следующий день Ти ходил по селу и каждому встречному рассказывал свое видение. Поначалу люди слушали, даже принимали всерьез его слова, но прошел день, другой, неделя, и ничего не случалось. Ти продолжал ходить и говорить об огне и черных птицах, но его уже никто не слушал. «Отстань», «Не мешай работать» слышал он от взрослых. А дети стали дразнить его и не принимали в свои игры.
Прошло время, и Ти уже и сам забыл о своем видении. Ему продолжали видеться какие-то нелепые картины, в которых обязательно присутствовали либо птицы, либо огонь, но они нисколько не на-поминали о той, которую видел, стругая стрелы во дворе.
Он пытался говорить о них, но его не слушали и посылали куда подальше.
Но Ти не сдавался. Он упрямо продолжал искать любого повода, чтобы рассказать о том, что видит, о том, из-за чего чуть ли ни каждую ночь просыпается в поту.
Еще маленьким родители обнаружили, что у Ти слегка заострены уши. Чем взрослее он становился, тем заметнее становилась эта особенность, а к годам десяти его уши явно были не похожи на те, что были у остальных детей. Они были сильно вытянуты, острые, как будто кто-то поднял их за кончики и очень долго держал и не отпускал. С одиннадцати лет Ти стали называть уродцем.
Однако Ти не особо горевал по этому поводу. Почему-то, в отличие от остальных, ему было абсолютно все равно.
Он даже испытывал некоторое неудобство оттого, что так много находится среди людей, но не говорить с ними не мог, что-то внутри толкало его к ним.
Сейчас же он просто наслаждался одиночеством под ветвями раскидистого дерева, названия которого не знал.
В размышлениях ему удалось заснуть. Но минут через тридцать он вскочил с открытым ртом, весь в поту. Ему опять приснился этот страшный сон о птицах и огне. Каждый раз, просыпаясь в ужасе от него, он долго не мог прийти в себя, не в силах отделить сон от реальности. Ему все чудились эти страшные птицы с огромными крыльями и поблескивающими клювами. Вот и сейчас, Ти смотрел на небо и видел, как они медленно и неторопливо парят вверху, высоко-высоко, загораживая собою солнечный свет.
Лишь несколько минут спустя, немного успокоившись, Ти вдруг осознал, что он уже не спит. Ужас, покатился волнами по его телу, когда он понял, что птицы никуда не пропали, а стали еще реальнее.
Ти кричал так громко, как только мог, тыча пальцем в птиц и не двигаясь с места.
Вдруг одна из них слегка повернула голову в его сторону и уставилась немигающим взглядом. Ти сразу замолчал. От страха он не мог уже и пикнуть.
Птица стала отделяться от остальных. Все так же медленно она летела в сторону Ти, словно гипнотизируя его своим взглядом. Уродец мог только неотрывно смотреть в ее глаза, не в силах ничем по-шевелить. Он не видел, как остальные птицы снижались одна за другой, не слышал крики ужаса и страха людей из своего селения, только смотрел в эти большие, без выражения, глаза.
***
Сколько помню себя, никогда не мог окунуться во что-то с головой и довести до полного завершения. И причиной тому вовсе не взгляд со стороны, а просто я не медная статуя, я не могу всегда смотреть в одну и ту же сторону.
Трудно не свернуть, когда дорога, по которой ты идешь, пряма и открыта. Но куда сворачивать, куда идти, если перед тобой простираются лишь пески, а горизонт пуст, словно небо после дождя.
Я поднял голову и, прикрывая глаза ладонью, посмотрел на яркое солнце. Рубашка, мокрая от пота, уже прилипла к моему телу, волосы стали будто солома.
Мне вдруг с необыкновенной силой захотелось броситься на эти молчаливые барханы, вальяжно раскинувшиеся под подошвами моих черных ботинок, зарыться в них по самую макушку. Это было бы равносильно смерти.
Нет, я не потерял ощущение счастья, не перестал чувствовать себя там, где душа начинает успокаиваться и закрывать глаза вместо судорожных попыток отыскать невидимое.
Но стоит моему взгляду вновь скользнуть по этим газетным клочкам, как разум упорно начинает искать ответы. Господи, зачем они здесь, что им нужно от меня, почему они цепляют меня, словно ветки деревьев! Здесь, в песках, их не должно быть! Зачем они здесь?!
***
Седовласый долго ничего не отвечал Слиму. Ветер играл его плащом, развивая полы. Слиму по-казалось даже, что его не услышали.
Еще крепче сжав посох, Седовласый повернулся к Малышу.
- А как ты сам думаешь?
- Если честно, то мне кажется, что я умер.
Седовласый задумчиво посмотрел себе под ноги и, затем, вновь на Слима.
- Нет, это не так. Ты помнишь, как мы здесь оказались?
- Помню, что мы долго шли, часа два или три, а потом…
Седовласый кивнул, соглашаясь. Его память вторила словам Слима. Они шли примерно два с половиной часа, и внезапно очутились здесь. Все вокруг поменялось так быстро, как только быстро можно моргнуть. И сейчас от деревьев с зелеными кронами, могучих гор и озер, в коих вода сверкает под лучами солнца, не осталось и следа. Везде, куда мог проникнуть человеческий взгляд, лежал песок - желтый, однообразный, горячий.
- Что нам теперь делать? – спросил Малыш Слим.
- Давай присядем и подумаем, ведь мы не знаем куда идти, а значит не знаем и того, сколько нам придется идти. Поэтому стоит отдохнуть, - Седовласый никогда не терял присутствие духа, никогда не паниковал, оставаясь рассудительным в самых неожиданных ситуациях.
- Давай, - вздохнул Слим и бухнулся на песок, но почти тут же вскочил, - А! Он горячий!
- Знаю, - невозмутимо отозвался старец, - Достань одеяло и разложи его не песке.
Слим послушно снял с плеча сумку, достал свернутый вчетверо большой плед и разостлал его под палящим солнцем, после чего оба уселись на него, подогнув под себя ноги.
- Итак, начнем, - Седовласый выдержал недолгую паузу и продолжил, - Вчера ты, Малыш Слим, пришел ко мне домой поздно вечером для того, чтобы кое-что обсудить. Как оказалось впоследствии, это была очередная идея путешествия…
- Почему очередная? Она новая, совершенно новая, потому что…
- Не перебивай. Когда я закончу или спрошу тебя, тогда будешь говорить, о чем хочешь, а сейчас будь добр немного помолчать, - хмуря брови, сказал Старец.
- Ладно, - буркнул в ответ Слим и, положив локти на колени, а подбородком уткнувшись в ладони, принял самую ожидающую позу, какая только могла у него получиться.
- С твоего позволения я продолжу, - старец внимательно посмотрел на Малыша пытливым взглядом, но тот лишь покивал в ответ, - Идея путешествия оказалась не новой, но ты так ею загорелся, что мне не оставалось ничего другого, как согласиться составить тебе компанию, ведь не отпускать же тебя одного неизвестно куда. Мы обсудили детали этого… мероприятия, собрали не-обходимое и под утро следующего дня, то есть сегодня, встретились у холма Рона, дабы отправиться в странствия, - Седовласый перевел дыхание, - Кстати, как там на счет, моих указаний, которые ты выполнил «немного не так, как я этого хотел». Если мне не изменяет память, то я сказал тебе предупредить близких, чтобы они не волновались. Ты ведь это сделал?
- Ну, я это сделал, конечно, - начал мямлить Слим, но сердитый взгляд Седовласого заставил его заговорить о сути, - В общем, я оставил им записку, в которой написал, что буду помогать тебе в одном эксперименте и скоро вернусь.
Старец только вздохнул и вытер пот со лба.
- Ладно, - прошептал он, а затем чуть громче добавил, - Будем считать, что этот «эксперимент» затянулся.
Настала очередь вздохнуть Слима – взбучка, по-видимому, миновала.
- Думаю, нам нужно попытаться найти выход отсюда, хотя бы, потому что твои близкие будут беспокоиться, если твое отсутствие затянется.
- А мне хочется побродить здесь подольше, здесь так спокойно, а в песках наверняка что-нибудь спрятано. Вдруг там сокровища! – глаза Слима блестели.
- Например, вода. В нашем положении она скоро станет настоящим сокровищем.
- Но ведь у нас есть вода, как ты и сказал, я взял целый бурдюк.
- Ее может не хватить, мы же не планировали оказаться в пустыне.
Седовласый вновь посмотрел вдаль, будто надеясь увидеть что-то непохожее на желтое и одно-образное.
Сейчас он подумал не о том, как им отсюда выбраться, а о том, как они умудрились сюда по-пасть. Ведь должно быть разумное объяснение. Его всегда можно найти, это он знал из своего опыта. Но тот же опыт говорил ему, что частенько разгадка запаздывала, становясь интересной, но не необходимой.
- Хочешь пить?
Седовласый вздрогнул и только сейчас заметил, как Слим протягивает ему бурдюк с водой. Он взял бурдюк и сделал три маленьких глотка, подолгу держа воду во рту.
- Видел, как я пью? – спросил он Слима, отдавая тому воду.
- Да, как будто жара на тебя не действует.
- Я ведь тебя учил, разве ты забыл?
- Я помню, - Слим опустил взгляд и принялся разглядывать песчинки.
- Нам нужно экономить воду, Слим.
- Скажи, неужели все так плохо? – голос Малыша пронизывала тревога, которую он тщетно пытался скрыть.
- Пока не знаю, но лучше подстраховаться, ведь ты понимаешь?
- Конечно, - ответил Слим, зачерпывая ладошкой песчинки и наблюдая за тем, как ветер их сдувает.
Внезапно до Слима донесся какой-то звук, сначала он не обратил особого внимания, думая, что это ветер, но постепенно звук нарастал и становился похож на чей-то крик.
- Ты ничего не слышишь? – спросил он у Седовласого.
- Да, кажется, что-то слышу.
- Как будто кто-то кричит, да?
- Ну, это может быть и ветер, хотя…
- Нет, это крик, - Слим напряг слух до предела, - Да, точно – кто-то кричит!
Они оба вскочили и стали осматриваться, вглядываясь в горизонт.
- Вон там! – Слим ткнул пальцем вдаль.
Седовласый пригляделся и в самом деле смог увидеть черное пятно в той стороне, куда показывал Малыш. Но несколько минут назад он ничего не заметил, а ведь смотрел, да еще как смотрел.
- Пойдем, это наверняка человек! Может, ему нужна помощь, может он в беде, а мы ему поможем, – радостно затараторил Слим, заталкивая одеяло в сумку.
- Странно это все, - прошептал старец, но Слим его уже не слышал, он бежал в направлении черного пятна, маячившего вдалеке, среди песчаных холмов.
- Быстрей, ну быстрее же! – кричал Слим.
Опираясь на посох, Седовласый поспешил следом.
Чем ближе они были к «черному пятну», тем отчетливее прорисовывалась фигура человека.
Слим достиг его первым. Он сразу же достал из сумки воду и полил ею на лицо человека, который перестал кричать и застонал.
Подоспел Седовласый и приподнял человека за плечи.
Тот выглядел очень измученным и усталым. Слим поднес к дрожащим губам бурдюк. Незнакомец жадно отхлебнул.
- Кто ты и как здесь оказался? – спросил Седовласый, когда тот напился.
- Меня зовут Астин, - хрипло произнес человек, - Я не знаю, как сюда попал, я прыгнул на свет, можно еще воды?
Слим дал ему напиться, после чего затолкал бурдюк обратно в сумку.
- Спасибо, - поблагодарил человек, продолжая стонать, - А кто вы будете?
- Я Седовласый, - представился старец, а это Малыш Слим, - Слим кивнул в знак приветствия.
- Ну что ж, приятно познакомиться, - Астин попытался улыбнуться, но вышло что-то вроде оскала.
Астин был одет в кожаную куртку и такие же брюки. Небритое лицо выглядело немного отталкивающе, но положение, в котором он оказался сглаживало эту его особенность.
- А что это за пески?
- Мы и сами не знаем, - ответил Слим.
- Не знаете, где вы? – не поверил Астин.
- Именно так, - подтвердил Седовласый.
Слим вопросительно посмотрел на старца, и тот согласно кивнул. Иногда они понимали друг друга без слов.
Слим взахлеб рассказал Астину, что с ними приключились. Астин слушал внимательно, изредка постанывая.
Когда Малыш закончил, Астин выругался. Седовласый недовольно поморщился.
- Похоже, мы все крепко влипли, - произнес человек в кожаной одежде.
- Не то слово, - сказал Слим и поглядел на Старца, понимая по его взгляду, что «то слово» про-износить не стоит.
- Как ты себя чувствуешь, Астин? – спросил Седовласый, и догадываясь уже, каков будет ответ, торопливо добавил, - Сам сможешь сидеть?
- Да, думаю смогу.
- Тогда давай снимай свое одеяние, тебе в нем будет не совсем удобно, а ты Малыш, достань-ка мои запасные вещи.
- Хорошо, - отозвался Слим и полез в сумку.
- Просто кладезь добра какой-то, - усмехнулся Астин.
- Просто мы готовились как раз к подобным обстоятельствам, - объяснил старец.
Астин понимающе кивнул и взял рубашку и штаны, протягиваемые ему Слимом.
- Ребята, вы бы отвернулись, а то как-то не по-мужски получается, - сказал Астин, снимая куртку.
- Да-да, конечно, Слим, отвернись пожалуйста.
Оба встали спиной к Астину.
Но не успели они даже переглянуться, как ус-лышал крик: «Смотрите, черт, это что еще за образина!».
Седовласый и Слим резко обернулись. Астин показывал в небо. Там, почти над ними, летела огромная черная птица.
Вдруг птица стала резко снижаться. Через минуту все разглядели живое существо, которое птица несла в когтях. А еще через несколько секунд птица нависла над ними, заслоняя солнце. Седовласый отскочил в сторону, Астин только присел, а Малыш Слим даже не шелохнулся, завороженный размерами птицы, которая, выронив из когтей свою ношу, уже набирала высоту.
- Вот это да! – восхищенно проговорил Слим, глядя вслед улетающей птицы.
Седовласый перекрестился, Астин же снова ругнулся.
Лишь спустя некоторое время они обратили внимание на «птичий дар».
Им оказался человек в порванной одежде, без сознания. Он выглядел маленьким и щуплым. Потрясенные увиденным Астин, Седовласый и Слим молча смотрели на него.
Первым опомнился Седовласый.
- Слим, достань воды.
- Ага, - с готовностью отозвался тот.
Когда «птичий дар» очнулся, на него тут же обрушили вопросы.
Уродец Ти поведал остальным свою историю и выслушал их рассказы. Как оказалось, он знал не больше и тоже ничем не мог помочь.
***
Я хватаюсь руками за голову, мои пальцы цепляются мне в волосы, чуть ли ни вырывая их. Я начинаю кричать, но здесь, где никого нет, где никто меня не слышит, все бесполезно, все глупо.
Я падаю на колени в горячий равнодушный песок, бью по нему кулаками. Я разбрасываю эти комья газет вокруг себя, словно это поможет, а когда ничего не происходит, вновь кричу и рву на себе волосы.
Постепенно меня начинает охватывать паника. Все мое существо судорожно бьется об эту пустыню, пытаясь понять что-то. Но единственное, что я знаю – я здесь один. Даже ветер, пророчивший мне мольбу, молчит, словно слившись со всем, что теперь меня окружает.
И с каждой минутой одиночество становится ощутимее, реальнее. Песок, солнце, ветер, я.
С новой силой я начинаю чувствовать себя, каждую свою часть. И снова преступная жалость подкрадывается, будто голодный зверь. Жалость, от которой, как мне казалось еще несколько часов назад, я смог уйти. Зверь нашел меня и здесь, среди пустынной желтой глади. Я уже слышу его довольное урчание, дрожью прокатывающееся по моему телу, заставляющее сжимать челюсти.
Эта жалость к самому себе всегда была рядом, не покидала меня ни на минуту. Дома или на работе, по дороге в тренажерный зал или на вечеринке у лучшего друга она жила во мне и ела меня изнутри, заставляя мучиться изо дня в день.
Стоило мне хоть немного расслабиться, чтобы избавиться от напряжения, от мыслей, что я кому-то должен, чем-то обязан, как зверь тут же вылезал наружу. Как только я приходил домой, чтобы согреться и отдохнуть, и вынужден был играть с детьми, рассказывать им сказки, слушать истории жены о походах в магазин и новых прическах, зверь кидался на меня, чтобы утолить свой голод.
Он разгрызал меня на части и при этом радостно мурлыкал. И под его довольное мурлыканье мои части бесились и стонали, пытаясь соединиться, чтобы не чувствовать боли.
Одна часть шептала мне, что я должен бежать куда глаза глядят, лишь бы только не оставаться здесь, не просыпаться утром в своей кровати на четырех ножках, скидывая шерстяное одеяло с себя и укрывая им жену; другая кричала «Стой, где стоишь! Не смей двигаться! Не будь трусом, пройди через это, как подобает мужчине!»; третья молчала, будто страшась звука своего голоса, боясь почувствовать себя живой; четвертая же несла всякую ахинею о великом и прекрасном, будто церковный пастырь. А зверь наблюдал и улыбался, становясь с каждым разом сильнее и наглее.
Время от времени я вдруг начинал слушать одну из них, убеждая себя в ее правильности, и, убедив, следовал ее советам.
Я уходил из дома, не предупредив жены и детей, я пил в кабаках, якшаясь со всякими отбросами и просто с неудачниками, я начинал писать стихи, придумывать мелодии, упоенный будущей славой, и даже старался быть образцовым мужем и отцом, но всякая попытка оказывалась неудачной. Где-нибудь на полпути, когда все только начиналось и, казалось, что на этот раз у меня все получится, остальные части, словно просыпались после долгого сна, вразнобой рассказывая обо всех моих ошибках и неудачах, вылезали вперед и тянули за собой, обстоятельно рекламируя все свои прелести, которых я лишаюсь, игнорируя их.
И, как только я сдавался и шел за одной из них, все, что мне удалось создать до этого, рушилось, а потом, по прошествии определенного времени, все начиналось сначала.
Вот и теперь я снова чувствую, как зверь подбирается ко мне, как распадаюсь на части, и каждая из них тащит меня в свою сторону, будто я состою из отдельных людей.
Неужели все сначала, неужели все эти годы я пытался убежать от себя самого и теперь, стоя на четвереньках, будто раб, я обречен на повторение прежних ошибок, на прежнюю боль?
Ветер вырывает слезы из моих глаз, солнце превращает их в воздух, но только зверь, подбираясь еле слышимыми шагами, почти бесшумно все ближе и ближе, заставляет меня дрожать от безысходности.
Я еще сильнее сжимаю зубы, напрягаю руки, пытаясь не разреветься, не проиграть уже до того, как жалость вцепится в меня своей твердой хваткой.
Я судорожно пытаюсь защитить себя.
***
- Мы должны идти, должны двигаться, иначе подохнем в этих песках, и костей не останется, - громко говорил Астин.
- Куда идти? Ты знаешь, где мы? Знаешь, в какой стороне спасение? А если мы двинемся в противоположную сторону, что тогда станется с нами? – спорил с ним Седовласый.
- Если мы будем сидеть на месте, то уж точно не спасемся! – Астин уже кричал.
Слим дернул старца за плащ.
- Что тебе?
- По-моему здесь совсем не страшно, можно я, пока вы спорите, поищу сокровища? – попросил Слим.
- Нет, будь рядом, никуда не уходи, - запретил Седовласый.
- Ладно, - почти обиженно прошептал Малыш Слим и отошел в сторону. Немного погодя, он - Знаете, а у меня какое-то предчувствие, как будто все само собой образуется, надо лишь подождать, потерпеть, и все образуется, - заговорил до этого молчавший Уродец Ти.
- Ты что, свихнулся?! Думаешь, птичка опять прилетит? Наивный, - Астин подкреплял свою речь жестами, вследствие чего выглядел весьма недобро.
- У меня дар предчувствия, - обиженно проговорил Ти.
- Ага, и уши, как ножницы, - передразнил Астин.
Ти отвернулся, а по его лицу покатились слезы.
- Зачем обижаешь мальца? Он же не виноват, что таким родился, - вступился за Ти Седовласый.
- Может, я виноват? – зло сказал Астин.
- Может и ты, - рассердился старец, - По крайней мере, такие как ты стараются каждый божий день напоминать ему об его уродстве, да только своего не замечают. Готовы с ног до головы обругать и обсмеять человека, а сами во сто крат хуже и уродливее. Жаль, что водная гладь не может показать душу, лишь тело отражает, а то посмотрел на себя, «красивого», - глаза Седовласого сверкали, словно в них были молнии, а голос стал похож на раскаты грома.
К тому времени, как он замолчал, Ти уже перестал плакать, а Слим, развернувшись к спорщикам, с интересом смотрел на происходящее.
- Впечатляет, старик, - сказал Астин, - Только вот делу не помогло – где сели, там и слезли.
Седовласый, все еще сердясь, посмотрел на небо. Солнце жарило, как печка, а дождем и не пахло.
- Ладно, - Астин шумно выдохнул, - Значит, так. Можете оставаться здесь, мне плевать, но умирать не хочу. Слышишь, урод, если хочешь, то можешь пойти со мной, Малыш Слим, ты тоже. Да и ты, старец, если останешься здесь, все равно ничего лучше не придумаешь. В общем, кто хочет, пошли, я иду искать выход из этой чертовой пустыни!
Астин принял выжидательную позу, но никто даже не шелохнулся, не сделал ни одного шага его в сторону.
- Ну и подыхайте, - в сердцах сплюнул Астин и пошел против ветра, утопая в песке.
Ти посмотрел ему вслед с сожалением.
Слим глубоко вздохнул и снова занялся песком в надежде найти клад.
А Седовласый опустил голову и закрыл глаза. Сдвинутые брови говорили о том, что он о чем-то задумался.
Ветер продолжал дуть, поднимая в воздух песок, перенося его с места на место. Небо оставалось чистым и ясным.
***
Ветер презрительно забрасывает меня песком, закидывая его в уши, в нос, в рот. Я не успеваю отплевываться.
Это место спокойное, но мне здесь уже плохо. Я сам в этом виноват. Я знаю это. Теперь знаю.
Жалость уже рядом, я слышу ее дыхание. Я готов к ее появлению, но моя защита не выдержит долго. Ненависть, отчаяние, злость – все это лишь временно, пока есть силы. Но потом, когда силы иссякнут, зверь восторжествует. Так случалось не раз. Это я помню.
Я уже лежу на песке. Мои глаза закрыты. Но я не сдаюсь, я буду бороться до конца. До какого – не знаю. Просто бороться, чтобы не сдаваться.
Пусть меня разрывает на части, пусть каждая из этих частей кричит свое и делает то, что ей кажется единственно верным, чтобы ни случилось – я не уступлю зверю, пока мое сознание способно на сопротивление. И, быть может, единственный раз в жизни я обвиню только самого себя. Больше рядом никого нет.
Сейчас, в полном одиночестве, как бы страшно это ни было, но лишь я отвечаю за все, что гложет меня изнутри, за все ошибки, какими успел испортить себе жизнь, за все, что смог и не смог.
Я стискиваю зубы, кусаю губы до крови, чувствуя ее жар на языке, я кашляю, потому что песок забивает мои легкие, но сражаюсь.
Зверь, ты слышишь меня?! Я НЕ СДАЮСЬ!!! Я устал, но не сдаюсь!
Я не хочу жалеть себя, я не буду жалеть себя.
***
Седовласый очнулся от размышлений. Рядом стоял Малыш Слим и дергал его за полы плаща.
- Я устал и хочу спать и еще мне очень жарко, и я хочу пить, - жалобно говорил Слим.
- Слим, воды уже не осталось, ты должен тер-петь, - начал успокаивать Малыша старец.
- Здесь нет никаких сокровищ, только этот противный песок. Когда мы будем дома? – не унимался Слим.
- Не знаю, мальчик. Я что-нибудь придумаю. Правда, - голос Седовласого был спокойным и сильным, хотя сам он устал не меньше Малыша и едва стоял на ногах, - Все будет хорошо.
Слим тяжело вздохнул, потоптался на месте, потом пошел за одеялом и приволок его вместе с сумкой. Они сели на плед спина к спине. Слим постепенно стал засыпать. Старец заботливо укрыл его от палящего солнца своим плащом.
Он так и не смог ничего придумать, хотя некоторые догадки все же рождались, но были слишком мелкими и не приводили к ответам, по крайней мере, к тем, которые могли помочь.
Но Седовласый продолжал думать, искать спасение.
Вскоре вдалеке замаячила человеческая фигура. Через некоторое время старец разглядел Астина, тащившегося по песочным волнам, словно уставший верблюд, медленно переставляя ноги.
- Ну как дела, старик, додумался до чего-нибудь? – Астин старался придать своему голосу беззаботный тон, но хрип и одышка выдавали его.
- Нет, но, похоже, и ты не особо преуспел? - ответил старец, слегка улыбнувшись. Все-таки он был рад видеть этого авантюрного спорщика живым.
Астин вдруг сбросил свою маску беззаботности и повалился на одеяло рядом с Седовласым и Малышом Слимом, продолжавшим спать и видеть сны о сокровищах и дальних таинственных странах, или, что более вероятно, о родном доме и знакомых с раннего детства зеленых лугах и холмах.
Лежа на пледе, Астин глубоко дышал и отплевывался песком. Его раскрасневшееся лицо выражало облегчение и почти умиротворенность. Седовласый больше не задавал ему вопросов.
В нескольких метрах от них сидел Уродец Ти в позе лотоса. Он держал руки перед собой, ладонь к ладони, и напевал песню, протяжную и грустную. Его мелодичный голос сливался с завываниями ветра, и он ни разу не закашлял и не прервался, будто песок был ему абсолютно нипочем.
- Знаешь, старик, - послышался голос Астина, - по-моему, мы все заслужили по прохладному озеру и сочному куску говядины. Как думаешь?
Седовласый, целиком и полностью погруженный в свои размышления, не сразу расслышал его вопрос и переспросил:
- О чем ты?
- Пора бы и домой, говорю. Тебе песок уши забил, что ли?
- Да, да, - медленно пробормотал старец.
- Эх, - вздохнул Астин и, натянув на лицо рубаху, продолжил слушать напевание Ти.
Вскоре он даже похвалил уродца за его трогательную песню. Ти кивнул в знак того, что услышал его, но песни не прервал.
- Как ты сказал? – вдруг спросил Седовласый, поворачиваясь к Астину.
- Что сказал? – непонимающе переспросил Астин, поворачивая лицо к старцу.
- То, что сказал. Повтори!
***
Мои силы на исходе, их уже почти не осталось, я чувствую, как жалость добирается до моей души, глядя на нее, словно корова на сочную траву.
Я уже не ненавижу себя, не злюсь, а отчаяние неуклонно сменяется усталой покорностью. Неужели все так, как раньше – никак?
В изнеможении я поворачиваю голову вправо и открываю глаза. Обрадованный ветер тут же пытается забить их горячим песком.
Перед моим взором, постепенно размываясь, дрожит картинка пустынных барханов, а буквально в метре от меня, слегка подергиваясь, все так же валяются комья газетной бумаги. Даже эти обрывки сильнее меня, ветер не может их унести, как ни старается, не может похоронить их в песке.
Что в них такого, чего нет сейчас во мне, почему они – старые, ненужные и забытые – устояли?
Моя рука почти неосознанно тянется к ним, я стараюсь задеть их, потрогать. Словно отвечая моему желанию, газетные обрывки, подкатываются ко мне.
«Не трогай!» - рождаются у меня в голове чьи-то слова, но мне уже все равно, я не слушаю.
Я беру один из этих комьев бумаги и разворачиваю его, ветер пытается вырвать газетный обрывок из моих рук, но тщетно.
Протирая глаза от набившегося в них песка, пытаясь разглядеть буквы, я начинаю читать. Поначалу смысл ускользает от меня, но что-то уже понятое заставляет вернуться, чтобы не упустить его, и я начинаю читать снова и снова.
Сначала отдельные слова: «Крестьянка», «Счастье», «Потолок», «Ванная», «Стены», «Одиночество».
Потом отдельные фразы: «Они заказали бутылку красного вина и еще мороженое», «…он не сможет найти ответ на вопрос, его здесь нет», «…только ты в этом виноват, только ты и никто другой, кого же мне тогда казнить, как не тебя, кого?».
Это моя жизнь, я помню ее, образы всплывают в моем сознании, будто только этого и ждали, становясь отчетливее и ощутимее.
«Я – это чья-то игра, сон, прихоть. Я есть, пока есть кто-то. Тот, кто вечен», «Я устал от жизни, я устал мыслить, видеть, ощущать, стремиться» - все это не мои мысли, но они жили и во мне, кормя мою жалость, выращивая ее.
Я начинаю лихорадочно вспоминать, жадно проглатывая каждое слово, еле различимое на измятой желтеющей бумаге.
«Вам чего? Счастья, пожалуйста. Чем закусывать будете? Любовью, дружбой, мечтами».
Обрывок заканчивается, я сразу же хватаю другой, стараясь как можно быстрее его развернуть. Я уже не чувствую усталости, не слышу ветра, не замечаю колючего песка.
«Ты должен жить, нельзя казнить себя каждую ночь», «Хочешь быть моей женой? Да, дорогой, конечно», «Как мы его назовем? Давай спросим у бабушки».
Быстро прочитав один, я тут же хватаюсь за следующий, еще не понимая того, что делаю, но чувствуя, как силы наполняют меня, заставляя продолжать сражаться. Будто откуда-то издалека до меня доносится голос зверя – обиженный, недовольный, разочарованный. Я радуюсь, но не позволяю себе отвлечься. Прочтя последний клочок газетной бумаги, я тут же перехожу к первому и начинаю все сначала, вспоминая, переживая вновь все то, что нахожу в них.
Я цепляюсь за свое прошлое, превратившееся в эти старые, мятые куски газет так, как раньше зверь цеплялся за меня.
***
- Что ты хочешь этим сказать? – спросил Астин.
- Что мы слишком сильно хотели уйти из своих миров, настолько сильно, что у нас это получилось. Именно поэтому мы сейчас здесь, - ответил Седовласый.
- Я понимаю! – воскликнул Уродец Ти, - Это, как если бы кто-то взмахнул волшебной палочкой, и оп ля…
- Да, что-то вроде волшебной палочки, - согласился Седовласый.
- Но я никогда не мечтал о пустыни, где даже сокровищ нет, - удивленно пробормотал Малыш Слим.
- А с чего ты взял, что их нет. Смотри, сколько песка вокруг – можно всю жизнь ковыряться, - откликнулся Астин, а потом задумчиво добавил, - И людей нет с их идиотскими правилами и законами.
- Так что, мы сами себя сюда загнали, - подытожил старец.
Ветер во время их разговора постепенно набирал силу, уже приходилось чем-нибудь закрывать лицо, чтобы не наглотаться песка.
- Значит, никакого чуда не произойдет, и мы на самом деле умрем, если просто будем сидеть и ждать? – спросил Уродец Ти.
- И идти тоже без толку – кругом пески, - сказал Астин.
- А сокровища, даже если и есть, то зачем? Все равно домой не унесу, - продолжил Слим.
Наступило молчание. Все сидели кругом, понурив головы. Седовласый заговорил первым.
- Все не так плохо, как кажется, - в его интонации было что-то такое, что заставило уже почти упавших духом спутников посмотреть на него с отдаленной надеждой.
- Что? – не выдержал Астин загадочности Седовласого.
- Думаю, мы можем вернуться, но это зависит от нас всех. По-отдельности мы не справимся.
- Дураку понятно, - бросил Астин, но, наткнувшись на сердитый взгляд старца, тут же исправился, - Я хотел сказать, ясно, шеф.
Седовласый выдержал паузу и продолжил.
- Для начала вспомните, как здесь оказались. Уродца Ти принесла черная птица, Астин прыгнул на яркий свет, а мы с Малышом просто шли и пришли, - старец обвел слушателей взглядом, убедился, что все правильно и заговорил снова, - Наверняка каждый из нас не раз имел желание уйти из того мира, в котором живет, скрыться от всех людей и остаться одному где-нибудь, где его никто не найдет. И уж конечно все пытались это сделать, но до сего момента ни у кого не получалось, так?
- Как в воду смотришь, - отозвался Астин.
Ти и Слим согласно кивнули.
- Так вот, на этот раз это получилось у нас, потому что наши желания и стремления совпали. Не знаю, честно говоря, почему именно у нас, но быть может, мы как-то связаны, но в любом случае, сейчас не до этого.
- Значит, наши желания снова должны совпасть? – догадался Уродец Ти.
- А разве они уже не совпадают. По-моему, мы все хотим выбраться отсюда часов эдак пять, - сказал Астин.
- Мы просто хотим выбраться, но никто не хочет вернуться, - объяснил Седовласый.
- Но ведь перед тем как мы сюда попали, мы хотели одного и того же, поэтому и оказались в одном месте, а не в разном, - начал рассуждать Астин.
- Ты прав, - подтвердил Седовласый.
- Так с чего ты вдруг взял, что стоит нам захотеть оказаться в разных местах и мы там окажемся, а?
За старца ответил Уродец Ти.
- Потому что я это чувствую, - сказал он и по-смотрел на Седовласого.
Старец кивнул седой головой. Астин посмотрел на них с удивлением.
- Ладно. Заметано. Говори, что делать, а то во мне этого песка уже больше, чем во всей пустыни, - Астин вздохнул и поднялся. За ним встали остальные.
- Слушайте меня и делайте, что говорю, - сказал Седовласый, взял подошедшего Слима за руку и закрыл глаза, - Сначала закройте глаза. Закрыли? Теперь пусть каждый из вас представит тот мир, в котором родился, каким бы он ни был, он в любом случае лучше этой безжизненной пустыни. Поверьте в это. Потому что вам снова придется полюбить свой мир.
***
Мои глаза болят. Я с трудом держу их открытыми. Может, в этом виноват песок, а может бумага.
У моих черных ботинок лежат обрывки старых газет, скомканные и грязные, родные.
Я прочитал их, я понял.
Я больше не боюсь себя, я больше не боюсь зверя, который жалобно визжит вдалеке, удирая от меня.
Я могу остаться в этих песках, могу никуда не возвращаться, но что я такое здесь. Просто песчинка, обдуваемая ветром. Не царь своих помыслов и желаний, не личность, а только один из миллионов. Здесь я никто.
Все, что у меня есть, все, к чему я стремлюсь и чего избегаю, важно лишь там, откуда я бежал, среди тех, кого я бросил. Они – настоящие, а не эти зерна, которые в отдельности убоги и ничтожны и лишь скопом всесильны. Пустыня умоляет их индивидуальности, делая каждую из них рабом, слабым и убогим.
Но я не раб и никогда им больше не стану.
***
Уродец Ти вспоминал людей, которые кидались в него камнями и грязью, которые не верили его словам. Сейчас он не жалел их, не злился на их тупость, он просто смотрел на них. Смотрел так, как мать смотрит на своего ребенка, делающего пакости, обманывающего, огорчающегося. Он видел, как они страдают, смеются, бегут, падают и поднимаются. Ему уже вовсе не хотелось говорить им что-то, убеждать и доказывать, просто смотреть, с любовью и пониманием.
Пусть его дразнят эльфом, пусть староста хоть тысячу раз вызывает его к себе и ругает, но лишь бы они жили, не важно как, но жили – радовались, страдали – жили. Ти вдруг вспомнил о тех ужасных птицах, пролетающих в небесах, но он не испугался. Наоборот, ему захотелось схватить что-нибудь тяжелое и запустить в одну из них, чтобы она улетела и не причиняла зла людям. С не-преодолимой силой он захотел очутиться сейчас в своем селении, чтобы защитить людей от беды, обрушившейся на их дома, помочь им. Он знал, что сможет это сделать. Сейчас он чувствовал в себе необыкновенную мощь, которую еще не понимал до конца, но уже знал, откуда она взялась. И ему хотелось обрушить эту мощь на птиц, несущих ги-бель и разруху, броситься на них и заставить почувствовать на себе всю силу любви к человеку.
Астин стоял с закрытыми глазами. Как и приказал Седовласый, он пытался представить тот мир, в который ему, тем не менее, не хотелось возвращаться, ведь в нем его ждали вороны, а значит тюрьма. Жизнь без свободы – разве это жизнь, уж лучше смерть в песках, чем решетки на окнах. Так думал Астин. Но чем больше он размышлял об этом, тем сильнее осознавал, что это не совсем так. Они могли посадить его в камеру, могли надеть на него робу и заковать в кандалы, но никто и ни в какие подвалы не сможет упрятать его душу. Внутри себя он свободен и волен думать и мечтать обо всем, о чем только захочет. Его мечты и стремления не боятся оков, не страшатся заточения, в этом его свобода. Пусть его схватят эти крылатые бестии и унесут в своих клювах туда, откуда выходят не сразу, пусть его судят те, кто и не догадывается об истинных причинах, побудивших совершать преступления, им не понять его, а значит, их суд будет не важнее детской шалости. Значит, перед Богом он не провинился. Его душа продолжит жить, не обремененная холодным железом и высокими заборами. Она будет дышать веществом, которое намного чище городского воздуха, намного прозрачнее слезы. Дышать истинной свободой.
Малыш Слим не хотел возвращаться домой, но он верил Седовласому, верил в его мудрость, и хотя, часто не соглашался с ним, вечно споря и противореча, вера в старца от этого нисколько не уменьшалась. Сейчас Слиму казалось, что им вновь помыкают, навязывают свою правоту, однако эта правда каким-то странным образом переплеталась с его желаниями. Малыш был бы рад сейчас оказаться дома, в постели, с огромным ковшом холодной воды в руке, но сокровища все равно останутся здесь, ведь он их не нашел. Кто знает, когда снова удастся сюда попасть и исследовать песочные просторы. Слима тянуло домой и, в то же время, держало здесь. Он не знал, что ему больше хочется – остаться в этих песках или вернуться к родным. Вскоре из-под его опущенных век поползли прозрачные капельки. Слим не знал, что ему делать, как заставить себя выполнить приказ Седовласого. Внезапно перед ним возник образ матери. Она сидела за столом, читая его записку, и плакала. Ее слезы были такими же прозрачными, как у него. Наверное, она думала о том, куда он мог пойти и почему так долго не возвращается. Ее сгорбленная спина, печальные и тревожные глаза, ее руки в морщинах – все это Слим видел так отчетливо, как будто сидел сейчас напротив нее. Он почувствовал себя маленьким и беззащитным, абсолютно непохожим на того искателя приключения, не знающего поражений и страха, каким нередко себя представлял. Слим задрожал от незащищенности, от ощущения беспомощности. Ему вдруг захотелось закричать матери, что вот он, что с ним ничего плохого не случилось, а потом броситься к ней в объятья и спрятаться в них, зарыться с головой. И тогда ему, обнятому материнскими руками, ничего не будет страшно, в складках, ее одежды он будет себя безопаснее, чем в самом крепком шалаше или самой глубокой землянке. Слим уже не плакал, он тянул руки к маме и кричал от радости, чувствуя, как шелестят листвой огромные деревья, как пчелы жужжат над цветками, как кричат соседские мальчишки, гоняя мяч по полю. Со все еще за-крытыми глазами он бежал по родной земле в объятья мамы.
Седовласый был доволен собой. Он разгадал загадку. Пусть без остальных он бы и не справился, но поработал он на славу. Теперь точно все будет хорошо, по крайней мере, они не умрут в этих равнодушных песках. Осталось лишь представить свою старую хижину, заполненную книгами и рукописями. Он копил их всю жизнь. Дешевые или бесценные, глупые или умные, все они хранились в его библиотеке. Седовласый любил эти книги. Он обожал вечером или ранним утром перекладывать их с места на место, рассматривать переплеты, сдувать пыль с их обложек. Иногда он перечитывал какую-нибудь из них и находил что-то новое, что пропустил в прошлый раз. Бывало, что натыкался на новую ру-копись и тут же принимался за чтение, позабыв обо всем. Поэтому ему очень хотелось вернуться в свою тихую хижину, где ему никто не мешал и не отвлекал от его рукописей и книг. Сейчас он представлял старый деревянный стол, табурет на трех ножках и себя, сидящим на нем. Он уже представил одну из открытых книг на столе, и строки, наполненные смыслом и красотой, одна за другой замаячили у него перед глазами.
***
Я сижу на холме, на северном его склоне. Мой дом стоит на самой верхушке, окруженный с двух сторон высокими деревьями, с других – небольшим озером и огородом. Солнце светит ярко, кажется, что оно повисло над самой крышей.
От дома отделяются несколько фигур и быстро движутся ко мне. По прошествии нескольких секунд я могу различить свою жену, отца и детей, бегущих ко мне. Они весело мне что-то кричат, машут руками.
Я закрываю солнце рукой, чтобы лучше разглядеть их.
Отсюда мой отец со своими седыми волосами и развивающимся на ветру плащом напоминает мне волшебника, спустившегося с неба. Слева от него моя жена в окружении детей. Маленький Танго, размахивающий самодельным ивовым луком, похож на разбойника с картинок, а малыш Твики – на кенгуренка, только что выпрыгнувшего из сумки мамы-кенгуру и отправившийся на поиски приключений.
Сейчас они кажутся мне безумно родными, как будто в каждом из них есть частичка меня.
Постепенно их веселье передается и мне. Я вскакиваю с травы, на ходу отряхивая прилипшие листья и ветки, и бегу им навстречу.
Моя жена бросается мне в объятья, я крепко обнимаю ее руками. Боже, вспоминаю я, ведь я никогда не посвятил тебе ни одного стиха, я обязательно это сделаю – обещаю.
Танго падает на траву и целится в воображаемых чудовищ, малыш Твики подбегает к тому месту, где я только что сидел и, упав на корточки, начинает что-то искать в траве, вдруг я что-то потерял. Мой отец молча стоит в стороне и наблюдает за нами с добродушной улыбкой, изредка посмеиваясь в свою роскошную бороду.
Единственный человек, которого здесь не хватает – это моя дочь Кристина, но она наверняка сейчас на чердаке, спряталась от шаловливых братьев и играет в свои игры, понятные только ей. Сейчас мы все вернемся домой, и я обязательно с ней поиграю.