Альманах Моя Армия 3-й выпуск

Альманах «Моя Армия».

3-й выпуск

Альманах посвящен Защитникам Отечества -  нынешним, бывшим и будущим!
С Праздником, дорогие!

Альманах «Моя Армия» - частный гуманитарный проект в рамках Сайтов ПрозаРу и СтихиРу.
1-й выпуск Альманаха состоялся 23 февраля 2010г.
2-й выпуск Альманаха состоялся 23 февраля 2011г.
ВЭБ-адрес Альманаха:
http://www.proza.ru/avtor/lii2302
1-й выпуск:
http://www.proza.ru/2010/02/21/988
2-й выпуск:
http://www.proza.ru/2011/02/23/546

Произведения, включенные в наш  Альманах, отобраны не в результате конкурсов, а своим появлением здесь обязаны лишь доброй воле создавших их  Авторов.
Редакция благодарит за предоставленные материалы для оформления Альманаха Андрея Капелюша(Санкт-Петербург) и Стаса Кузнецова(Московская область).
Надеемся, что представленные здесь произведения Вам понравятся, и Вы станете частыми гостями на страничках наших Авторов.

Наши Авторы:
Алекс Сидоров http://www.proza.ru/avtor/alexsidorov88
Александр Исупов http://www.proza.ru/avtor/ami57
Анатолий Шинкин http://www.proza.ru/avtor/kps127320
Андрей Ворошень http://www.proza.ru/avtor/236astra
Беларуски Куток http://www.proza.ru/avtor/belkutok
Ванико http://www.proza.ru/avtor/kvn1952
Виктор Гусак http://www.stihi.ru/avtor/viktorgusak
Владимир Шевченко http://www.proza.ru/avtor/glinscii
Галина Небараковская  http://www.proza.ru/avtor/0510
Геннадий Рябов http://www.netslova.ru/ryabov/index.html
Ефимов Анатолий http://www.stihi.ru/avtor/efimowap
Иван Паршиков http://www.proza.ru/avtor/tedak
Игорь Агафонов http://www.proza.ru/avtor/ikaphone
Игорь Иванов 7 http://www.proza.ru/avtor/goschaiv
Игорь Лебедевъ http://www.proza.ru/avtor/lii2008
Игорь Срибный http://www.stihi.ru/avtor/270856
Леонид Зеленский 2 http://www.stihi.ru/avtor/tatjana10
Леонид Маслов http://www.proza.ru/avtor/leonardo3
Лина Орлова http://www.proza.ru/avtor/melissap
Ментус http://www.proza.ru/avtor/mentus
Олег Устинов http://www.proza.ru/avtor/olegust
Олег Шах-Гусейнов http://www.proza.ru/avtor/schgus
Ольга Головенкина http://www.stihi.ru/avtor/fonmiakk
Светлана Михайлова http://www.proza.ru/avtor/dimsv
Семен Басов http://www.proza.ru/avtor/sebasov
Сергей Аршинов http://www.proza.ru/avtor/sevar
Сергей Герасименко http://www.proza.ru/avtor/sherifyunas
Соловьёв Сергей Савельевич http://www.proza.ru/avtor/ssolovyov
Татьяна Эпп http://www.proza.ru/avtor/appen54
Флорид Буляков http://www.proza.ru/avtor/buljakov
Эндрю Фриз http://www.stihi.ru/avtor/endrufreez

Содержание:

Эту Память отнять невозможно
Эндрю Фриз

РАССКАЗ «АФГАНЦА»
Эндрю Фриз

ВЕТЕРАНЫ АФГАНСКОЙ ВОЙНЫ
Эндрю Фриз

Эту Память отнять невозможно
Эндрю Фриз

Оперативный псевдоним Дельмар
Владимир Шевченко

Обошли две войны стороной
Соловьёв Сергей Савельевич

Медицинская сестра
Семен Басов

Невероятная история
Виктор Гусак

Странный сон
Игорь Срибный

Байконур.
(Начало см. в Альманахах «Моя Армия», 1-й и 2-й выпуск)
Главы 10-13
Леонид Маслов

Пришло письмо...
Татьяна Эпп

Прости, Наташа!
Галина Небараковская

Армейские зарисовки
Олег Устинов

Армейские воспоминания в дембельский альбом
Олег Устинов

Армейский юмор
Олег Устинов
(отрывок из повести)

Помывка
Ванико

Здравствуй, доченька! Ч. 2. Письма с Балхаша
Светлана Михайлова

Третья похоронка
Игорь Иванов 7

Памяти В. В. Предеина. Ветерана ВОВ
Ольга Головенкина

Любовный писарь
Флорид Буляков

Я так служил
Анатолий Шинкин

Р-р-разорву! БМВ, БМД и санитарки с нами!
Игорь Агафонов

Тульские пряники
Алекс Сидоров

Заметки ротного. Будни
Иван Паршиков

Первый боевой выход. Из цикла Память
Александр Исупов

Шиндандская история
Андрей Ворошень


Ярославский комсомолец
Сергей Аршинов

Беларуски Куток
Дедовщина. Эпилог
Ментус

Alma mater. Благодарность
Олег Шах-Гусейнов

Марш! Кричал иногда наш отец...
Лина Орлова

Сражались землю защищая
Леонид Зеленский 2

ИСАЕВ
Геннадий Рябов

Ветеранская
Ефимов Анатолий

Июльская ночь. Учения. Запад
Игорь Лебедевъ

День Победы
Игорь Лебедевъ

Бывших офицеров не бывает
Сергей Герасименко


ПАМЯТ Ь - ЛУЧШАЯ НАГРАДА
Эндрю Фриз


Мы многим "братьям" спины прикрывали,
И в рост вставали, защищая их от бед
Не для того, чтобы про это забывали
Потомки наши через много-много лет...


РАССКАЗ «АФГАНЦА»

Снова я на шестой полосе среди разных статей и сводок
Прочитал десять строчек о тех, кто погиб, защищая свободу…

Раскаляет палящий зной землю, воздух, стволы автоматов.
Командир, лейтенант молодой, дал команду: «За мной, ребята!»
И поднявшись в мальчишеский рост, он повёл за собой в атаку.
Мы отбили у «духов» блок-пост.… Это если уж кратко.
И об этом напишут так строкоплёты в центральной газете:
«Потерпела диверсия крах…» Но не смогут вернуть строки эти
Лейтенанта, что крикнул: «За мной!», и троих из четвёртого взвода.
И качает седой головой старшина на вечернем обходе…

С той поры прошло несколько лет. Я вернулся домой невредимый,
Солнце светит, весна, - только нет, нет со мною друзей – побратимов.
Пролетят, словно птицы, года, только в сердце останутся раны.
Не смогу их забыть никогда - тех ребят, что погибли в Афгане.

/1989 год/


ВЕТЕРАНЫ АФГАНСКОЙ ВОЙНЫ

Пропитаны кровью и потом, страданьями, болью, стихи
И песни о правде жестокой звучат в эти мирные дни.
А звон орденов и медалей, нашивки, седые виски
Настойчиво напоминают об ужасах страшной войны.
И стук костылей по паркету назойливо, как камертон
Стучит – БЫЛО, БЫЛО ВСЁ ЭТО, И БЫЛО НЕ ТАК УЖ ДАВНО!
И вот наступило то время, спустя десять огненных лет,
Когда мы покинули сцену театра безжалостных бед.
Успешно закончился вывод – последний итог подведён,
И в траурных списках погибших так много знакомых имён!..
Четырнадцать тысяч погибших незримой и плотной стеной
Стоят, в обелиск один слившись, все, кто не вернулся домой.
А тем, кто дожил до победы над чьей-то ошибкой дурной,
Им, как отцам их, иль дедам, навечно быть в группе одной.
Как странно звучит - ветераны. Ведь им ещё нет тридцати.
По возрасту - вроде бы рано, по чести - положено им.

Так пусть дети их не познают того, что досталось отцам,
И пусть будет вечною память о том, что принёс нам Афган…

/1989 год/


ПАМЯТЬ - ЛУЧШАЯ НАГРАДА

После праздничного концерта, что прошёл в одном маленьком зале,
Подошли ко мне два человека, и в два голоса дружно сказали:
«Извините нас за откровенность, но хотим дать совет Вам, товарищ:
Эти песни давно уж отпелись, эту тему пора бы оставить.
Мы пришли ведь сюда не на встречу с пацанами, что были в Афгане.
Ни к чему песни нудные эти - мы про это и так уже знаем!»

Да, я видел их сонные лица в полумраке стоместного зала,
Да и не в чем мне было виниться - я сказал им открыто и прямо,
Подбирая с трудом выраженья: «Почему же вдруг нудными стали
Песни огненного поколенья?
Помешавшись на роке, «металле», вы забыли, ребята, наверно,
Что тогда, когда мирно вы спали, пацанов поднимала сирена,
И они, про себя забывая, шли под пули, и гибли на скалах,
Своих жизней ничуть не жалея на афганских, в крови, перевалах».

И поэтому я обращаюсь к Вам, живущим сейчас на планете:
«Не подвластна течениям память, как подвластны им мода и вещи.

Эти парни шагнули в бессмертье.
Память – лучшая наша награда для того, кого нет с нами вместе,
Для того, кого нет с нами рядом!»

/1989 год/



------
Автор стихотворений не является участником боевых действий в Афганистане,
эти стихи появились на свет под впечатлением увиденного и услышанного
во время Фестиваля афганской песни, проходившем в Тюмени в 1989 году .


© Copyright: Эндрю Фриз, 2011
Свидетельство о публикации №11110167864


Оперативный псевдоним Дельмар
Владимир Шевченко

     2 ноября 2007 года в Ново-Огареве президент Российской Федерации В.В. Путин передал министру обороны России  Сердюкову для хранения в  музее ГРУ медаль «Золотая Звезда», грамоту и книжку Героя России Жоржа (Георга) Абрамовича Коваля,  не дожившего до признания своих заслуг чуть больше двух лет и удостоенного этого высокого звания посмертно.
     Все бы ничего, да  оказывается, что один из крупнейших советских разведчиков-нелегалов, оставшийся не разоблаченным и не получивший при жизни заслуженной награды с 1932 по 1934 год жил в поселке Икор-Соцгородок, что находился когда то  в 9 км от станции Волочаевка Еврейской автономной области, а его родители и родственники жили в области продолжительное время.
    Вот только, чтобы распутать этот исторический клубок, надо переместиться в позапрошлый век, в маленькое белорусское местечко Телеханы, что расположено в 50 километрах к северу от Пинска, где жил тогда молодой плотник Абрам Коваль. Он полюбил дочь местного раввина Этель, отвечавшей ему взаимностью, но хупа не могла состояться из-за нищеты жениха. В местечке денег на свой дом и свадьбу не заработаешь, к тому же после погромов, устроенных черносотенцами, многие опасались за свою жизнь.  В 1910 году Абрам уезжает в Америку,  Этель обещала ждать, пока он не обустроится.
   В США Абрам Коваль оказался в небольшом городишке Су-Сити, расположенном на стыке трех штатов: Южной Дакоты, Небраски и Айовы. Официально считалось, что город находится в штате Айова. Почему оказался именно там? Скорее всего, кто то из знакомых пообещал помощь в трудоустройстве.
    Наш будущий земляк оказался действительно хорошим плотником, устроился на местную пилораму, быстро освоил разговорный английский и стал неплохо зарабатывать. Вскоре он купил дом, пусть и требующий значительного ремонта, который быстро привел в порядок и отправил невесте денежный перевод на дорогу.
    В Америке Ковали прожили около двадцати лет, 25 декабря 1913 года на свет появился первенец, которого назвали Жорж (Георг), затем еще двое. Несмотря на все старания главы семьи денег стало не хватать – попробуй всех накормить, одеть и выучить. Жорж успешно окончил среднюю школу и два курса химического колледжа, а тут  Великая американская депрессия.
Родители ко всему прочему были членами американской компартии и активными участниками организации «Икор» - «Идише Колонизация Орбайтер» - после долгих раздумий в 1932 году семья в полном составе решила возвратиться в Россию. Теплоход «Левитан» доставил их через Тихий океан во Владивосток, затем поезд до Хабаровска и баржа до поселка Икор-Соцгородк.
     Началась новая жизнь, отец пошел строить дома переселенцам в коммуне «Икор», Жорж  вначале трудился на лесозаготовках, затем драноколом. Для многих молодых людей это  почти абракадабра, лишь сторожилы знают, что брусок  лиственницы путем нехитрого приспособления расщеплялся на пластины, которыми затем крыли крыши. Набравшись трудового опыта Жорж стал слесарем по ремонту сельхозтехники, а её в коммуне было немало – от тракторов как американской сборки так и своих «Фордзон –путиловец», плугов, сеялок. По некоторым данным американская «Икор» с 1931 по 1934 год собрала и направила в Биро-Биджан 250 миллионов рублей – огромные по тем временам деньги. Какие средства получили коммунары – видимо немалые – если купили почти 100 дойных коров, 40 лошадей. По своему устройству, распределению доходов и эффективности ведения хозяйства коммуну можно смело считать прообразом  первых израильских киббуцей.
     В 1934 году Жорж уверенный в своих знаниях отправился в Москву поступать в технический вуз. Стал студентом Московского химико-технологического института, успешно окончил, разработал интересную дипломную работу по тематике лаборатории редких газов. По рекомендации Государственной экзаменационной комиссии в 1939 году был зачислен в аспирантуру. Члены ГЭК заметили у дипломанта задатки исследователя и возможно будущего ученого. В этом же году женился на внучке бывшего московского фабриканта-кондитера.
     Молодожены были вместе недолго. Талантливым специалистом с прекрасным английским, к тому же выросшим в Америке, заинтересовалась военная разведка, После трудных лет репрессий подбирались в Главное разведывательное управление талантливые офицеры и лучшие выпускники вузов. На первой же беседе Жорж дал согласие на работу в разведке. Началась специальная подготовка и вот Коваль, оперативный псевдоним «Дельмар» уже в Нью-Иорке. Ему поручено добывание сведений о разработке в американских лабораториях новых отравляющих веществ.
    Документы, которые были на руках у Жоржа, не позволяли найти хорошую работу и тогда он вновь превращается в Коваля из Су-Сити, с диплом о среднем образовании и двух курсах химического колледжа. Теперь без трудностей удалось найти работу, полезные связи и ценные источники информации.
     В 1943 году Коваля призвали в американскую армию, но поскольку у него имелись документы, подтверждающие, что он закончил два курса американского технического колледжа,   отправили  не на фронт, а на специальные курсы в Сити-колледж, где такие же как он молодые парни обучались  специальностям, связанными с работой на объектах по производству радиоактивных материалов. Это учебное заведение, которое нередко называли «Гарвардом для бедных», всегда было известно своими просоциалистическими настроениями, талантливыми студентами. Некоторые из сокурсников Коваля и в настоящее время до сих пор еще живы и достигли высокого положения в научном мире США.
    «Он не обсуждал политику, насколько я помню,- вспоминал один из ведущих физиков в Ливерморской национальной лаборатории в Калифорнии доктор Стюарт Д.Блум , - Он никогда не говорил о Советском Союзе, никогда, ни слова. Был отличным парнем, хорошо играл в бейсбол. У него не было русского акцента, отлично говорил на английском – американском английском».
      В августе 1944 года рядовой американской армии Жорж Коваль успешно закончил обучение на курсах и был направлен на секретный объект в город Ок-Ридж (штат Тенесси). Это был один из тех американских городов-призраков, вокруг которых генерал Гровс создал свою «мертвую зону». Ни сам разведчик, ни его резидент не знали, что выпускнику Московского химико-технологического института предстояло быть сотрудником объекта, работавшего по плану создания американской атомной бомбы.
    То, что  «Дельмар» увидел в Ок-Ридже его удивило. На заводах работали несколько десятков тысяч ученых, инженеров, технических специалистов, полицейских, агентов Федеральной службы безопасности и военной контрразведки. Город был похож на резервацию. Контроль за перепиской, разговорами, поведением. Почему не была раскрыта деятельность Коваля? Это прежде всего соперничество американских спецслужб. Заведовавший обеспечением безопасности на атомных объектах генерал Гроувз не доверял ФБР и выявлял шпионов силами армейской контрразведки, но эти люди, в основном аналитики, прошляпили Коваля, хотя копни поглубже, можно было обнаружить, что Жорж в 1932 году выехал в СССР.
     В 1943 году ГРУ из данных агента Клауса Фукса уже знала о существовании в США лабораторий по ядерным исследованиям в Лос-Аламосе  и Чикаго. Об Ок-Ридже сведения в Москве если и были, то самые общие. Через полгода «Дельмар» получил первый отпуск и смог встретиться с резидентом. Военной разведке стало точно известно местонахождение атомного города, в котором производился обогащенный уран и  плутоний. В последующем таких встреч было несколько.
     Сведения «Дельмара» немедленно передавались в Москву. В Центре на основе готовились донесения на имя генерал-лейтенанта Судоплатова,
начальника отдела «С», созданного по указанию И.В. Сталина. В этом отделе в обезличенном виде концентрировались все донесения разведчиков внешней разведки НКГБ и ГРУ с последующей передачей И.В. Курчатову. Возможно, именно Коваль был первым разведчиком, который подсказал советским физикам и конструкторам идею по правильному пути решения проблемы, связанный с нейтронным запалом.
     В конце 1945 года Жоржа переводят на новое место службы – в лабораторию, которая располагалась на секретном объекте в городе Дейтон, штат Огайо. Сержант Коваль на очередной встрече с резидентом передал сведения об основных направлениях работы лаборатории в Дейтоне.
    Главным итогом разведывательной деятельности «Дельмара» в США стало то, что он смог выявить ряд секретных атомных объектов, их структуру, объем производств ядерных материалов, количество занятых специалистов.
    После окончания Второй мировой войны Жоржа  уволили с военной службы, но предложили остаться на прежней должности, но тот отказался.
Коваль предвидел ужесточение режима секретности на закрытых военных объектах, новую проверку сотрудников и их родственных связей. Существовала реальная угроза, что агенты ФБР смогут установить, что Жорж в 1932 году выехал с родителями в СССР и после этого в США не возвращался. Тем более, что после побега шифровальщика военного атташе при посольстве СССР в Канаде Игоря Гузенко с более чем сотней секретных документов в канадскую контрразведку, обстановка в США стала накаляться.
Оперативники ФБР под руководством Эдгара Гувера приступили к выявлению и ликвидации  агентурной сети ГРУ на территории штатов.
     В 1948 году Жорж Коваль вернулся в Москву, но оказался не в Главном разведывательном управлении, а Комитете  информации, организованном после реорганизации двух специальных советских служб, занимавшихся внешней разведкой (внешняя разведка НКВД и внешняя разведка ГРУ). В июне 1949 года начальник 2-го Главного управления Генштаба генерал армии М.Захаров подписал приказ, касающийся судьбы «Дельмара» и его работе  в военной разведке. В приказе говорилось, что « рядовой Жорж Коваль 1913 года рождения демобилизован из рядов Вооруженных сил СССР».
     С большой радостью бывший аспирант возвратился в МХТИ, восстановился в аспирантуре и начал заниматься научной работой. Через два года Коваль защитил диссертацию и стал кандидатом технических наук. Пригодились знания, полученные в МХТИ и американском колледж, опыт практической работы в  центрах – Ок-Ридже и Дейтоне. Но после защиты у бывшего разведчика возникли неожиданные проблемы. Он больше года не смог найти работу. Чиновникам министерства высшего образования было не все понятно в автобиографии. Десять лет, с 1939 по 1949 год рядовой Коваль с  высшим образованием числился на службе в Красной Армии, за десять лет не смог стать даже лейтенантом и имел только одну медаль «За победу над Германией».
     Коваль о службе в разведке не имел права рассказывать, а без этого как все объяснить осторожным чинушам. У безработного кандидата технических наук кончилось терпение и он написал письмо начальнику военной разведки.
      Начальник ГРУ генерал-лейтенант М.А.Шалин приказал незамедлительно разобраться в судьбе бывшего разведчика и направил личное письмо министру высшего образования В.Н. Столетову. В письме говорилось, что « с 1939 по 1949 года Коваль Ж.А. находился в рядах Советской армии. В соответствии с подпиской о неразглашении военной тайны он не может объяснить характер своей службы, которая проходила в особых условиях….».
     После этого письма судьба вернулась в привычное русло. Его приняли на преподавательскую работу  в МХТИ, где он проработал около сорока лет. Он искренне любил свой предмет и своих любознательных студентов, из которых многие стали кандидатами технических наук, подготовил и опубликовал около 100 серьезных научных работ, которые получили признание в научных кругах.
     Родители и родственники жили в области долго. Историк Двид Вайсерман в своей книге "Биробиджан; Мечты и трагедии" указывает: Софья Моисеевна Неудачина вспоминала: " Мы приехали в "Икор" в 1932 году из Кировограда. Хорошо помню братьев Шаю  и Жоржа Коваля", а журналист Д. Маневич в конце тридцатых годов пишет в газете "Биробиджанская звезда": Колхозник Абрам Коваль соединяет американскую деловитость с широким размахом социалистического труда. Он член президиума райисполкома. За честный труд и стахановские методы работы правление колхоза премировала Коваля путевкой в Дом отдыха. Последнее упоминание, что доступно мне на сегодняшний день, это строчки из письма жены Иосифа Форера, направленного 26 июня 1941 года в секриариат УНКВД о пересмотре дела своего мужа: "По делу мужа можно вызвать свидетелей: 1. Коваль А. - проживающего и сейчас в колхозе XVII съезда...
      Жорж Абрамович Коваль ушел на пенсию и умер 31 января 2005 года. 92 года прожил человек, сумевший совершить невозможное: внедриться в строжайше охраняемую структуру атомного предприятия, раздобыть и передать сверхсекретные сведения, так крайне необходимые родной стране. А затем десятки лет скрывать от всех свой подвиг, за который при жизни не получил ни должного материального воздаяния, ни официальной почести. Лишь в 2000 году восстановилась его связь с военной разведкой, он стал членом Союза ветеранов военной разведки и получать ежемесячную материальную помощь
    Между тем, оценка его деятельности президентом России В.В. Путиным звучала так: « Он внес неоценимый вклад в решение одной из ключевых задач того времени – в задачу создания атомного оружия. Я хотел, чтобы память о Жорже Абрамовиче была увековечена в музее Главного разведуправления Генерального штаба».

© Copyright: Владимир Шевченко, 2011
Свидетельство о публикации №21111160667

Обошли две войны стороной
Соловьёв Сергей Савельевич

Обошли две войны стороной,
Повезло мне кругом, везде целому.
Не был ротным я старшиной -
 Ничего нет во мне, видать, ценного.
Что отец воевал, то не в счет -
Не в могиле солдатской покоится,
Как его пулеметный расчет,
Что убит за сельской околицей.
И как странно видеть сейчас,
Что в России под звуки бравурные
Возвращаются с помпою в часть
Пацаны … гробами и урнами.


© Copyright: Соловьёв Сергей Савельевич, 2011
Свидетельство о публикации №21109131585


Медицинская сестра
Семен Басов

                Как будто нам уж невозможно
                Писать поэмы о другом,
                Как только о себе самом!
                А.С.Пушкин

     Демобилизованные советские офицеры возвращались на Родину из Германии. Поезд Берлин – Брест подходил к предпоследней немецкой станции. В одно купе, где сидело четыре человека, разговаривающих между собой, вошел капитан и, попросив разрешения, присел на свободное место. Бывает человек, который с первого взгляда вызывает какую-то симпатию, хотя ты его не знаешь, ни разу с ним не разговаривал, но чувствуешь, что этот человек честный. Он не сделает тебе ничего плохого. Его взгляд, его улыбка очаровывают тебя. Первое впечатление о нем в большинстве остается правильным. Таким человеком был вошедший капитан. Он был строен, подтянут, аккуратен. Нельзя сказать, чтоб он был красив. У него бледное широкое лицо, с горбинкой нос, губы тонкие, но большие серые выразительные глаза светились умом. Говорят: «Глаза – зеркало души человека», и это истинная правда. Глаза капитана, отражая его душу, выражали тоску и печаль. В них многое можно прочесть человеку наблюдательному. Капитан Борисов – так была его фамилия – участия в происходящем разговоре не принял. И это тем более было странно, что раза два-три ему задавались вопросы, целью втянуть его в разговор. Ответы он давал односложные, и видно было, что отвечает машинально, т.к. серые глаза были устремлены в одну точку – признак не рассеянности (как многие говорят), высшей сосредоточенности на одной мысли. В его задумчивости угадывалось что-то пережитое, так глубоко отразившееся на его глазах. Казалось, он перенес какой-то тяжелый удар. Рана так свежа, что всякий разговор, прикосновение каждого слова ее теребит и приносит ему боль, и поэтому он молчит. Но в таких случаях, рано или поздно, боль настолько станет нестерпимой и найдет себе выход либо в том, что человек уйдет, чтобы остаться одному и не заплакать при людях от боли, либо выскажет все наболевшее на душе и тем облегчит свою боль.

     Офицеры готовились встречать Новый Год. Известно, какая встреча Нового Года в вагоне. Однако где бы ни находились, и как бы ни приходилось, его люди встречают. Встречают по-разному: одни плохо, другие хорошо. Среди компании раздавались шутки:
- Вот де, мол, теперь весь год мы должны быть – в дороге, и ездить поездом.
Пассажиры приготовились, как могли. Была веселая молодая и шумная компания. Им нечего было унывать. Они были молоды, жизнерадостны, веселы. Старый год подходил к концу. Каждый вспоминал пережитое за прошедший год. Один из них рассказывал историю, связанную со своей женитьбой, по-видимому, неудачной, так как он советовал никому не жениться. Во время рассказа капитан Борисов один раз перевел свой взгляд от окна, в которое он все время смотрел, и в задумчивости устремил его на рассказчика, но ничего не сказал, отвернулся в сторону.
     До Нового Года оставался час, когда майор, ехавший в купе и выбранный старостой, заявил, что пора готовиться накрывать стол. Стол быстро накрыли. Вместо рюмок были стаканы и чашки.
        - Ну да что за беда? – воскликнул майор. Ведь не у тещи встречаем, а в дороге, да еще в вагоне.

     Маленького вагонного столика не хватило на всю компанию. Пришлось стол оборудовать из чемоданов. Борисов по-прежнему не принимал участия ни в разговорах, ни в подготовке к Новому Году; он безучастно сидел и смотрел в окно. Он напоминал тургеневского героя из романа «Дом», когда последний, с разбитым от горя сердцем, ехал в поезде. Для него был поставлен стакан. Когда старому году осталось жить две минуты, майор попросил всех занять места и поднять бокалы, хотя в руках были кружки и стаканы. Борисов сначала отказывался, но его так настойчиво стали просить, что он решил принять участие во встрече Нового Года и взял предложенный ему стакан. Майор смотрел на часы и ровно в 24 часа произнес:
        - Товарищи! (все встали при этом слове) Поздравляю Вас с Новым Годом! Пусть у каждого в этом году будет жизнь полная, как эти бокалы, и пусть каждый ее выпьет до дна со всеми радостями и всеми печалями. Первый свой бокал я предлагаю выпить за нашего старшего товарища, за любимого вождя и учителя, под чьим руководством была спасена наша Родина от гибели, благодаря которому и мы сейчас с вами счастливые, свободные граждане, возвращаемся на Родину как победители. За генералиссимуса Сталина!
     Все выпили, прокричали «Ура!», вышли в тамбур и в честь Нового Года дали троекратный салют из пистолетов. Один Борисов не вышел в тамбур. В этот момент он достал какой-то конверт из полевой сумки. Когда товарищи возвратились, он читал открытку. И по тому, как он читал (а написано там было не много), можно было понять, что он изучал каждое слово, и за этим словом видел нечто большее, чем оно означало.
     Второй тост предложил выпить рядом сидящий с майором капитан, за то, чтобы наши демобилизованные офицеры так же были известны в мирном строительстве, как и на войне, чтобы о них писали в газетах и гремела слава, достойная нашей Родины.
        - Для меня будет величайшей радостью, - продолжал он, - когда я прочту в газетах, что на стройке, где начальником работает демобилизованный майор или капитан, нормы выполняются в два-три раза. Выпьем же за них, этих людей, которые уходят из наших рядов для мирного созидательного труда. Все выпили. Борисов также выпил. Ему не очень хотелось пить, но чувство товарищества, в высокой степени развитое на войне, не позволило ему отказаться. Как и раньше, он молчал, но глаза его теперь не были так задумчивы, они блестели и, казалось, были влажны: то ли от водки, то ли от внутреннего волнения.
          - А что, капитан, - обратился к нему один из офицеров, - у Вас есть на душе что-то очень тяжелое? Вы сидите и не принимаете участия в нашем разговоре. Что с Вами?
          - Как Вам сказать, - отозвался Борисов, - у каждого всегда имеется что-нибудь на душе: и легкое, и тяжелое. Легкое быстро улетучивается, потому оно и легкое; тяжелое – давит.
     Он замолчал, показывая тем самым свое нежелание продолжать разговор на эту тему. Но офицер не сдавался. Ему хотелось выяснить причину грусти этого здорового молодого человека. В его мозгу никак не укладывалось то, что вот этот самый капитан, который, может быть, не раз встречался лицом к лицу со смертью, прошел сквозь горнило войны, после всех невзгод серой, холодной и жаркой окопной жизни, этот самый капитан теперь, после полутора лет окончания войны, когда, казалось бы, жить ему и радоваться, вдруг грустен и печален. Должно быть, большое душевное потрясение у этого человека, так печально отражающееся на его печальном лице с умными большими глазами. Зная, что водка в некоторых случаях помогает высказаться, офицер предложил капитану Борисову выпить еще, выпить за то, чтобы меньше было тяжелого, а больше легкого.
         - Выпьем, капитан, ведь водка растворяет тяжелое, а сегодня Новый Год, - говорил офицер, - и весь год Вам будет легко.
         - Нет, - ответил Борисов, - водка тяжелое растворяет на время, а после еще тяжелее станет. И он отказался пить.
     Поезд остановился на какой-то станции. Стали входить новые пассажиры. Мимо прошла девушка, одетая в шинель, ладно пригнанную на ее стройную фигуру. На погонах были знаки различия старшины.
        - «Разведчик» пошел! – сказал один из компании, кивком головы показывая в сторону прошедшей девушки.
        - «Рама!» В укрытие! – продолжал начатое сидевший старший лейтенант со скуластым лицом и, улыбаясь, обнажил начинающие желтеть зубы. На эту шутку кто-то захихикал в соседнем купе. Борисов взглянул на скуластого старшего лейтенанта, имеющего голову, похожую на тыкву, посаженную на короткой шее. И почему-то он ему не понравился. Между тем старший лейтенант говорил:
        - Зачем это держат женщин в армии, от них один только разврат. Офицеры с ними развлекаются, солдат они смущают своим поведением.
        - Вы не правы, старший лейтенант! – сказал майор. – Почему Вы злы на женщин? Может быть Вам нос какая-то «натянула»?
        - Конечно, - отвечал старший лейтенант, - они мало смотрят на малые звездочки. Больше им нравятся большие, из созвездия «Большой медведицы». И, наверное, у Вас были. Вы же имеете одну звезду из этого созвездия.
        - Нет, - произнес майор быстро, - у меня во время войны не было женщин, но они сыграли большую роль в ней. Ни в какую другую войну женщины вообще, и женщины в армии, в частности, не сделали так много, как в Отечественную. И не признать это, значит быть слепым.
        - Я только отчасти согласен с Вами, - говорил старший лейтенант. – Я преклоняюсь перед женщинами, которые в тылу работали по 12-14 часов, которые не доедали, не досыпали, работали в холоде, отказывали себе во всем. О них, я согласен, надо сказать, как о героинях, о самых настоящих героинях. Они скромны, и о своем великом труде, несмотря на то, что иногда он совпадал с великим горем – потерей мужа или сына, - нет, они не кричали, не шумели! Такой труд и такая скромность достойны только русской женщины, заменяющей мужа в колхозах, на фабриках и заводах. О них, об этих героинях надо говорить, их надо прославлять, о них надо писать. А из военных девушек много было полевых походных жен. Да разве были они такими героинями?!
     Старший лейтенант волновался, и слова так и выскакивали из его рта:
        - А посмотрите-ка на них, хвалятся медалями, и ведь редкая из них не имеет наград. И я, смотря на такую, - продолжал он, - без медалей девушку, думаю: вот ты действительно скромная, честная девушка, ты не согласилась жить с начальником и тебя не наградили. К таким я симпатии больше имею.
     Все это время капитан Борисов сидел молча и не вступал в разговор. Но последние слова старшего лейтенанта, очевидно, вывели его из терпения, и он воскликнул:
        - Скажите, старший лейтенант, вы были ранены?
        - Да, я два раза был ранен, одно ранение тяжелое, - поспешно ответил он.
        - Да как же Вы смеете, в таком случае, отзываться о военных женщинах? – вспылил Борисов. – Неужели Вы не видели, не замечали, не ощущали титанического труда советских военных девушек? Как Вы неблагодарны к людям, которые Вам дважды жизнь спасли?
        - Женщины госпиталей в счет не идут, - возразил старший лейтенант.
        - Так почему же Вы, старший лейтенант, - тут Борисов повысил свой голос, - офицер, образованный человек, по одной или нескольким девушкам судите о всех женщинах, находящихся в армии?
     Голос Борисова крепчал, в нем чувствовалась внутренняя сила.
         - Сейчас только о девушке, которая прошла, Вы сказали «Рама», раздавались голоса: «Разведчик в воздухе, в укрытие!». Вы что же думаете, она ищет Вас?
     У него мелькнула еще одна мысль, глядя на некрасивое лицо старшего лейтенанта, - такую «цацу», если бы и нашла, так отказалась, но он не высказал ее.
        - Ведь Вы не знаете ее, а может быть она, эта самая девушка, спасла не одному жизнь, и даже не зная того, кому спасла. И те спасенные, может, не знали ее. Очень многие из нас были ранены. С тяжелым ранением многих девушки вытаскивали на своих слабых девичьих плечах. Вы поймите, какой подвиг совершает такая девушка? Под пулями и снарядами, молоденькая, почти девочка, тащит на своих плечах этакого вот детину, как Вы, - он посмотрел на здорового рослого старшего лейтенанта. – Она тащит не затем, чтобы получить орден или услышать от Вас слово благодарности, она выполняет свой долг перед Родиной. Тогда Вы, наверное, не кричали «Рама», «Разведчик», тогда Вы не лезли в укрытие, а слабо стонали: «Сестра, помоги…». И откуда только взялись эти отвратительные сравнения? Как можно, - он сделал на лице презрительную гримасу, - наших девушек сравнивать с этим двухвостым итальянским самолетом, прозванным «Рамой»? Нет ничего подлее, тем более, что они спасали всех нас, в том числе и Вас, - и он еще раз кивнул головой в сторону сидевшего старшего лейтенанта, - как сравнивать с вражеским разведчиком! А они, эти девушки, помогали нам беззаветно, смело, переживая невзгоды солдатской жизни вдвое для них тяжелее, чем для Вас. И вы тогда были довольны этими женщинами; Вам нужна была их помощь. А теперь Вы здоровы. Для чего вам они? Я удивляюсь Вам, - продолжал он, глядя на старшего лейтенанта, - вашей речи, что они о своих подвигах кричат и показывают медали. Молчат они. Молчат, когда мы, мужики, приносим им горе. Молчат в радости, молчат и в горе. Я преклоняюсь перед такими женщинами! Они заботились о нас, как матери о сыновьях. Невольно вспоминаются слова песни о матери: «В горе молчаливая, в праздник хлопотливая». А женщина – это мать, и кто из нас плохо отзывается о матери или сестре? А ведь у всех у них есть и братья и сыновья, которые о них думают очень хорошо, именно то, что они заслуживают.
        - Да и у Вас, очевидно, - нападал он на старшего лейтенанта, - имеется сестра. Ну-ка, скажите. Плохо Вы думаете о ней? Капитан замолчал. Глаза его блестели, щеки покрылись румянцем. Он был возбужден. Старший лейтенант не успел ему возразить, как он продолжил:
        - Вы эгоист! В своей любви к себе не видите ничего хорошего вокруг Вас. Не завидую я Вашей жене!
        - Да что вы, - вмешался в спор майор, - он великолепно будет жить с женой. Женится непременно на военной девушке, и непременно будет у нее под пяткой. Такие люди только горячатся, спорят, а потом сами на военных девушках женятся и не замечают этого. И вы думаете, верит он этому, что женится на военной девушке? - продолжал майор, - сейчас ни чуть, а в самом деле это будет так.

     Сидевший в купе лейтенант, не принимавший, казалось, никакого участия в разговоре, следил за спором и неожиданно для всех заявил:
        - Я вполне согласен с капитаном, но есть еще такие военные девушки, их, к счастью, не много, которые переживали «тяготы» солдатской жизни с 45-летним полковником. Я сам знал такую девушку, бывшую связисткой в нашем батальоне, а потом попавшую к полковнику. Когда полковника убили, она вновь возвратилась к нам. Имела медаль «За боевые заслуги». Я был невольным свидетелем разговора связного комбата – пожилого солдата, участника еще первой войны, с этой связисткой: «Это что, - спрашивал он, показывая на медаль, - за боевые заслуги что ль получила?». Да ее и подруги засмеяли. После перевели куда-то, - закончил он свой рассказ.
        - «В семье не без урода», гласит народная пословица, - отозвался капитан Борисов.
        - Вы сами были ранены, товарищ капитан? – спросил лейтенант, подсаживаясь к Борисову.
        - Был. – Тихим голосом произнес Борисов. – Ко мне, как и ко всем лежавшим, очень хорошо относились в госпитале. Вы знаете, я никак не могу успокоиться от этого спора. Мне приходит в голову воспоминание о книге, уже давно прочитанной. Не помню ее автора, а название – «Атилла России». Книга, описывающая времена жизни Потемкина. Личному доктору Потемкина был задан вопрос о разнице между животным и человеком. Много давалось ответов: и что животное не разговаривает, не курит, водку не пьет, и др., которых я сейчас не помню, но все это не подходило. И что вы думаете, - ответил доктор? Что «человек редко бывает благодарным, животное – редко бывает неблагодарным; человек может заканчивать жизнь самоубийством, животное – никогда». Конечно, это нелепость, но, слушая этого старшего лейтенанта, я могу согласиться с потемкинским доктором. Есть люди еще и в наше время, которые редко бывают благодарными. Он помолчал немного, потом продолжал:
        - А я особенное уважение после этой войны питаю к девушкам, бывшим в Армии. И что бы на них ни говорили, они многое сделали для победы. По крайней мере, сделали все, что от них зависело, что они могли сделать, эти милые, скромные труженицы. Если Вам рассказать историю одной такой девушки, тогда вы поймете все величие подвига, подвига, совершающегося ими, и не подозревая о нем. Да это долго рассказывать. Уже время спать. - Смотрите, наше купе дремлет, - сказал Борисов, указывая на спавшего майора и дремавшего старшего лейтенанта.

     Лейтенант отошел, постелил себе постель и лег. Борисов еще сидел в задумчивости, он о чем-то мечтал, потом прилег, думая уснуть, но ему не спалось. Мысли одна за другой роились в его голове. Картины прошлого, совсем недавно пережитого, со всей своей яркостью возникали перед ним. Разговор в вагоне заставил вновь и вновь вспомнить эту девушку, которую он больше всего любил. И когда он обвинял старшего лейтенанта, она как бы стояла перед ним и одобрительно кивала своей нежной головкой. Он полез в полевую сумку, еще раз вынул конверт и начал рассматривать слова. На конверте было написано: «Секретно (слово это подчеркнуто), вскрыть в 24-00 31 декабря 1946 года. Инна». Почерк был прямой и крупный. По нему можно было узнать характер – прямой и открытый. Борисов вскрыл письмо только в 24 часа 31 декабря. Он дал честное слово Инне, что вскроет на Новый Год, и он сдержал его. Из конверта он вытащил открытку, на которой был букет ромашек. В середине, в одной из ромашек, выглядывала маленькая девичья головка. Вырезанная сердечком фотокарточка была так искусно вставлена, что в первую минуту ее нельзя было заметить и отличить от цветка. Борисов, когда читал первый раз, не заметил фотокарточку. Из букета выглядывало слегка склоненное на бок улыбающееся личико девушки. На обороте открытки написано: «Мой милый Саша! Ты уезжаешь, родной. Как тяжелы и мучительны дни нашего расставания. Пусть это будет на малое время. Я хочу, чтоб наша встреча повторилась в Новом Году. Дорогой Сашенька! Помни всегда, что Инна для тебя является самым искренним другом. Что бы с тобой ни случилось, знай, что я в любую минуту готова прийти тебе на помощь. Я не откажусь от тебя. Я всегда готова быть первым твоим помощником не в счастье, а в беде. В хорошее время жизни ты можешь найти много друзей… Саша, друг мой! Будь уверен в моей любви. Целую. Твоя Инна».
     Борисов прочитал написанное два раза. Он верил тому, что было написано. Достаточно хорошо он знал свою Инну, чтобы сомневаться в этом. Случись  с ним что, Инна первая пришла бы ему на помощь. Он втиснул открытку в конверт, спрятал его в полевую сумку и задумался.
        - Как глупо, как глупо сделал, - преследовала его неотвязчивая мысль, - что не рассказал сначала всю правду Инне. И черт меня дернул тогда умолчать. Он вновь, в который уже раз стал вспоминать до мельчайших подробностей все случившееся. Память не убьешь. Она всюду преследует.

     Март месяц 1946 года. Борисова перевели в другую часть, дислоцирующуюся на реке Эльбе, в одном небольшом городке. Всякие разъезды и переезды действовали на него чувствительно. Он удивительно прочно прививался в обстановке, даже плохой. Сживался крепко с окружающими людьми, и тем мучительнее и больнее бывали для него расставания. Ему не хотелось ехать в новую часть. Сердце ли предчувствовало что-то недоброе, или тоска по товарищам, с которыми свыкся и сжился, с которыми прошел всю войну – неизвестно, но только ехать ему не хотелось. Но приказ есть приказ, и Борисов поехал. В новой части встретили его хорошо. В первое время он скучал довольно сильно. Его можно было сравнить с деревом, которое недавно пересадили. Оно еще не принялось. Подрубленные корешки еще болят. Лепестки частью осыпались, частью пожелтели, но есть кое-где зеленые – признак того, что дерево живет. И если дерево пересадили в хорошую почву, оно быстро отходит и принимается, в плохую – долго болеет. Борисов был тем деревом, которое быстро не принимается, если даже попадет в хорошую почву. Поэтому он долго «не отходил». Единственным утешением для него была работа.
        - Если бы не работа, - думал он, - пропал бы совсем и засох. Работал Борисов главным инженером на строительстве высоководного моста через реку Эльба. Работы было много, но ему приятно было, подытоживая свой день, видеть плоды работы. Какой строитель не переживал радости этих чувств? Вот устроены подмости! Вот забиваются первые сваи спущенными на воду копрами! Постороннему человеку, который окинет взором место строительства, покажется вест этот лес бревен, торчащих из земли и из воды, хаосом. Но присмотришься – нет, все идет как надо. Каждый делает свое дело, и на реке понемногу очерчиваются контуры будущего моста. Солдаты работали дружно и уверенно. Приятно было Борисову думать, что в этом строительстве, которое так необходимо для нашей армии, есть и его, может быть, не последняя доля. Он вспомнил слова Маяковского: «Радуюсь я, это мой труд вливается в труд моей республики».
     Вместе с солдатами от жил всю войну. Вместе с ними он теперь в сердце вражеской Германии строил мост для своей родной армии.

        - И сколько мостов построил наш солдат в войну? – думал Борисов. – Сколько леса на себе перенес, обстругал, опилил? Если бы весь этот громадный труд был употреблен на строительство домов, фабрик, заводов! Как счастливо жил бы тогда человек! Все эти мысли приходили ему в голову, когда после рабочего дня лежал он у себя в комнате и обдумывал, как лучше организовать работу и облегчить труд родному солдату, который выполняет его приказания, часто мокрый, по пояс в воде. О, сколько было таких случаев во время войны! И стыдно было бы не ценить этот труд… . Так проходил день за днем. Однажды, под выходной день, компания офицеров пригласила Борисова в клуб, открытый комендатурой для советских офицеров и солдат, расположенный недалеко от моста. Там показывали картины, а перед началом показа были организованы танцы. Борисов решил освежиться и поехал. Компания попала к началу танцев. Танца два Борисов пропустил, он стеснялся, хотя танцевать он умел, но с начала войны не приходилось. Думал, разучился. Потом все-таки решил пойти. Играли вальс-бостон. Он пригласил девушку, одиноко сидевшую на диване. Подруга ее уже танцевала. Танцевала девушка хорошо, и Борисову легко было с ней танцевать, особенно его любимый вальс-бостон. Девушка была одета в простое серенькое платьице, сшитое по фигуре, которое подчеркивало стройность ее фигуры и выделяло формы бюста. Она показалась Борисову довольно симпатичной. Блондинка, с хорошими пышными волосами, большими голубыми глазами. Не думая ни увлекаться, ни «волочиться», Борисов протанцевал с ней весь вечер. Они вместе смотрели кино. После кино он проводил ее. Она работала медицинской сестрой и жила в общежитии при госпитале. Капитан договорился встретиться с ней на следующий выходной день в 12 часов дня на центральной площади, возле трамвайной остановки. Борисову было интересно, придет ли Инна (так звали девушку), или обманет? «Не много потеряю, если она не придет», - так он тогда думал.
     Тот выходной весенний апрельский день был солнечным. Деревья начали распускать свои листочки. Птицы уже щебетали в воздухе. Луга у реки покрывались зеленью. Во всем чувствовалось полное дыхание весны. Весна действует освежающе не только на природу, но и на человека. Ощущается прилив сил, какой-то подъем. На душе становится радостно. Особенно, после четырех тяжелых лет войны. Это была для Борисова первая послевоенная весна, когда можно было не прятаться в окопах, не спать в землянках, вдыхая сырой запах земли, а дышать полной грудью; радоваться зеленеющим деревьям, поющим птицам и сознанию, что не даром обильно пролита наша кровь, а во имя самого дорогого – жизни, трудовой, светлой, но лучезарной. И хочется всего человеческого: ласки, любви и участия.
     Ровно в 12 часов, чисто выбрит, слегка надушен, в новом кителе, появился капитан Борисов в условленном месте. Никого там не было.
        - Ну ладно, - думает он, - подожду минут пятнадцать, и если не придет – уйду. Прошло 15 минут – Инны не было. Борисов начал злиться. Злился на то, что его обманули, но все же не ушел. Была половина первого, когда показалась она со своей подругой. Почему-то он обернулся, они его заметили, и, к большому удивлению Борисова, пошли обратно.
        - Что такое? - удивился капитал, - Договорились встретиться, и вот тебе на!
     Он пошел за ними. Видя это, девушки повернули на противоположную сторону и побежали по улице, идущей вдоль парка. Сначала Борисов хотел вернуться, но потом остановился. Остановились и они. Он вновь пошел к ним, Инна с подругой также пошли.
        - Ну, нет, - думал Борисов, - я не кошка, а вы не мышки, чтобы я в 27 лет бегал за вами. К дьяволу вас! И он спрятался за витрину, на которой вывешивались объявления. Стоит и делает вид, что читает что-то, а сам выглядывает из-за витрины. Заметив, что их никто не преследует, девушки возвратились. Когда они были уже близко к Борисову, он вышел им навстречу. Подругам некуда было деться – они встретились с ним.
        - Инна! – сказал капитан. -  Что это значит? Если вы не хотите этой встречи, я уйду.
        - Нам было просто неловко, - смущенно сказала Инна, и чтобы прекратить разговор на эту тему, добавила: - Познакомьтесь с моей подругой. Капитан представился, подруга назвалась Верой.
        - Я предполагала, - продолжала Инна, - что вы не придете, но из любопытства пошла посмотреть.
     Как всегда бывает в таких случаях, Борисов начал ее упрекать, она – оправдываться. Разговор мало клеился. Он пригласил их прогуляться по парку, они согласились. Гуляя, он рассказывал им занимательные истории из гражданской и военной жизни, а Борисову было что рассказать. Подошло обеденное время. Инна пообещала вечером прийти на танцы. Идя домой, капитан думал:
         - Постеснялась одна прийти, пригласила с собой подругу. Да это тоже верно, поразмыслив, согласился он, - нее приди я, хорошо ли было бы ей стоять одной у трамвайной остановки и ожидать трамвай, который ей не нужен? Но все же, почему они хотели уйти? Этому он не находил объяснения.
Вечером Инна пришла на танцы. Может, она плохо сделала тогда, что пришла, вспоминая это, думал теперь Борисов. Уже много времени спустя, она говорила ему:
        - Черт меня дернул пойти в ту субботу на танцы, ведь никогда не ходила. У нас в госпитале свои танцы и картины. Нет, надо было мне прийти!

     Надо было и Борисову в этот день пойти. Так они начали встречаться. Но не сразу он влюбился в Инну. У него был тяжелый характер. А люди с тяжелым характером быстро не влюбляются. Он знал об этом и в любви сравнивал себя с дубом, этим крепким деревом. У дуба новые листья появляются, когда станет совсем тепло, солнце достаточно его пригреет, в то время как все другие, более слабые деревья, давно покрылись зеленью. Но зато листья на дубе бывают долго зеленые и держаться до глубокой осени. Так было и с Борисовым. Товарищи его уже встречались с девушками, некоторые из них успели одних бросить, с другими поссориться, третьи ими вновь увлечься, а он думал, что не успел влюбиться.
     Не сразу это пришло. Дышим мы воздухом и не замечаем его, и не думаем о его необходимости. Так и Борисов, встречаясь с Инной, не представлял, что она так нужна ему. Права русская пословица: «Что имеем не храним, потерявши – плачем».
     Однажды Инна не пришла в клуб. И тут Борисов почувствовал, сто ему чего-то не хватает. Так чувствует человек, что ему не хватает воздуха, если ввести его в разряженную атмосферу, задыхаясь, он начинает ценить этот воздух. Тогда капитан много передумал. «Что может с ней случиться, - спрашивал он сам себя, - Не заболела ли? Не попала ли в аварию? А может, познакомилась с кем-то другим?». Мысли в голову приходили самые разнообразные, одна хуже другой. Истинной причины он не знал. В тот вечер он почувствовал, что Инна ему дорога. Пришедшая к концу танцев Вера объявила капитану, что Инну внезапно вызвали дежурить. На другой день Борисов пришел на танцы ранее обыкновенного и ожидал прихода Инны. Она пришла свежая, раскрасневшаяся, с алыми губами, видно, спешила. Борисову показалось, что она хороша. И действительно, Инна была хороша. Она много смеялась, шутила, была ласкова с Борисовым, но в любви он с ней не объяснялся. Он считал, что в любви объясняются только в книгах. Любовь чувствуется во взгляде, в каждом жесте, в повороте головы, пожатии руки. Если она есть, то чувствуется во всем. Объяснений не требовалось. Капитан понял, что Инна его любит. И в этом он не ошибся. Как он был счастлив тогда!
     В один теплый июньский день компанией они направились на прогулку вдоль Эльбы, поросшей кустарником. Инна была в белом крепдешиновом платье, белых носочках и туфельках. От нее веяло весною. Пушистые волосы спадали на плечи. Большие голубые глаза смотрели ласково. Она была прелестна, как сама весна. Ведь ей был всего 21 год. Берега Эльбы покрылись густой высокой травой. В кустах и воздухе раздавалось пение птиц. Все разбрелись и пошли собирать цветы. Борисов лежал на мягкой траве лицом вверх и глядел на медленно движущиеся небольшие облака. Инна где-то поблизости собирала цветы. Думал он в это время о далекой Родине. Ведь кажется, то же небо, та же природа, цветы. Но нет, это было не так. Мальчиком приходилось Борисову бегать по лугам, кустарникам, так же вот валяться на траве. И, боже мой! Как хорошо пахла трава! Сколько всяких жучков и букашек ползало, прыгало, жужжало там! Как весело стрекотали кузнечики! Слышишь – рядом поет. Хочешь поймать его, он уже прыгает в стороне. А здесь и трава какая-то мертвая, приглаженная, прилизанная. Не слышно стрекотания кузнечиков. И цветы бледные, чахлые, как будто искусственные. Никакой жизни нет, даже в траве! Вдруг Борисов услыхал голос Инны:
         - Ай, лягушка!
Он приподнял голову и увидел ее с букетом полевых цветов. Она хворостиной гнала лягушку на него.
         - Что ты делаешь? - спросил он.
         - Бедненькая, она пить хочет, - сказала серьезно Инна, - я гоню ее к реке.
         - Иннусенька, да ведь это долго, у тебя терпения не хватит.
         - Ничего, хватит, - отвечала Инна, и, наклонив свой стан, продолжала хворостинкой подгонять лягушку к реке. Борисов любовался ею: ее хорошей фигуркой, маленькими стройными ножками, такими белыми и нежными. Пушкин говорил, что вряд ли вы найдете пару красивых стройных ног в России, а вот есть же! Так сидел он, мечтая о жизни,  о красоте девушек, как вдруг кто-то, подкравшись сзади, закрыл ему глаза теплыми руками, прижавшись пышным бюстом к голове. Это была Инна. Да, это была Инна, он узнал ее сразу, чувствуя горячее ее дыхание, и отведя от глаз ладони, он нежно поцеловал их. Она села рядом.
         - Ну, что твоя лягушка? – спросил Борисов.
         - Обрадовалась и поплыла, - смеясь, ответила Инна. – Я тебе сейчас венок сплету. И она начала плести венок своими белыми пальчиками. Борисов лежал с закрытыми глазами. Солнышко пригревало. Было тепло и безветренно.
     До самого вечера прогуляли они в поле. Вечером Инна осталась у него ночевать. Нет! Никогда ничего подобного не было с ним, как в это прошедшее лето. Дела на строительстве моста шли хорошо. С каким-то упоением отдавался Борисов работе. Каждое уложенное бревно, каждая прибитая доска доставляли ему полное удовлетворение и радость. А вечером, вечером его ожидала ласка Инночки, ее горячие чувства, ее любовь. Она придавала ему силы, бодрости, уверенности в себе. И, не смотря на напряженный труд, он не чувствовал усталости. Инна была для него что канифоль для смычка скрипки. И он пел свою чудесную песню жизни, песню труда. Какое это было счастливое для него время! Как она ласкала его! Разве можно описать ласку, нежность любящей девушки? Это надо прочувствовать. Нет тех слов и красок, чтобы передать это! Она для него была сама жизнь!
          - Она – это есть счастье любви, - говорил он сам себе.
     До Борисова Инна никого не любила настоящей истинной любовью. Родилась она без отца. Она даже не знала его. В конце гражданской войны он приезжал из Армии в отпуск и больше не возвратился: его убили. Через год родилась девочка, ее назвали Инной. У матери был еще сын. Замуж больше она не выходила, считая, что для детей отца она не найдет. Трудно было в ту пору одной молодой женщине с двумя маленькими детьми, но она их очень любила и не пожертвовала ими ради нового мужа и своего благополучия. Когда они стали подрастать, она их учила. Инна окончила семилетнюю школу. Работала на текстильной фабрике, без отрыва от производства училась на курсах медицинских сестер. Когда началась война – шестнадцатилетней девочкой пошла на фронт и сумела сохранить себя, не растеряла свое цельное чувство во время войны, донесла его целиком до Борисова. Она любила первой любовью – самой искренней, самой чистой. Она готова была пойти на все ради этой любви. Так любят только цельные натуры. Характерной ее особенностью было то, что она терпеть не могла обмана, и сама была честной. Она говорила Борисову:
          - Если меня кто-то обманет, то как бы я его ни любила, он потеряет мои чувства. Лучше правду говорить, даже самую горькую, нежели приятную ложь.
     Один раз у Инны с Борисовым была ссора. Причина не была ясна для них обоих. На второй день после того вечера, когда Инна оставалась ночевать у Борисова, она пригласила его к себе в гости. Это было его первое посещение. Они жили вдвоем с подругой Верой, с которой Инна знакомила капитана на площади. Когда он вошел в комнату, то в глаза сразу бросился огромный букет красных и белых роз, стоявший в вазе на столе. В комнате было очень чисто. Воздух наполнен ароматом роз. Койки блистали белизной покрывал. Чувствовалось – здесь живут девушки, привыкшие к чистоте и аккуратности. Вера, немного посидев, удалилась на дежурство. Оставшись наедине, Борисов обнял Инну и прижал к сердцу. Оставаться с ней было для него большим счастьем. Время пролетело очень быстро. Борисов оглянуться не успел, как был час ночи. Надо было решить: идти домой, либо остаться ночевать у нее. Трамваи уже не ходили. Идти пешком до своей квартиры было более четырех километров. Немного подумав, капитан сказал:
         - Инна! Уже поздно, я останусь у тебя ночевать.
         - Нет, Саша, - отвечала она, - будет лучше, если ты пойдешь домой.
         - Идти очень далеко.
         - Ничего, ничего, я знаю, почему ты хочешь остаться, - улыбнувшись, сказала Инна. – О вчерашнем забудь. Это был угар какой-то.
     Борисов опешил:
         - Как угар? Какой угар?
         - Больше этого не повториться. Ты, может, за этим пришел ко мне. А я тебя не для этого приглашала.
         - Что ты, Инна! – Воскликнул капитан, схватив ее и стиснув в своих объятиях. Он зажал ей рот своими губами и шептал: - Что ты, милая, как ты можешь это думать?
         - Нет, и нет, - твердила Инна, - раз я сказала «нет», значит, «нет».
Борисов применял все хитрости: сердился, грозился, что больше не придет, ничего не помогло. Инна стояла на своем. Он окончательно вышел из терпения. Эгоистическое чувство овладело им. Громко хлопнув дверью, Борисов выбежал из комнаты. Вслед ему раздался хохот Инны и ее звонкие слова:
         - Потише, дверь расколешь!
         - Смеется, - подумал Борисов, и быстро побежал по улице.
     Злой, с отвратительным, гаденьким чувством неудовлетворенного желания, он не шел, а бежал по улице. Дома никак не мог уснуть. Долго ворочался в постели и все думал:
         - Ну, матушка, нет! Хватит, голубушка, ноги моей больше не будет у тебя. Не будет и у меня твоей. К черту все, довольно. Подумаешь?

     Многое передумал он за эту ночь. Не знал тогда Борисов, что, проводив его, Инна тоже не могла уснуть. Ей было жалко его. Она лежала и плакала. Ведь она его тоже любила. Борисов твердо решил с ней не встречаться, и на другой день не пошел в клуб. «Но черт силен». На третий его вновь потянуло к Инне. Ему хотелось посмотреть на нее. И когда она появилась, он как будто не смотрел в ту сторону, но все видел. Она вошла, и хотя он стоял у стены, на противоположной стороне зала, заметила его и покраснела. Борисов тоже покраснел. Однако характер «выдержал» и к ней не подошел. Не подошел и в последний вечер. Прошло два дня, они не подходили друг к другу.
     Инна утеряла свое удостоверение личности. Она думала, что забыла его у Борисова в тот памятный для нее вечер, когда оставалась у него ночевать. Подойти к нему и спросить его об этом она не решалась, а ожидала, когда он сам подойдет к ней. Дней через пять после ссоры к Борисову подошла ее подруга Вера и сказала:
         - Инна очень сожалеет, что так получилось, но она думает, что забыла у вас свое удостоверение личности. Она просила не говорить Вам этого, но я вижу, как она мучается. Мне ее просто жалко.
     Борисов не вытерпел. Он и сам давно хотел подойти к ней, но гордость этому мешала. Он подошел к Инне и пригласил ее танцевать. Она вся так и покрылась румянцем. И хотя она видела, что Вера разговаривала с капитаном, и, может быть, догадывалась о содержании разговора, но в тот момент не думала, что Борисов подойдет, и не успела подготовиться к встрече с ним.
     Во время танцев капитан рассказал ей содержание разговора с Верой и пригласил к себе искать вместе удостоверение личности.
     Действительно, удостоверение лежало у него под скатертью на столике. Он не знал об этом. И в этот вечер Инна осталась у него. После ссоры они были особенно ласковы между собой. Вели себя, как маленькие дети. О прошлом не было ни разговоров, ни упреков.
         - Ты знаешь, милый, - говорила Инна, - я в эти дни потеряла голову. Два несчастья обрушилось на меня: потеряла тебя и потеряла свое удостоверение. А теперь оба несчастья позади, я вновь все обрела. Как хороша жизнь! И она прижималась к нему своим горячим телом.
     Бедная Инна! Если бы она знала, к чему приведет ее эта любовь. Они вновь начали встречаться. Небольшая размолвка только укрепила их дружбу, и они с большей страстью отдавались друг другу. После Борисов спрашивал у Инны о причине, послужившей тому, что она выставила его комнаты. Инна ответила:
         - Боялась тебя. Мне почему-то становилось страшно.

     Так проходило лето. Они уже не могли провести и дня, чтобы не встречаться. Чем больше Борисов узнавал Инну, тем больше она ему нравилась. Она отдалась ему из-за великого чувства любви.
     Однажды, лаская ее и играя ее пушистыми, белыми как лен волосами, Борисов нащупал глубокий шрам на черепе, скрываемый ее прической.
         - Инна, что это? – воскликнул Борисов.
         - Это… Так… И она застыдилась, опустив глаза. Разве тебя это удивляет?
         - Да. Ну, все же, что это такое у тебя? – допытывался Борисов.
         - Ранение, вот что… Или только вы одни можете быть ранеными? – вопросительно посмотрела на него Инна.
         - Чего же ты не сказала мне этого раньше?
         - А зачем мне кричать об этом? – сказала она.
         - Значит, ты была ранена. Расскажи где, когда?
     И она рассказала Борисову то, после чего стала для него еще дороже. Поэтому, лежа в вагоне и вспоминая спор старшего лейтенанта, Борисов думал:
         - Да, она совершила подвиг, так же, как и многие другие, подобные ей, неизвестные девушки. И сколько таких подвигов они совершали в войну!
         - Госпиталь наш, - так начала рассказывать Инна, - дислоцировался в г.Коростень. Раненых было очень много. На каждую сестру приходилось по сто – сто пятьдесят человек. Из них много тяжелых. Мы еле-еле успевали делать перевязки и работали почти круглыми сутками, отдыхая там же, в отделении, не более двух-трех часов. Проклятый немец не давал нам покоя. И днем и ночью совершал налеты. Особенно большие налеты были ночью; бомбы сыпались, как картошки из ведра.
         - Я тоже лежал немного времени в Коростене, - перебил ее Борисов.
         - Может быть, - задумчиво ответила Инна, там много было госпиталей. При каждом налете, падая от усталости, - продолжала они, - мы втаскивали раненых в бомбоубежище, расположенное в подвале. Была страшная физическая усталость, и порою хотелось, чтобы бомба попала в меня. Но мы работали. И представляешь: ночью, когда начинается налет. Грохот разрывов бомб… жужжание самолетов вверху и рычание их внизу… Вой осколков, хлопанье зенитных орудий и свист проносящихся мимо снарядов. А ты должна вытаскивать вот этими самыми руками, - она показала свои белые руки, - таких вот чурбаков, как ты, - и шутливо и ласково похлопала Борисова по щеке. А они, бедные, стонут. Стонут, а на носилки лезут иногда по двое, сами. Умереть ведь никому не хочется. Темно, ничего не видно. Несешь под воем всей этой свистопляски огня и металла и думаешь: что-то очень тяжело! Принесешь, смотришь – на носилках двое лежат. Притихли и молчат. И вот, когда носилок пять-десять отнесешь в подвал, не чувствуешь ни рук, ни ног. Безразличны становятся и воющие бомбы… Не потому, что храбрость, нет – привычка и страшная физическая усталость. Как это находила силы, чтобы ободрить раненого, улыбнуться ему, а сама чуть с ног не падаешь. В один из таких налетов, было это 26 мая, (- Да, подумал Борисов, припомнив дату 26 мая, - в это день был большой налет.) мы заканчивали выносить тяжело раненых. Легко раненые сами сходили в подвалы. От усталости, еле передвигая ноги, мы с подругой несли тяжелый носилки, на которых лежал старший лейтенант. По дороге, не доходя подвала, меня ослепил яркий свет. Раздался грохот в ушах, что-то теплое потекло по лбу, щекам, и я выпустила из рук носилки и потеряла сознание.
         - Инна! – воскликнул слушавший и молчавший Борисов, - это было на Советской улице?
         - Да, - изумилась она, - а ты откуда знаешь?
         - Так это была ты? – и Борисов крепко сжал ее руку.
         - Что я? – непонимающим взором смотрела на него Инна.
         - Старший лейтенант-то был я! – говорил Борисов, сжимая ее в объятиях.
         - Как! – удивилась в свою очередь она. – Разве ты был в нашем госпитале?
         - Нет, я не лежал в вашем госпитале, но помню, для сортировки попал на Советскую улицу.
- Вот где и при каких обстоятельствах нам пришлось встретиться, - продолжал Борисов.
     Как сейчас представлялся ему этот памятный день, 26 мая 1944 года. Тяжело раненым попал Борисов в эвакогоспиталь. Поясница у него ныла. Нестерпимо болело пробитое осколком бедро. С бледным от потери крови и искаженным от боли лицом он лежал в этот вечер на койке на втором этаже. Начался вражеский налет. Чьи-то теплые девичьи руки положили его на носилки и понесли. Он не мог хорошо рассмотреть, кто его нес. На улице он не успел услышать воя бомбы. Блеснул какой-то яркий ослепительный свет. Впереди увидел пламя огня… Обо что-то ударился… Услыхал страшный грохот. Почувствовал запах пороха и гари. Сверху падали комья земли и камни разрушенной мостовой. Когда дым рассеялся, Борисов осмотрелся. Он лежал на носилках на земле. Сестра, которая шла впереди, лежала метрах в десяти от него, неестественно подвернув под себя правую руку. Белая марлевая косынка, покрывавшая ее голову, стала красная от крови.
         - В голову, - подумал Борисов, - наверное, конец.
     Пришли санитары, бросились к ней, один из них сказал: «Убита», и унесли. После отнесли в бомбоубежище Борисова. Вскоре его эвакуировали в глубокий тыл. Но еще очень долго после этого представлялась ему убитая девушка, лежащая на боку, с подвернутой под себя рукой. Так и запечатлелась она в памяти у него на всю жизнь. Девушка эта была Инна.
        - Значит, тогда это был ты? – в свою очередь спросила его Инна, - это тебя я спасала?
        - Да, милая, меня. Тогда я был еще старшим лейтенантом, - говорил капитан, - и, спасая меня, ты сама чуть не погибла.
        - О, мой хорошенький, - и она ласкалась к нему. – Значит, для себя я спасала тебя.
     Принято считать, что если товарищ из-под огня спасает и вытаскивает друга, он совершает подвиг.
         - Эх, ты! – думал капитан, глядя на антипатичное скуластое лицо старшего лейтенанта. – Таким, как ты, надо ноги целовать этим военным девушкам. А ты выискиваешь для них какие-то гаденькие слова-эпитеты. И спишь-то как? Как невинный младенец.
      В вагоне все спали. Не спалось лишь только Борисову. Он по-прежнему мечтал об Инне.

        - Желая каждому достойному человеку иметь такого замечательного друга, - думал он, - такую хорошую девушку. Она всегда разделит с тобой и радость и горе. В несчастье поддержит, не даст упасть духом. Ему вспомнилась авария на строительстве, случившаяся перед концом работ. Для сокращения сроков, для облегчения труда, он применил способ не то что новый, он уже применялся до него, но в данных условиях требовался некоторый риск. Надо было на готовые опоры, находящиеся посередине реки, уложить двадцатипятиметровые металлические балки. Больших барж для транспортирования их по воде не было, и Борисов решил воспользоваться имеющимися под руками. Военные условия научили его использовать все имеющееся на объектах работ. Рассчитав грузоподъемность барж и набросав проект устройства подмостей, он поручил осуществление его одному из инженеров, молодому энергичному человеку. Надо было устроить подмости высотою 8 метров над водой, чтобы с плавучих подмостей готовый пролет из металлических тяжелых балок перенести на опоры моста. Требовалось обстроенные подмостями баржи соединить между собой связями. Обстройка велась у берега. Когда подмости на одной из барж были почти готовы, Борисов, проходя мимо, заметил, что основание их не закреплено, как следует, а стойки не имеют достаточной жесткости. Между тем, солдаты затаскивали тяжелые деревянные прогоны – основание под металлические балки – и высовывали их из обстройки, делая напуск в сторону реки. Центр тяжести явно переместился, и было заметно: стойки наклонены. Баржа наклонилась. Положение ухудшалось тем, что она была не плоскодонной. Борисов приказал инженеру, ведущему этот участок работ, немедленно прекратить затаскивание прогонов и закрепить основание обстройки. Самолюбивый инженер, обиженный тем, что ему дано замечание в присутствии солдат, хотел продолжать работу по-своему.
         - Это уже последний прогон, и больше не будет затаскиваться, - ответил он Борисову.
         - Выполняйте приказание и не рассуждайте, - грубо оборвал его Борисов, и пошел на площадку, где собиралась главная форма моста для судоходного пролета. Пройдя метров пятьдесят, он услышал позади себя треск и невольно обернулся. Прежде чем услыхал капитан крики людей, он увидел страшную картину: весь этот лес неоконченных подмостей медленной клонился к воде, создавая громкий треск и шум от ломающихся досок, тонких бревен и криков людей. На обстройке находилось солдат двадцать пять, которые были и внизу и вверху. Солдаты по бревнам, уже наклоненным, старались выкарабкаться наверх подмостей, но вместе с ними падали в воду. Кровь бросилась Борисову в голову. Он даже ничего не предпринимал, а только смотрел, как все это сооружение медленно наклоняется к воде и скрывается под ней. От неожиданности он оторопел. Глубина воды достигала шести метров. Он опомнился, когда уже пошли пузыри со дна.
         - Катер сюда! – закричал Борисов громовым голосом и подбежал к месту, где перед этим только что стояла баржа с подмостями, а теперь плавали и барахтались в воде солдаты. Дежурный катер подъехал, и команда стала вылавливать солдат. Оказалось, один человек получил тяжелое ранение в голову, у второго перебита рука. Остальные были все невредимы. Баржа с обстройкой утонула. В этот день Борисов не мог спокойно работать. Он мог бы обвинить в произошедшей аварии инженера, не выполнившего его приказания, и все же продолжавшего затаскивать прогон. Этот прогон оказался той каплей, которая переполняет чашу, после чего вода уже льется через край. Но как главный инженер, Борисов чувствовал свою вину! Если бы он не ушел, а потребовал немедленного выполнения своего приказа в его присутствии, аварии бы не было.

     Дома Борисов не мог обедать, ему было не до этого. И странное дело, после всего случившегося многие, очень многие, разговаривая с ним, твердили:
        - Ну, да я так и знал. Разве можно на таких малых баржах строить громоздкие подмости? И как это вам не видно было?
        - А вам видно было? Вы какого черта смотрели? – огрызался в таких случаях Борисов. – Теперь все мы видим, когда случилось. А вот назло всем вашим разговорам вытащу эту баржу и с этими же солдатами сам поведу обстройку. И затащим эти проклятые металлические балки на этих же баржах!
     От таких разговоров, которые не поднимали, а убивали его настроение, он был зол. Но вместе с тем, у него была какая-то упрямая страсть – делать по-своему. И тем больше она крепла от этих разговоров. Домой Борисов пришел с работы раньше обычного: думал успокоиться немного дома. Не тут-то было. Он не находил себе места. Лежит, а ему все представляется падающая баржа, крики людей, бульканье пузырьков от потонувшей обстройки; катер, подбирающий солдат. Повернется на другой бок, закроет глаза – все одно и то же. До самой темноты со стеклянными глазами лежал Борисов на кушетке. Вечером поехал к Инне. Когда он вошел, она так и ахнула, так поразил ее вид Борисова. Действительно, на нем лица не было. Он был бледен, с возбужденным  блуждающим взором. Он плохо себя чувствовал.
         - Что с тобой, Сашенька? – был первый ее вопрос. – Ты нездоров, болен? Почему ты такой  бледный? Любящее сердце сразу почувствовало горе любимого. И никакой маской, никаким напускным спокойствием, капитан не мог его скрыть.
         - Ничего, Инна, так, - отвечал Борисов.
        - Нет, не так! С тобой что-то случилось… Ты никогда таким не был, - волнуясь, проговорила Инна.
     Он рассказал об аварии. Рассказал все, как было: как разговаривали с ним офицеры, заранее «все видящие и знающие», как вновь собирается продолжать работать. Инна стала его успокаивать. Нет, она не упрекнула его. Не спросила: «Как же это ты просмотрел?», она была с ним и разделяла его горе, его переживания.
        - Все будет хорошо, все обойдется, - говорила она, - ты вытащишь свою лодку. Я знаю, ты не отступишь от намеченного, хотя бы самому тебе пришлось еще раз очутиться под обломками твоих подмостей. У тебя сильный характер, за что я тебя и полюбила. Ну, успокойся, Сашенька, успокойся, милый! Перестань грустить. Хочешь, я спою тебе песенку. Она ласкалась и успокаивала его, как ребенка. От этих ласковых слов ему становилось легче. Инна понимала не только его, но и всю его душу. Она понимала и поддерживала его. Ну, как тут не любить такую?

     На другой день Борисов с большим ожесточением принялся за работу. Вытащили утонувшую баржу. Баржи обстроили. Только при этом больше внимания им уделял капитан. Металлический пролет из балок затащили способом, которым и планировался. После этого всем тем, кто делал Борисову упреки, он говорил:
         - Как теперь вам кажется? Не кажется ли вам, что баржи подросли? Но он не был злопамятен. Он считал: о людях, не видящих сущности дела, и выносящих поверхностное суждение, даже поверхностно думать не стоит. Авария обошлась без жертв. В управлении на Борисова надеялись. Его считали способным инженером, который вполне справится с порученным делом. Впоследствии он оправдал эти надежды, закончив строительство досрочно.

     Так день за днем проходило время: в труде, в отдыхе, во встречах с Инной. Прошло лето. Началась осень. Унылое, серое время года. В Германии особенно наводит тоску. Пасмурные дни с выпадающими мелкими, но частыми дождями, с туманами, закрывающими солнце, заставляют мечтать о Родине, вспоминать ее золотую осень. Нигде там не встречал Борисов той золотой русской осени, какой сохранилась она у него в памяти, когда он был дома. Он вспомнил осенний лес в своей стране. Солнечная тихая погода. Ветер не шелохнет листочков, висящих на дереве разноцветным ковром. Не все листья пожелтели. Можно встретить и зеленый, и красный, и оранжевый, и желтый и сероватый цвет. Внизу под деревьями, особенно под березами – золотое покрывало из опавших изжелта-красных и желтых листьев. Дуб стоит еще зеленый, но и его тронула осень: их мохнатой его шапки выглядывает серая кайма отдельных листков. Приятно в такое солнечное утро побывать в нашем лесу, побродить с ружьем за плечами, полюбоваться красотой леса, подышать его воздухом. Ничего подобного в Германии вы не увидите. Вечно однообразные хвойные леса: ни желтеющие, ни зеленеющие, как были десять-двадцать лет назад, такие и сейчас, - создают бедность пейзажа, будто подчеркивают серость немецкой жизни. Человек, который там родится, до самой смерти будет видеть убийственное однообразие немецкой природы.
     Так, в тоске по Родине, по ее золотой осени, проводил Борисов время. Работы заканчивались. У него больше оставалось времени, которое он уделял Инне.
     В один вечер Инна ему сказала:   
        - Милый, хочешь, скажу тебе новость, которая должна тебя обрадовать?
        - Хочу, какая это новость? – спросил Борисов, ни о чем не догадываясь.
        - У нас будет сын, - голос ее от волнения оборвался, и она обняла его за плечи.
Борисов схватил ее в свои объятья, поднял на руки и начал носить по комнате.
        - Сын, - твердил он, - как это замечательно!
     Особенно дорого это было для Инны, она до безумия любила детей. У нее в комнате на кровати всегда сидела большая кукла, с которой она нянчилась, как с ребенком. Она звала ее Светланой. И, когда им вместе приходилось входить в ее комнату, Инна всегда брала свою Светлану, поправляла ей платьице и начинала убаюкивать ее, как это делают дети. В ней много было чего-то прямо-таки прекрасного детского. Не зная ласки отца, она всю свою нежность, которую в детстве питала к отцу, сохранила, и, присоединив ее к нежности уже взрослой девушки, перенесла на Борисова. В нем она видела, как маленькая девочка - отца, как взрослая девушка – молодого человека, и потому была вдвойне нежна. Бывало, лежат они вместе с Инной, она начинает с ним играть, как девочка. Возьмет и закроет ему пальчиком глаза, а сама спрашивает, ни дать, ни взять, как ребенок:
        - Это что? И сама отвечает: «Глазик»!
        - А это что? – спрашивала она, дотрагиваясь тем же пальчиком до носа, и тут же произносила: «Носик»!
     Но не знала Инна, что ее любимый капитан был уже женат и имел сына. Борисов не хотел ей этого говорить. Он боялся убить ее этим известием. Она, доверяясь его честности, не спросила об этом. Если бы она задала хоть один вопрос, он рассказал бы все честно. Но теперь настало время, когда скрывать было невозможно. Быть отцом двоих детей и скрывать это от Инны он считал подлостью.
        - Инна, - начал Борисов, - ты должна выслушать меня. Ты знаешь мое отношение к тебе. Ты знаешь, что я люблю тебя. Но ты должна знать, что я женат и имею сына, которому уже 5 лет. Когда он пришел к решению все рассказать, то предполагал, что это вызовет целую бурю, и, может быть, придется потерять доверие Инны. Но он надеялся на ее сильную любовь. «Любовь может все простить», - думал он. Удар грома, среди совершенно ясного неба, меньше поразил бы ее, чем его слова. Инна только произнесла:
        - Что? – устремила взгляд на него, да так и замерла. – Значит, ты женат? Ты обманул меня?, - прошептала она еле слышно и встала.
     Борисов бросился к ней, усадил ее в кресло, и горячо произнес:
        - Милая, выслушай дальше…
        - Уйди, Саша, - прошептала она тихо и закрыла лицо руками.
        - Нет, я так не уйду, - отрывая от ее лица руки, говорил Борисов, - ты должна выслушать меня до конца.
        - Не сейчас, не надо, в другой раз… Дай мне побыть немножко одной. И она вновь закрывала лицо руками, опуская голову к коленям. Но Инна не плакала. Если бы она плакала, ей было бы легче. Она имела крепкое сердце, способное выдержать натиск обрушившегося несчастья.
        - Ты не хочешь выслушать меня, - повторял Борисов, не отступая.
         - Нет, не надо! – воскликнула Инна, и быстро вышла из комнаты. Борисов остался один. Он ругал себя за то, что так неумело, такими холодными словами посвятил ее в свою тайну. Проклинал себя, что не открыл этого раньше. Но тогда он не думал серьезно проводить с ней время. Ему было скучно, и он искал развлечений. Когда он почувствовал, что полюбил Инну, то, зная ее мнение о людях, которые обманывают – не посмел открыться из-за боязни потерять ее. Он ожидал более подходящего случая, рассчитывая на все усиливающуюся любовь, которая все может простить.

     Женился Борисов перед войной. Жил с женой всего один год. Началась война, и он добровольцем ушел в армию. Когда он был на фронте, у него родился сын. Борисов не видел его вовсе, т.к. с начала войны ни разу не был в отпуске. Когда городок, где проживала его семья - жена с ребенком и матерью Борисова, был занят немцами, то жена, бросив старушку-мать, ушла от нее. Старушка мешала ей гулять с немцами, устраивать с ними попойки. Она пошла на службу к немцам и работала в комендатуре. Это написала Борисову мать, как только он установил с ней связь. Борисов побагровел, когда прочитал это первое письмо от матери. До его сознания никак не доходила измена жены.
         - Какая скотина, - говорил он себе, - надо же так опуститься! Вот и попробуй, узнай так женщин! Он долго мучился и переживал эту измену. Ему не верилось, что жена, которую он любил, могла так низко пасть. Но мать не могла обманывать. Она всегда желает сыну только хорошего, и ее материнское сердце не может смириться с мыслью, что его сына не любят так, как она, что ему изменяют. Поэтому мать писала правду.
     Борисов немедленно послал письмо жене, в котором просил не считать его своим мужем. От сына он не отказывался, и высылал деньги на воспитание ребенка. Жена ему ответила, называя его миленьким и хорошеньким, что все это враки, что не изменяла, и по-прежнему любит его и т.д. Борисов ей не ответил. И, когда получал от нее письма, сжигал, не читая. Все это он должен был рассказать Инне, но она не захотела его слушать.
        - Хорошо, - думал Борисов, - пусть она одна побудет. Она поплачет, потоскует, но должна же упокоиться. Чувства свое возьмут. Не знал он по-настоящему ее характера.
      На следующий день он отправился к Инне в надежде, что она выслушает его и простит. Вышла из комнаты Вера и сказала, что Инна всю ночь не спала: она заболела, и просила передать, что если Вы придете, не впускать.
        - Не может быть! – говорил Борисов, - и, легонько отстранив рукой Веру, хотел войти. Вера быстро повернула ключ, вставленный в дверь, и вынула его. Ему ничего не оставалось делать, как уйти.
        - Ничего, - говорил со злостью Борисов, уходя от их дома. – еще походите за мной. Он злился, и сам не знал на кого, то ли на себя, то ли на Инну, то ли на Веру. А когда злость прошла, он оправдывал Инну: «Она поступила правильно, - думал Борисов, - всякая уважающая себя девушка так бы поступила». Еще через день пришла Вера и передала ему письмо от Инны. Дрожащими руками открыл он его и прочитал: «Дорогой Сашенька! Милый мой! Если бы ты знал, какое убийственное настроение у меня сейчас. Кругом тишина. Вера спит, а я в темную глухую ночь не могу уснуть. Бессонная ночь беспокоит меня. Я, наверное, скоро буду падать от воздуха. Что можно ожидать от человека, который не отдыхает умственно, убит морально? Ужасно! Ну почему я  такие трудности испытываю сейчас? Все меня перестало интересовать. Окружающая обстановка угнетает меня. Я не могу равнодушно смотреть на людей. Мне тяжело видеть их счастливые выражения лиц. Мне ужасно хочется забиться в темный угол и наплакаться вдоволь одной, и только одной, чтобы никто не мешал мне думать о многом и убеждать себя в своих, может неразумных, решениях. О! Как они мучительны для меня. Кто может понять меня? Только тот, кто дорог мне, тот, кому я доверилась во всем; отдала все, что можно было отдать самого лучшего во мне – свою честь, свою любовь. И этого друга нет теперь у меня.

     Я не имею мужества убить маленькое, дорогое для меня существо. Я дрожу от ужаса. Это маленькое, ничего непонимающее сокровище, также хочет жить и видеть свое будущее. Нет, я не могу закрыть путь для него. Какие бы ни были трудности, а я воспитаю его. Это будет память на всю жизнь о тебе. Мне стыдно, ужасно неприятно возвращаться домой с малюткой на руках, которая не будет знать отца, и никогда не произнесет слово «папа». Саша! При одной мысли мне становится страшно. Я его еще не вижу, а когда буду смотреть на него и вспоминать тебя, что будет со мной? Я вместе с ним буду желать тебе счастья, удачи в жизни. А я, несчастная, как-нибудь буду существовать. Ой! Как тяжело писать! Это слезы застилают глаза. Ужасно!... Больно и обидно, до глубины души. Будь счастлив! Инна».
     Это было не письмо, а плач измученного сердца. Долгой борьбы стоило Инне, чтобы его написать, еще большего стоило ей направить его Борисову. Борисов внимательно прочитал письмо два раза и задумался. Он не знал, что ему делать. Потеря Инны для него приравнивалась к потере рассудка. Он не мог себя представить без нее. Но все же он ее обманывал. Ничего не сказал ей раньше, и не потому, что мало думал о жене и сыне. Он думал о них. Особенно о сыне. Судьба сына пугала его. А жена не захочет отдать его Борисову, хотя бы потому, что надеется при помощи ребенка вернуть его к себе. Ему обязательно надо было поговорить с Инной. Но как это сделать? В письме она не давала никаких намеков на встречу.
     Когда он пошел к ней, она его не приняла, и у него возникло злобненькое, оскорбленное чувство гордости. Но любовь уже к вечеру убила это чувство гордости, и он вновь отправился к ней. Она была одна и лежала в постели. Нездоровый цвет лица сразу бросился ему в глаза. Под глазами было синее, а чуть припухшие веки, очевидно она плакала, покраснели. У переносицы более отчетливо стали выделяться несколько веснушек, ранее еле заметных. Губы потеряли ту яркость, которая всегда подчеркивала и выделяла их на лице. Поздоровавшись, Борисов присел. Наступило неловкое молчание. Инна ждала, пока он первый начнет разговор.
        - Инночка! – начал Борисов. – Теперь мы будем жить вместе, и никогда не будем разлучаться. Я без тебя жить не могу. Она горько улыбнулась, и в задумчивости тихо произнесла:
         - Нет, Саша, мы больше не будем вместе жить.
     В тихом, без восклицания и упреков голосе, он почувствовал безапелляционный приговор. Он не хотел сам себе в этом признаться, но чувством, сидящим где-то в уголке сердца, понимал, что это так. Борисов рассказал ей всю историю его взаимоотношений с женой. Она все выслушала внимательно, с серьезными большими глазами, и, казалось, еще больше побледнела.
         - А все же жить вместе мы больше не будем, - сказала она.
         - Но почему же! -  воскликнул Борисов. – Ты меня больше не любишь? При этих словах она немного помолчала и грустно ответила:
         - Желаю, чтоб тебя другая так любила. Только мне одной известно, как долго я мучилась и страдала, прежде чем пришла к такому решению. Мы не будем вместе, во-первых, потому, - здесь голос ее стал еще тише, - что ты уже имеешь семью, а во-вторых, - тут она вздохнула, - ты обманул меня, Саша. Если ты позволил себе обмануть меня один раз, ты можешь повторить это еще раз, и, сказать по правде, я больше не верю тебе.
         - Значит, ты не веришь в то, что я сказал тебе о жене! – воскликнул Борисов.
         - Верю, что ты получил письмо. Но, может, твоя мама поссорилась с ней, и так тебе написала.
- Что ты, Инна, - удивился он, - ведь это мать! Пойми, моя мать не будет мне лгать. Ты сама будешь матерью, и неужели ты будешь лгать своему сыну?
     Бедная девушка! Она сама не имела понятия, что такое обман. Обо всех других она думала, что они также честны, так же преданы, как и она. Она не могла даже мысли допустить, как можно изменить или обмануть любимого человека.
         - Значит, твое решение окончательное, - дрогнувшим голосом произнес капитан.
         - Да, - со спокойным, как бы застывшим лицом, сказала Инна, и добавила, - да уже и поздно.
         - А как же наш ребенок?
         - Это мое дело, - и у нее заблестели от слез глаза.
         - Но пойми меня, - воскликнул Борисов, - я все равно не буду жить с женой.
         - Это твое дело, - дрожащим голосом отвечала ему Инна. Еще минута, и она бы расплакалась, как девочка. В это время Борисов встал, сказал, что ей надо отдохнуть, и тогда она переменит свое решение и согласится с ним. Затем попрощался и ушел. Он считал, что в ней говорит сейчас ее оскорбленное обманом чувство. Но все это пройдет.
     Как только закрылась дверь за ним, Инна горько заплакала. Она плакала беззвучно. Слезы так и лились, смачивая ее щеки, нос, и каплями падали на подушку. Она их не вытирала, и с глазами, полными слез, устремленными вдаль, думала: Любит ли он меня? Какими холодными словами объявил он о своем прошлом. Скрыл от меня. Не рассказал. Но как же мне было быть одной? – спрашивала она сама себя, кусая носовой платок и вздрагивая от беззвучных рыданий.
     На другой день после того, как Борисов объявил Инне, что он женат, она сама себе сделала аборт. И хотя в ту бессонную ночь, когда она писала Борисову письмо, она колебалась, но все же пошла на другое и к вечеру совершила непоправимое. Она пришла к этому в результате страшных мучений и переживаний. Ослабленные, расстроенные только что пережитым известием нервы, довершили ее колебания. Она сделала аборт глубоким вечером, и сразу пожалела об этом.

     Борисов сидел у себя в комнате во время обеденного перерыва и читал газету, когда ему позвонила Вера и попросила  его прийти, так как с Инной плохо. Он тотчас прибыл и застал ее лежащей в постели. Ее вид поразил капитана. Щеки горели ярким румянцем – первый признак высокой температуры. Глаза широко открыты и блестели. Лежащие на одеяле руки были белы, а пальцы прозрачны. В комнате пахло чем-то, напоминающим аптеку. На столике стояли стаканчики и пузырьки с каким-то лекарством. Борисов не выдержал, кинулся и стал целовать ее. Прижимая его голову своими слабыми руками к горячей груди, Инна шептала:
         - Саша, прости меня, я сделала аборт.
         - Что? Какой аборт? Ты шутишь? – он даже не понял смысла ее слов.
         - А сегодня мне плохо, - еле слышно говорила она, - поднялась температура. Ну ничего, это пройдет, Вера за мной ухаживает, и я скоро поправлюсь. Теперь уже мне лучше. Особенно плохо было ночью.
         - Ты что? Ты что говоришь, Инна? Первого ребенка не захотела? Нет, здесь что-то не так. Ты шутишь… Ну да, ты шутишь. Ведь правда?
         - Нет, это серьезно, - грустно говорила она, гладя его волосы.
         - Кто же тебе это сделал? Ведь это запрещено. За это судить надо! – горячился Борисов. – Нет, я этого так не оставлю.
         - Оставь, Саша, я сама себе сделала, я знала, на что иду.
         - Как медицинская сестра ты должна знать, как убивает здоровье аборт!
         - Я знаю.
         - А еще писала мне, что будешь воспитывать ребенка. Неужели ты могла подумать, что я откажусь от него? Да к тому же и государство не бросает детей, даже если бы я оказался подлецом. Где же твоя любовь к детям? – все это, с упреком и иронией, очень быстро выпалил Борисов.
     О! Какое страдание причиняли Инне его слова. Она закрыла своими пальцами глаза. Когда она открыла их, то впервые, за все долгое время встреч с ней, Борисов увидел показавшиеся на ресницах слезы. Она повернула к стене голову и сказала:
        - Я ли не люблю детишек? Я ли не лелеяла мысль играть с сыном? Нянчить его, целовать маленькие глазки, ручки, следить за его лепетом и ощущать величайшую радость от произнесенного пухлыми губками первого слова «мама». Только одна я знаю, чего мне стоило убить моего малыша. Она повернулась к нему лицом и продолжала говорить с блестевшими глазами:
        - Нет, я могла его воспитать и без твоей помощи. У меня хватило бы сил обеспечить ребенка самой. Не это заставило меня сделать мое страшное дело. Нет, совсем не это. Я смотрю далеко вперед, куда ты не заглядывал. Я представляла его, когда ему будет три, пять десять лет. Сама я росла без отца. Никогда не ощущала я ни ласки отца, не слышала ласкового слова и не знала хлопот о себе. Для меня слово «отец» означает четыре буквы, и я плохо представляю его значение. Я не хотела, чтобы мой ребенок, мой сын, также как и я, не произносил слово папа. И что бы я ответила ему, когда он, едва научившись говорить, спросил меня:
         - Мама, а где мой папа? Смотреть в его ясные глазки и говорить ему, что папы нет, папа умер, то есть врать, я бы не смогла. Ровесники дразнили бы его и говорили: «Ага, а мне папа карандаш купил, а у тебя нет папы!». И он бы приходил ко мне, бедный мальчик, плакал бы и приставал ко мне:
- Мама, ну почему у всех есть папы, а у меня нет? Что бы я ему на это отвечала? Все это думала и передумывала я, а потом – у тебя уже есть сын, который ждет тебя, и который может говорить: «Мой папка на войне, у него много орденов, и он мне один привезет». Зачем же мне разлучать тебя с ним? Нет! Нет! Я решила, пусть малютка не узнает горечи отсутствия отца, что узнала я. Пусть не увидит он моих горьких слез. Я погрущу, поплачу и успокоюсь. А как мне сейчас тяжело… и физически и морально. Инна замолчала и вытерла глаза платком. Пока она говорила, Борисов не произнес ни слова. Ему было больно смотреть на ее мучения и стыдно, что такие простые мысли не могли прийти ему раньше в голову. Он не сумел предотвратить, не подумать об аборте. Но дело сделано и прошлое не вернешь.

     У Инны температура была 39,5 градусов. Борисов предлагал ей вызвать врача.
- Что ты, что ты? – замахала на него руками Инна, - чтоб подумали, что это ты научил меня этому? Мне не поверят, что я сама сделала. И здесь она осталась верной себе. Из-за любви к нему она готова переносить любые мучения, только чтоб не подумали ничего плохого о ее Сашеньке.
     Отсутствие Инны на работе в госпитале ее подруга Вера объяснила болезнью гриппом. Через два дня, несмотря на плохое самочувствие, бледная, похудевшая, с ввалившимися глазами, Инна вышла на работу. Ее не узнали знакомые девушки, так она изменилась. Советовали отлежаться дома, но она продолжала работать. Осложнением после аборта было не останавливающееся кровотечение. Борисов навещал ее каждый день. Ему было грустно смотреть, как она тает с каждым днем. Больно было смотреть на тонкие руки, на бледные похудевшие ноги, некогда такие полные и красивые. От их красоты осталась только стройность.
         - Ничего, говорила она Борисову, - поправлюсь, буду по-прежнему такая же полненькая, какая была.
     Она, как и раньше, ласкалась к нему, и очень хорошо относилась, стараясь как бы загладить свою вину. Несмотря на плохое состояние здоровья, она ему не жаловалась. И ни за что не хотела обращаться к врачу. Боялась, что люди узнают о ее позоре. Она решила, что лучше переносить мучения, но никому не показывать виду. Считала, что все обойдется благополучно.

     Прошло девять дней. Кровотечение не останавливалось, но Инна ходила на работу. Во время одной хирургической операции, когда она помогала врачу, с ней сделался обморок. Она выронила державшую руке электрическую лампочку и на мгновение потеряла сознание. Если бы врач не поддержал ее, она упала бы. Насильно ее отправили домой и уложили в постель. И даже тогда она не призналась врачу в истинной причине обморока, а сослалась на головокружение от малокровия. Два дня пролежала в постели. Ей стало немного легче. В это время Борисов получил приказ о своей демобилизации. Он мог использовать часть отпуска перед отъездом домой. Своей радостью он поделился с Инной. Сказал, что поедет домой, выяснит отношения с женой, и заберет к себе Инну. У него была и тайная надежда – забрать себе сына у жены и воспитывать его. Он был уверен, что Инна любила бы его сына так же, как и его самого. Это было в начале декабря месяца.
         - А я, - говорила Инна, - к тому времени поправлюсь, окрепну, по-прежнему буду весела и буду хорошей Иннуськой, которая тебе нравилась. Только я почему-то не верю, что мы будем вместе. Очень уж сердце мое болит и предчувствует что-то недоброе.
- что ты, Инночка, - говорил, обнимая ее, Борисов, - нас теперь никакая сила не разъединит. После стольких мучений, перенесенных тобой из-за меня, разве я в силах забыть мою Иннуську! Если мы не будем вместе я, наверное, сойду с ума. Ты уже стала неотделимой моей частью. Оторвать эту часть, значит убить меня!
     Однажды, говоря об уходящем годе и о встрече Нового года, Инна сказала:
         - Милый мой! Ты, наверное, Новый год будешь дома встречать, и я не сумею тебя поздравить. Я сейчас напишу поздравление, а ты пообещай, что прочтешь его только на Новый год. Тут она попросила Борисова выйти, а сама принялась писать. Написав, она разрешила ему войти и, подавая закрытый конверт, попросила:
        - Только вскрыть в 24-00, когда будешь на Родине. Я хочу, чтоб ты немножечко подумал обо мне, находясь в разлуке за тысячи километров от меня. Борисов дал ей слово, что вскроет конверт только 31 декабря. Он надеялся читать поздравление Инны дома, вместе с матерью, которая, он не сомневался, одобрит его выбор, узнав ее в обрисовке сына. Борисов не предполагал, какой страшный удар уже был занесен над их любовью. Здоровье Инны не улучшалось. Кровь никак не останавливалась. К тому же Инна продолжала все время работать и находилась в движении, тогда как ей нужен был покой. Она настолько побледнела от потери крови, что на лице нельзя было найти ни одной кровинки. Нос, уши, пальцы стали совершенно прозрачными. Чувствовалось что-то зловещее в ее бледности. Борисов боялся, что в организм попадет инфекция и вызовет заражение крови, а ослабевший и истощенный организм не в силах будет сопротивляться натиску смерти.
         - Не попадет, - успокаивала его Инна, - я всегда сама себе накладываю стерильные повязки.
     Через два дня капитану позвонила Вера и сообщила, что Инну с высокой температурой в бессознательном состоянии положили в госпиталь. Борисов побежал в госпиталь. Его к ней не допустили. Вера была у нее и успокоила его, сказав, что ей лучше, хотя температура держится высокой и не спадает.
         - Но свидание можно с ней устроить? – воскликнул Борисов. – Тем более Вы там работаете.
         - Свидания у нас только по воскресеньям, и не от меня это зависит, - ответила Вера.

     До воскресенья оставалось четыре дня. Борисов не находил себе места. В голову лезли всякие мысли, вроде тех, почему не вызвал врача вопреки ее желанию. А чувство было такое, как будто от живого что-то отдирают. Такое чувство Борисов переживал, когда лежал на операционном столе и у него вырезали аппендикс. Действие местного наркоза кончилось, и ему казалось, что со страшной болью отдирают приросшее к сердцу мясо. За прошедшую неделю он похудел и сделался почти таким же желтым, как Инна. Прошло еще два дня, Борисов не мог сидеть дома и направился в госпиталь. Этот день навсегда останется у него в памяти. Сколько бы он ни жил, в каких бы условиях ни находился – день 22 декабря своими кровавыми цифрами отпечатался в его мозгу, и ничем нельзя вытравить эти цифры. Инна умерла. Умерла от общего заражения крови. Слишком позднее вмешательство врачей не спасло ее. Когда Борисов пришел в ее комнату и увидел рыдающую Веру, что-то кольнуло ему в сердце, и оно больно защемило. Интуитивно он понял все. Но ему не хотелось верить. Он стоял и не решался спрашивать, хотел оттянуть время, чтоб не сразу услышать страшные слова.
         - Ин-на… ум-е-е-е-рла… ы… ы…, - простонала Вера, всхлипывая. Если бы Борисова хватил столбняк или рядом разорвалась бы бомба, он меньше испугался бы, нежели двум этим словам, отозвавшимся двумя гулкими ударами в сердце. Он стоял и никак не мог представить себе все значение услышанных слов. Мозг отказывался воспринимать это. Он слышал биение своего сердца. Так было с ним, когда в начале войны убило его лучшего друга.
         - Как это так, - говорил тогда Борисов, - только что был живой, и вот сейчас уже мертвый. Нет, этого не может быть! Из какой-то далекой дали, как из лощины, доносились до него два роковых слова: «Инна умерла». Он присел. На лбу выступил холодный пот. У него кружилась голова.
         - Убийца! - пронеслось в голове. – Ведь это ты убил Инну… От этой мысли мурашки поползли по телу, а какой-то голос долбил в мозгу:
         - Да, да… ты… ты убил ее, и будто не знаешь этого! Не притворяйся!
Он схватил себя за голову, да так и застыл. Не помнит Борисов, что с ним делалось. Был ли он в забытьи, был ли он в обмороке или просто спал, но когда пришел в себя и осмотрелся, увидел, что он без шинели лежал на диване в комнате Инны.
      На дворе был уже вечер. Вера ходила по комнате и часто вытирала платком свой нос. И опять пронеслось в голове у Борисова: «Убийца!». Он встал, спросил, где лежит Инна. Ему сказали, что ее перенесли в мертвецкую. Ничего не говоря, Борисов вышел во двор. Во дворе накрапывал дождик. Смутно соображая, он пошел искать мертвецкую. С блуждающими стеклянными глазами он переходил от одного корпуса у другому. Его непреодолимо потянуло к ней. Когда он нашел сторожа и попросил открыть мертвецкую, тот посмотрел на него с удивлением. Вид у Борисова был страшный, как у помешанного. В ответ на возражения сторожа Борисов что-то зарычал, то испугался и открыл. Только тут Борисов вспомнил, что он без фуражки, с растрепанными волосами и в расстегнутом кителе. Перед входом он остановился, застегнул китель на все пуговицы, причесал волосы и переступил порог мертвецкой. Под потолком висела лампочка, освещающая небольшую комнату. На столе лежало что-то очень длинное, покрытое белым. Борисов тихо подошел и приподнял простыню, которой была прикрыта Инна. Нет, рука у него не дрожала. Она у него окаменела. Он увидел маленькое желтое личико. Нос заострился. Губы были полуоткрыты, как будто хотели что-то сказать. Брови прямо окаймляли ввалившиеся глаза. На лице не видно ни одной морщинки.

         - Вот она, моя Инна, - пронеслось в голове у Борисова, - вот лежит самое дорогое для меня, и он, не моргая, смотрел на нее, а ему представлялась смеющаяся радостная Инна, когда она гнала лягушку к берегу. Немного постояв, он нагнулся, поцеловал ее в холодные губы, накрыл простыней и вышел. Зашел за фуражкой, одел шинель (он не помнил, кто и как снял с него шинель) и машинально, не помня себя, ничего не видя перед собой, пошел домой.
      На другой день хоронили Инну. Борисов нашел живые розы, такие, как стояли у нее на столе, при первом посещении – белые и красные – и положил у головы Инны, уже лежащей в гробу.
     Капитан смотрел на длинный гроб, обшитый красной материей, на головку, убранную цветами. Когда-то пышные волосы зачесаны прямо и приглажены. Был кислый декабрьский день. Погода была в унисон настроению Борисова – пасмурная. Падал мокрыми хлопьями снег и тотчас таял. Инну везли на автомашине. У головы и в ногах стояло по два часовых, застывших с автоматами наперевес, как бы готовых в любую минуту защитить это дорогое мертвое существо, которое при жизни, не жалея сил, спасало от смерти бойцов. В последний путь ее провожал весь госпиталь. Подруги несли венки. Духовой оркестр играл траурные мелодии. Борисов шел за гробом, а ему все представлялась живая, жизнерадостная Инна. Тоска и апатия охватили его. В голове путались мысли. Не заметил он, как подъехали к кладбищу.
          - «Давно ли, - думал капитан, - вместе с ней ходили по этому кладбищу, читали таблички с фамилиями погибших и думали: может, попадется знакомый». И вот теперь, в последний раз привезли сюда милую Инну.
     Сняли гроб и поставили у свежевырытой могилы. Кто-то начал говорить речь. Кто-то из девушек плакал. Борисов ничего не соображал, а только смотрел, не отрываясь, на милые, дорогие черты. Кончился траурный митинг. Капитан, став на колени, в последний раз поцеловал Инну в ее холодные, влажные от снега губы. Гроб закрыли крышкой и начали опускать в могилу. Раздался троекратный прощальный салют в честь девушки-воина, прошедшей весь долгий и тяжелый путь войны. Вот уже вытащили веревки, опускавший гроб в могилу. Взяв горсть мягкой земли, Борисов первым бросил в могилу и отошел в сторону.

      Когда засыпали Инну и образовался могильный холмик, когда были уложены цветы и венки и все уже стали расходиться, капитан все стоял, с непокрытой, опущенной головой. Побелевшие губы шептали:
         - Прости, Инна, прости меня, родная! Повалил сильный снег. Борисов опомнился и пошел домой. Не раздеваясь, вниз лицом, бросился он на кушетку, и в первый раз за всю свою сознательную жизнь заплакал. Он плакал, и сквозь слезы видел Инну, играющую с ним, как с ребенком. Ему казалось, она касалась его лица розовым пальчиков и говорила?
- «Что это? – глазик. – А отчего он мокрый? Это что? – Носик. – Закрой глазик, не плачь, Саша! Ну, не надо!». И вот теперь ее нет. И никогда ее больше не увижу. Жутко и ужасно сознавать свое одиночество, - думал Борисов, - осиротел! И снова мелькнула у него мысль: «Убийца!».
     Через пять дней после похорон Инны капитан Борисов собрался и выехал из Германии. И теперь, лежа на полке, он ехал домой с горьким чувством одиночества. Глаза были полны слез. Тяжело было читать живые, теплые слова, написанные человеком, который уже мертв.
         - Она любила жизнь, - вспоминал Инну Борисов, - она возвращала к жизни раненых, а вот сама погибла. Погибла так глупо, так невероятно глупо! Страшно подумать, что виновник этой смерти я, безумно ее любящий. До самого последнего своего часа она не сделала мне ни одного упрека, ни одного напоминания.
         - Дорогая моя Инночка! – шептали его губы. – Лучшим памятником тебе будет моя работа для народа, из которого вышли и ты, и я, за счастье которого ты была готова в любую минуту отдать свою жизнь. Ты всегда была со мной, и память о тебе всегда будет вдохновлять меня на все прекрасное и чистое. Никогда я не буду таким, - и он злобно посмотрел на спящего скуластого старшего лейтенанта, - неблагодарным к людям, которые благородно выполняли свой долг. На коленях я перед Вами, милые военные девушки! Борисов еще долго ворочался, не спал, и только тихонько вздыхал. Воспоминания об Инне, теперь уже мертвой, разбередили ему рану.
      На рассвете покачивание вагона и мерный стук колес убаюкали его, и он задремал. Проснулся он, когда поезд подходил к станции Брест. Офицеры уже встали и укладывали вещи в чемоданы. Лейтенант с майором играли в шахматы. Показалась пассажирская станция. Поезд остановился, и Борисов стал прощаться. Ему надо было ехать в Москву, остальным – в Киев. Подавая руку старшему лейтенанту, он сказал:
         - Желаю счастливо доехать, а самое главное – лучше думать о девушках, бывших в Советской Армии: они этого заслуживают.
                г.Фатеж, январь-февраль 1947г.


© Copyright: Семен Басов, 2009
Свидетельство о публикации №2907210602


Невероятная история
Виктор Гусак
    Начало 60-х годов прошлого века ознаменовалось бурным развитием ракетостроения. Полки противовоздушной обороны получали на вооружение современные ракеты. Недавно созданные ракетные войска стратегического назначения активно развивались. Военные училища не успевали обеспечивать кадрами ракетные части. Значительное количество ракетных подразделений было сформировано на базе авиационных полков…

      Летчик одного из таких полков - старший лейтенант Петров после обеда зашёл в курилку. Напротив курилки, за узкой асфальтированной дорожкой и клумбой располагалось окно начальника штаба. В этой должности служил его товарищ - капитан Гуров, который был на год старше Петрова. Знали они друг друга еще по училищу. Играли в сборной команде по футболу; оба хорошо стреляли, часто встречались на различных соревнованиях. И в полку сначала летали вместе. До тех пор, пока у Гурова не обнаружили шумы в сердце, и не назначили начальником штаба. С тех пор Гуров бросил курить, и перестал заходить в курилку.

     Петров не спеша выкурил сигарету и уже собирался уходить, как вдруг окно штабной комнаты открылось и оттуда выглянул капитан Гуров.

- Как дела, Юра? - обратился к нему старший лейтенант.
- Лучше и не спрашивай. Завтра надо отправить "наверх" предложения по штатному расписанию ракетного дивизиона, а у меня нет кандидатуры на должность командира. Есть директива: предлагать офицеру должность на одну ступень выше той, что он занимает в полку. Почти на все должности кандидатуры я подобрал. Вот только не могу найти майора на должность командира. Капитана нельзя, среди майоров подходящей кандидатуры нет. Вот и ломаю голову… Подполковничья должность то.

- Не парься, Юра, пиши меня, - в шутку предложил Петров.
- Коля, но ты же старший лейтенант, тебя не утвердят, - на полном серьезе возразил Гуров.
- Ты же сам только что сказал, что у тебя нет кандидатуры. Не утвердят -  буду дальше летать. Ты  свое задание выполнишь. Утвердят-утвердят, куда они денутся, - весело произнес старший лейтенант.
- Коля, ты в этом уверен? У тебя там (Гуров поднял указательный палец вверх) кто-то есть?
- Имеется, - весело ответил Петров…

    Через месяц старший лейтенант Петров был назначен командиром ракетного дивизиона. Поначалу офицеры увлечённо обсуждали между собой это довольно странное назначение. Потом смирились, привыкли. Решили – у Петрова наверху есть «мохнатая лапа». Ох, и непросто было поначалу молодому офицеру командовать старшими по званию и возрасту людьми. Но Петров прослужил в этой должности до самой пенсии, получил последовательно звания капитана, майора и подполковника. А на вопрос, действительно ли у него наверху кто-то есть, весело отшучивался и раскрыл "тайну", только уйдя на заслуженный отдых. Оказалось, что никакого блата у Петрова не было. Служил в штабе округа генерал Петров - однофамилец, не более.   


© Copyright: Виктор Гусак, 2011
Свидетельство о публикации №11112160035


Странный сон
Игорь Срибный

Ночью мне приснился странный сон,
Будто бы я вновь в тебя влюблён…

В страшных бликах ослепших окон
Догорал покалеченный  клён,
Мертво встал БТР за углом,
И сморил меня странный тот сон…

Я увидел красочный холст,
На котором разведённый мост.
Слева – жизнь – кометы яркий хвост!
Справа - смерть заступила на пост.

 Ты стоишь на левом берегу,
Среди стайки белых голубей,
Там цветут ромашки на лугу,
И выводит трели соловей…

Ну а мне достался берег правый…
Я лежу, и ноют мои раны,
Подо мною колется стерня,
В небе кружит стая воронья.

Знаю, что не будешь ждать меня!
Кружева бессильного вранья –
Непечальная песня твоя…
О наивность, в чем тайна сия?
Все буквы в имени твоем любя,
Мне приснилось, что я вновь люблю тебя...


© Copyright: Игорь Срибный, 2011
Свидетельство о публикации №111121010031

Байконур.
(Начало см. в Альманахах «Моя Армия», 1-й и 2-й выпуск)
Глава 10
Леонид Маслов

Глава 10

     Прошёл месяц службы. К концу июля рота начала готовиться к принятию присяги. Мы все знали, что после присяги новички становятся полноправными солдатами и все начинают нести настоящую воинскую службу. К этому времени всей роте выдали парадное обмундирование: тёмно-зелёные шерстяные брюки с кителем и форменную фуражку. Кители были со стоячими воротничками, к которым с внутренней стороны подшивались подворотнички из белой ткани. Некоторые из ребят шить совершенно не умели, а тут надо не просто  пришить, но чтобы ещё и красиво было. Помню, что и я прилично помучился, хотя иголку в руках держать умел.

      Накануне ночью прошёл дождь, но утро оказалось солнечным, тёплым, с голубым казахстанским небом. После завтрака мы надели парадную форму (все стали выглядеть, как кавалеры!) и строем направились на плац, где к этому времени выстроилась вся часть, а она была немаленькая.
     На центр плаца трое старослужащих торжественно вынесли знамя части, и мы по очереди выходили к нему, читали текст присяги и целовали край знамени, становясь одним коленом на влажный асфальт. Как виновники торжества, с площади мы уходили первыми — чётким строевым шагом под марш духового оркестра. Карантин закончился!

     А потом состоялся праздничный обед. Он отличался от обычного только тем, что на второе блюдо подавали гречневую кашу с гуляшом. По тем временам, на фоне надоевшей пшеничной каши (кирзухи),  это считалось деликатесом. Таких вкусных «обедов» в году происходило не более трёх-четырёх.

     *****

     После обеда я увидел на территории казармы незнакомого офицера в звании капитана. Среди ребят пополз слух, что скоро нас должны разбирать по подразделениям  и обучать воинским специальностям, ради чего мы, собственно, и призваны на службу.

     Вскоре роту выстроили у казармы, и сержант Сысоев представил нам командира роты связи капитана Кравцова. Без особых предисловий капитан сказал, что пришёл выяснить, кто из ребят желает служить в роте связи. Сразу записалось более тридцати человек, в том числе и я. Затем записавшихся  вызывали по одному на собеседование. Подошла и моя очередь. У меня спросили про радиолампы — чем отличается триод от пентода. Ничего себе вопросик! Но тема для меня, к счастью, была знакомой (увлекался в школе радиолюбительством), я сразу уверенно ответил:

     — В триоде — катод, анод и одна сетка, а в пентоде — катод, анод и три сетки.
     — Хорошо, — сказал капитан, — а сетки для чего?
     — Для управления электронами, которые летят от анода к катоду.
     Капитан внимательно посмотрел на меня и неожиданно спросил:
     — А что, электроны — это птички, которые летают?

     В вопросе капитана чувствовалась явная ирония. Я в ответ иронизировать не стал — не тот случай — и ответил, как учил в школе:
     — Нет, электроны — это частицы с отрицательным зарядом. Когда на анод подаётся ток, то поток электронов устремляется к катоду.
     Тут же промелькнула мысль — а может, наоборот? Вижу, капитан удовлетворённо покачал головой и записал меня в роту связи. Изо всех желающих отобрали шестнадцать человек, а из моих приятелей и земляков сюда попали только Жора и Коля. Начинался следующий этап в моей армейской службе.

     Рота связи считалась одним из лучших подразделений части. Сюда отбирались наиболее грамотные солдаты из молодого пополнения с тем, чтобы за три-четыре месяца получить армейскую специальность (радистов, телефонистов, кабельщиков, механиков радиоцентра) и заменить старослужащих солдат, которые через год демобилизуются.

     Личный состав роты связи размещался на втором этаже двухэтажной кирпичной казармы. Здесь имелись все удобства цивилизации: туалет и душ, отделанные кафелем, бытовая комната, где можно было побриться и поутюжить форму, ленинская комната, где висели красочные стенды на воинскую тематику, где были радиоприёмник с телевизором и свежие газеты. Здесь же находились кабинет командира роты, комната-каптёрка и оружейная комната, где в специальных пирамидах стояли автоматы, закреплённые за каждым из проживающих в казарме солдат. Нам тоже выдадут автоматы, которые научимся разбирать и собирать, а после похода на стрельбище будем их старательно до блеска выдраивать, — но это будет позже.

     А пока мы, шестнадцать молодых парней, со своими личными вещами прибыли в казарму роты связи. Нам показали наши кровати, заботливо приготовленные заранее. Что интересно, они  были двухъярусными, но мне и Жоре, к счастью, выпали нижние «места». Я заметил на спинке одной из кроватей, где спали старослужащие, висящую картонку с надписью: NON DISTURBARE! Чуть позже я узнал, что в переводе с итальянского это означало: НЕ БЕСПОКОИТЬ! Довольно смелая «просьба».

     На следующий день нас повели в учебный центр и там распределили, кто какие специальности будет получать. Трое ребят, в том числе и Жора, должны были через три месяца стать радиотелеграфистами (изучить азбуку Морзе) и влиться в дежурные смены штабного радиоцентра, нёсшего  круглосуточную вахту.

      Я оказался единственным изо всех ребят, кто за этот же период должен был получить специальность механика передающего радиоцентра (сокращённо ПДРЦ), расположенного в штабе части. Мне надо было со временем сменить на этом посту старослужащего — сержанта Володю Катаева, который уже готовился на гражданку. Я начал под его руководством добросовестно изучать устройство коротковолновой стационарной радиостанции Р-118, с помощью которой в случае военной тревоги устанавливалась радиосвязь между штабом нашей части и штабом гарнизона. Такую честь мне оказали, скорее всего, благодаря капитану Кравцову, который не забыл мои скромные познания в отечественных радиолампах.

     *****

Глава 11

     Самую сильную тоску по дому я ощущал первые два месяца. Я скучал по своим родным, по своей девушке Любе, по своему городу. Написал несколько писем родителям и Любе, но ответы мама давала реже, чем мне хотелось, а от Любы вообще ничего не было.  В июле я получил, наконец, долгожданное письмо и от неё. Было оно сдержанным, с описанием некоторых фактов из личной жизни, городских событий, состояния погоды. Чувствовалась какая-то недоговорённость, неискренность. Я написал ответ, не подозревая, что почты от Любы больше не получу.

     Ещё не зная об этом, я в одном из своих писем домой попросил маму по возможности увидеть Любу и узнать причину её долгого молчания. Вскоре ответ на волнующий меня вопрос пришёл. Встретить Любу моей маме не удалось, но она виделась с её подругой, которая сказала, что Люба вышла замуж. Новость для меня была неожиданной и крайне неприятной, было задето моё уязвлённое самолюбие. Я не мог найти для себя ответа на причины такого поступка моей девушки.

     Мой товарищ Жора долго допытывался у меня, выясняя, какими были наши с Любой отношения. Я сознался, что ничем её не обидел, что любовь наша была чистой и романтичной. Даже с юмором рассказал, как ночевал у неё один раз.
     После моих слов Жора некоторое время размышлял, задумчиво поглядывал на меня, словно на неполноценного,  потом, как опытный наставник, резюмировал:
     — Надо было обидеть. Я думаю, она в любом случае не стала бы ждать, хоть как девушка, хоть как женщина. Это такая порода бабская. Вон у Бобкова стерва попалась: при нём гуляла, а теперь, когда он за три тысячи километров — и подавно. Ты посмотри — он совсем чёрный ходит.
     — Злой ты, Жора, но умный.
     — Не злой, — спокойно ответил он, — просто женскую натуру успел до армии немного изучить. А тебе советую: не убивайся, будь мужчиной.

     После разговора с другом я долго размышлял над его словами. Вспоминал последние свои встречи с Любой, ничего такого, что могло бы меня как-то насторожить, я припомнить не мог. Хотя, дай Бог памяти, раза два Люба упоминала про парня по имени Толик, который был её поклонником, но она клялась, что даже не смотрела в его сторону. Мне тогда и в голову не приходило, что за моей спиной могла вестись двойная игра. Какой же я был наивный и простодушный паренёк...
               
Ты мне сказала: «Нет», —
Ну что же,
Не провожай. Я не из тех,
Кто чей-то взгляд и чей-то смех
Из жизни вычеркнуть не сможет.
А ты глядела из ветвей
Лиловым пламенем сирени,
То белым пухом тополей
Ко мне садилась на колени.
Была ты утром первым светом,
Теплом в ночные холода,
Прохладой летом...
Но об этом
Ты не узнаешь никогда.

     Это стихотворение написал известный поэт Лев Ошанин, мне оно понравилось — было созвучно моим тогдашним мыслям — и я записал его в свою тетрадку.

     *****

     Жизнь наша армейская стала входить в монотонный режим: зарядка — завтрак — учёба — обед — учёба — ужин — отбой. Я, как и многие ребята, завёл себе календарь и крестиком регулярно отмечал каждый прожитый день, строго учитывая те, которые остались до желанного дембеля.
     Срок службы в армии обычно составлял 1100 дней (3 года). Каких только расчётов мы не делали! Цифирь получалась ошеломляющей и неутешительной.
     Я не забыл изречение, что дни ожидания — это не сотни часов, это тысячи минут! Так вот, за три года службы предстояло прожить 26.400 часов, или 1.584.000 минут, или 95.040.000 секунд! Одного только сливочного масла из расчёта 10 граммов в сутки надо было съесть каждому солдату за три года службы 11 килограммов! Среди старослужащих солдат ходила молва, что за службу солдат вместе с кашей здесь, в казахстанской степи, съедал не менее килограмма песка!

     *****

     Мой наставник Володя Катаев относился ко мне доброжелательно: бывало, давал с утра задание, а сам уходил на склад связи, которым заведовал, и навещал меня только перед уходом на обед. Несмотря на довольно сложные задания, я их скрупулёзно пытался заучивать, кое-что конспектируя.

     Для того чтобы читатель имел представление о моих занятиях, не поленюсь, приведу маленький пример из того, что я учил: «Радиоприёмник представляет собой всеволновый супергетеродин с одним преобразованием частоты с раздельными каналами АМ (амплитудной модуляции) и ЧМ (частотной модуляции). В канал АМ входит усилитель высокой частоты, преобразователь, усилитель промежуточной частоты и амплитудный детектор (блок ВЧ и плата ПЧ-АМ). Усилитель промежуточной частоты тракта ЧМ (плата ПЧ-ЧМ) предназначен для выделения, усиления и преобразования напряжения частотно-модулированного сигнала промежуточной частоты в напряжение низкой (звуковой) частоты».

     Ну, как? Что-нибудь понятно? Примерно так же чувствовал себя и я. Понять и запомнить радиотехнические формулировки, изучаемые студентами вузов годами, за месяц-два или три простому солдату физически невозможно. Не по силам даже вундеркинду. Об этом мне сказал сам Катаев. Теория теорией, но вот практику надо знать хорошо. Практика – это уметь включать и выключать радиостанцию. Тут, как говорится, проблем не было.

     *****

     Наконец, мы сдали экзамены по своей специальности и стали специалистами «Третьего класса». Тут имеется в виду не школьный класс, а как бы разряд. «Второй класс» — это более высокая квалификация, «Первый класс» — ещё выше. Мне, как и другим, выдали красивый значок, где на синем фоне стояла большая серебристая цифра «3» и ниже — слово «класс». При самом высоком профессионализме можно было получить значок, где на вишнёвом фоне красовалась серебристая надпись «МАСТЕР». Такой значок я видел лишь у одного старослужащего из нашей роты из группы радиотелеграфистов. У меня к концу службы был первый класс.

     *****

     Ближе к осени старослужащие солдаты стали готовиться к демобилизации. Вскоре меня вызвал начальник связи части майор Кубарев и сообщил, что поскольку я являюсь заменой сержанту Катаеву, то должен у него с первого декабря принять склад связи и заведовать им. Новость, конечно, приятная, мне уже в который раз польстило то, что командиры считали меня серьёзным человеком и доверяли весьма ответственную работу.

     В этот же период секретарь комитета комсомола части лейтенант Гриппа пригласил меня к себе и сообщил, что есть мнение, согласованное с командиром роты, предложить мою кандидатуру на избрание комсоргом роты. Я ответил, что если меня изберут, то буду работать. Вскоре прошло комсомольское собрание, где я единогласно был избран комсоргом роты связи. Все эти мероприятия вызывали у меня массу дополнительных хлопот: нужно было всё время куда-то идти, с кем-то разговаривать, что-то планировать.


     *****

Глава 12   

      Как я уже говорил, с первых дней службы на Байконуре меня не покидало ощущение висевшей над этой территорией ореола необычной таинственности. Старослужащие ребята рассказывали, что вокруг космодрома находилось много боевых ракетных частей. Но когда едешь на военном автобусе по узкой асфальтной дороге, то вокруг видна только голая, в ковыле,  степь. И если вдруг где-то вдали и покажется случайный столбик или триангуляционный знак, сразу закрадывается навязчивая мысль — а не антенна ли это или перископ таинственного подземного сооружения?

     Правда, недалеко от асфальта тянулась железнодорожная ветка. По этой ветке каждое утро в определённое время из Ленинска («Десятая» жилая площадка) выходил так называемый мотовоз (прототип электрички). Двигаясь сначала в одном направлении, он развозил по воинским частям заступающих на суточное дежурство офицеров, а когда шёл в обратном направлении, то забирал уже отдежуривших и сдавших смену офицеров и вёз их в Ленинск на отдых.

     Из расположения нашей части на фоне равнинной степи в лёгком мареве всегда хорошо был виден находящийся в семи или восьми километрах отсюда МИК — монтажно-испытательный корпус стартового комплекса космодрома Байконур. Находился он на площадке № 2. После принятия присяги нас всех возили туда на экскурсию, где показали это огромное здание, а потом повели нас по-над рельсами, которые шли от корпуса до стартового стола, с которого запускались все космические корабли, начиная с Ю. Гагарина.

     Я с трудом представлял, что на том месте, где стоял я, совсем недавно проходили космонавты, имена и лица которых знал весь мир. Чувства, обуревавшие мною, передать было невозможно: до того места, на которое с трепетом смотрел, без преувеличения, весь мир, я мог дотянуться рукой! Видимо, все присутствовавшие, как и я, начинали чувствовать свою причастность к истории, потому что находились на историческом месте. А вокруг простиралась бескрайняя казахстанская степь...

     Рассказывали, что когда строился космодром, к этому месту на верблюдах приезжали  местные казахи и подолгу наблюдали за работой военных строителей. А когда космодром начал функционировать, то случайных наблюдателей часовые уже близко не подпускали. Самую первую ракету на Байконуре выкатили на старт 5 мая 1957 года в 7 часов утра. Впредь, по традиции, ракеты к стартовому столу вывозили только в это время.

    Ходили здесь разговоры и про то, как на стартовом столе в 1960 году взорвалась ракета, и при этом вместе с сотней солдат сгорел главнокомандующий Ракетными войсками стратегического назначения Герой Советского Союза маршал М. И. Неделин.

     Во время поездки нам показали два одноэтажных домика, в одном из которых жил последнее время главный конструктор космических кораблей С. П. Королёв. Умер он 14 января 1966 года, за полгода до нашего призыва. Теперь этот домик стал музеем, а на стене у двери повесили мемориальную доску (см. фото).

     *****

    В один из сентябрьских дней среди солдат прошёл слух, что на космодром должны с визитом  прибыть Генеральный секретарь ЦК КПСС Л. И. Брежнев и Маршал Советского Союза главнокомандующий Ракетными войсками стратегического назначения Н. И. Крылов. Я зашёл в ленинскую комнату роты и внимательно присмотрелся к портретам вышеназванных товарищей. На меня смотрели красивые, моложавые лица. У Брежнева на гражданском костюме висели две Звезды: одна - Героя Советского Союза и вторая - Героя Социалистического Труда (остальные получит позже), а у Крылова вся грудь ломилась от массы различных орденов и среди них две Звезды Героя Советского Союза.

     Вскоре по части вышел приказ о создании строевой роты, которая поедет  в город Ленинск для торжественной встречи больших гостей. (Там находился штаб гарнизона и военный аэродром). В приказе указали состав роты, и среди тридцати шести человек я увидел свою фамилию. Приятно, что по некоторым своим параметрам я подошёл в состав, как говорили, элитной роты. Но здесь появилась и подводная сторона этого мероприятия: на следующий день нас всех выстроили в колонну, и повели маршировать на плац. Такие занятия стали проводиться ежедневно по несколько часов. Мы чеканили шаг под какую-нибудь песню с темпом 120 шагов в минуту.

     В начале октября, когда мы уже умели шагать не хуже тех солдат, которые ходят строем на параде по Красной площади, нам всем выдали хромовые офицерские сапоги, белые парадные ремни и перчатки. Два дня нас ещё тренировали и в одно прекрасное утро на автобусе повезли в Ленинск, который находился в пятидесяти километрах от расположения нашей части. Нас привезли в аэропорт и строем повели ближе к взлётной полосе, где ожидалось  прибытие самолёта.

     День был хоть и солнечный, но прохладный. Мы стояли без шинелей, в одних парадных мундирах. Я успел прилично продрогнуть, когда, наконец, приземлился военный самолёт ИЛ-18. Из него вышли несколько человек, двое из которых направились к нашей роте. Я даже не знаю, с какого момента начать описание того, что предстало перед моим взором: то, что я видел на портретах в ленинской комнате, абсолютно не совпадало с живыми оригиналами на лётном поле.

     Брежнев оказался невысоким, плотным мужчиной с большим бордовым лицом. Одет был в серое демисезонное пальто и фетровую шляпу, натянутую до самых бровей. Крылов оказался ростом ещё ниже, чем Брежнев, — казался просто колобком в маршальской шинели. Лицо старческое, обрюзгшее, а уши такие большие, что, казалось, вот-вот достанут до шинели. Маршала прикрывала большая фуражка с высокой тульей, которая не закрывала глаза главнокомандующему лишь только потому, что крепко опиралась на выдающиеся уши.

     Брежнев бодро поздоровался с нами:
     — Здравствуйте, товарищи ракетчики!
     Мы набрали полную грудь свежего воздуха и гаркнули:
     — Здравия желаем, товарищ Генеральный секретарь!

     Не успело эхо улечься над бетонным полем, как эти два высокопоставленных мужичка сели в подъехавшую чёрную «Чайку» и направились от нас в сторону гарнизонного штаба обсуждать проблемы ракетного щита СССР. Среди солдат ходили небезосновательные разговоры о том, что Брежнев и Крылов проверяли готовность военно-космического полигона Байконур к приезду на него в октябре глав восьми стран Варшавского договора.

     Вернувшись в часть, я зашёл в ленинскую комнату и ещё раз внимательно всмотрелся в портреты Брежнева и Крылова. Нет, совсем не похожи на оригиналы, как ни крути. На портретах красавцы, просто русские богатыри...

     *****
Глава 13

     В октябре мы получили оружие — автоматы системы Калашникова. Буквально на второй день нас, шестнадцать молодых связистов, повели на стрельбище, которое находилось далеко в степи. Здесь нам выдали патроны. Мы ими тут же заполнили по два автоматных рожка, называемых магазинами. После этого группами по четыре человека  выходили на исходный рубеж и в положении «лёжа» стреляли по мишеням, еле видимым отсюда. Не знаю, как остальные, но именно на стрельбище, держа в руках смертоносное оружие, я почувствовал себя настоящим солдатом.

     Вечером автоматы пришлось долго отчищать от нагара, пока, наконец, они не заблестели, как у кота... прощу прощения за солдатский юмор. Над дверями оружейной комнаты висел лозунг, который мне нравился своей прямолинейностью: «Стреляй так: что ни патрон — то враг!» Много армейских пословиц украшали и стены ленинской комнаты. Вот некоторые из них: «Лучший армеец — советский гвардеец», «Дисциплина в полку — удар по врагу», «Наше свойство — доблесть и геройство» и тому подобные.

     *****

     В части находилась специальная рота — рота охраны, которая постоянно несла дежурство по охране важных объектов в части. Это: пост № 1 со  знаменем части (знамя находилось в штабе в специальной комнате); пост № 2 — ГСМ (склад горюче-смазочных материалов); пост № 3 — вещевой склад части. На этих постах часовые несли дежурство круглосуточно.

     Изредка на такие дежурства направлялись солдаты из других подразделений. Не была исключением и наша рота. Два-три раза в месяц мы ходили в так называемые наряды. Человек десять отправлялись в наряд на кухню (должен же кто-то мыть посуду и протирать столы!) и человек двадцать —  в караул, где часовые стояли на постах.

     Ходить в наряд — дело утомительное, особенно в караул. Стоять четыре раза в течение суток по два часа на посту где-нибудь на складе ГСМ, да ещё в мороз или пургу, занятие малоприятное. Самым комфортным считался пост № 1, там всегда было тепло. Мне неоднократно приходилось стоять на всех этих постах.

     Чтобы время на дежурстве проходило быстрее, я для себя придумал интеллектуальную игру: накануне на небольшом листке записывал какие-нибудь изречения на иностранном языке («Словарь иностранных слов и изречений» нашёл в библиотеке) и пока стоял на посту, потихоньку заучивал их наизусть.

     Картина выглядела примерно так: ходил молодой солдатик с автоматом на плече около цистерн с бензином и бдительно их охраняя, что-то бубнил себе под нос. И время проходило быстрее, и польза была. Со временем я выучил десятка три различных иностранных изречений. Некоторые из них мне хотелось бы упомянуть, потому что они являлись частицей моей жизни. Все изречения я буду писать в русской транскрипции, так удобнее их читать.

    Помните, у Шекспира были слова Гамлета: «Быть или не быть — вот в чём вопрос»? По-английски это звучит так: «Ту би, ор нот ту би: зет из зе квесчен».
     У древнеримского писателя Теренция есть изречение: «Я человек и ничто человеческое мне не чуждо». На латыни это читается так: «Гомо сум эт нихль гумани а ме аллиенум путо».
     У поэта Данте есть такой афоризм: «Следуй своей дорогой и пусть люди говорят что угодно». На итальянском это звучит так: «Сегви иль туо, корсо э лашья дир ле дженти».
     А вот изречение греческого учёного Гиппократа: «Искусство обширно, а жизнь коротка». На латыни звучит так: «Арс лёнга, вита бревис эст».
     Или: «В здоровом теле — здоровый дух» — «Менс сана ин корпоре сано». Были и мелкие фразы, такие как: «Человек человеку волк» — «Гомо гумани люпус эст». Или: «Помни о смерти» — «Мементо мори». Ещё: «Борьба за существование» — «Страгл фор лайф»; у Декарта: «Я мыслю, следовательно, существую» — «Когито, эрго сум».

     Пытливый читатель вполне резонно может спросить, для чего я это так тут налёг на изречения, и вообще, что даёт человеку в жизни знание такого вот набора иностранных афоризмов? Могу ответить прямо: многое, а иногда и главное. Объясню на примере. Когда после демобилизации я познакомился со своей будущей женой, то самым решающим фактором, определившим её отношение ко мне, сыграло именно моё безукоризненное знание изречений, которыми я нет-нет, да иногда и блистал. А она смотрела на меня разинув рот, как на гения.  То, что впоследствии она «раскусила» этот мой умелый трюк, значения не имело — у нас уже появились дети. Как говорил мой друг Жора: «Темпора мутантур эт нос мутамур ин иллис», что в переводе с латинского означало: «Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними».

     *****
Продолжение в главе 14:
http://www.proza.ru/2010/01/16/188

© Copyright: Леонид Маслов, 2010
Свидетельство о публикации №21001160179

Пришло письмо...
Татьяна Эпп

Прошёл  месяц,  как  не  стало  соседки  Галины  Степановны.
Все,  кто  знал  эту  женщину,  поминают  добрым  словом.
Мне  повезло,  такой  хороший  человек  жил  рядом  с  нами.
Как-то  почтальонка    принесла  письмо  нашей  соседке.
Дома  её  не  было,  пришлось  отдать  только  вечером.
Оказывается,  Галина  Степановна    гостила  у  дочери.
Передав  его,  хотела  уйти,  но  соседка  попросила  почитать  письмо.
Писал  её  фронтовой  друг.
- Даже  более,  чем  друг, - смутилась  пожилая  женщина.
И  рассказала  мне,  как  произошло  знакомство  с  Николаем  Егоровичем.
Познакомились   они  в  частях  5-го  Донского  казачьего   кавалерийского  корпуса,  куда  Галю направили  санинструктором.
Большой  и  славный  путь  прошёл  казачий  корпус,  истребляя  врага.
Трудящиеся  Дона  поддерживали  с  корпусом  постоянную  связь  и  оказывали  ему  всестороннюю  помощь,  проявляя  заботу  о  семьях  его  воинов.
Они  организовали  сбор  средств  на  строительство  танковой  колоны  «Донской   казак».
Построенные  на  средства  трудящихся   области   танки,  были    направлены  5-му  Донскому  казачьему  кавалерийскому    корпусу.
Вскоре  казаки-гвардейцы  получили  грозные  машины  с  надписью  «Донской  казак»,  а  также»  катюши»  и  самоходную  артиллерию.
Всю  войну  прошли  бок  о  бок  Галочка,  как  ласково  называли  бойцы  своего  санинструктора  и  её  возлюбленный  Николай.
Какие  только  планы  не  строили  молодые  люди.
Однако,  жизнь  после  войны  потекла  по  другому  руслу.
Николай  уехал  в  Таганрог  и  создал  семью.
Галя  вернулась  в  Ростов  и  устроила  своё  гнездо.
Шли  годы.  Они  давно  уж  овдовели.
И  всё  же,  раз  в  год    встречались  на    ДЕНЬ  ПОБЕДЫ.
Собирались  в  Ростове  в  кругу  ветеранов  5-го  Донского  гвардейского  казачьего  кавалерийского  корпуса.
С  каждым  годом  ветеранов  становилось  всё  меньше  и  меньше.
Все  эти  годы  Галина  Степановна    и  Николай  Егорович  писали  друг  другу  письма.
Вот  и  сегодня  пришло  письмо.
В  квартире  уже  месяц  жили  квартиранты.
Помню,  Галина  Степановна  очень  беспокоилась  за  здоровье  своего  друга  и  просила  меня  ничего  не  писать  о  её  болезнях.  Да  и  глаза   её,   совсем  не  видели.
Письма    писала     по  просьбе  Галины  Степановны  только  радостные  и  позитивные.
Они  продолжали  любить  друг  друга.
 Им  нечего  было  скрывать.
И  вот,    взяла  на  себя  смелость,  ответила  на  письмо.
Через  месяц  пришёл  ответ.
И  так  месяц  за  месяцем  велась  переписка.
Так,  между  делом,  прошёл  год.
Приближался  День  Победы.
Я  была  в  курсе,  где  собираются  ветераны.
Думаю,  подойду  к  Николаю  Егоровичу  и  обо  всём  расскажу.
Стою  с   фотографией,  где  они  сняты   в  последний  день  войны,  молодые  и  счастливые.
Навстречу  идёт  молодой  мужчина  с  точно  такой  же  фотографией.
Стояли  мы  и  не  знали,  что  говорить.

Оказывается,  Николая  Егоровича  уже  нет  около  года,  а  письма  писал  его  внук.  Ветераны  удивлённо  посматривали  на  нас.


© Copyright: Татьяна Эпп, 2009
Свидетельство о публикации №2910210700


Прости, Наташа!
Галина Небараковская

             Женщина сидела у открытого окна, невидящим взглядом уставившись в сумерки, сгущавшиеся над городом. Там, внизу, по улице ещё торопливо пробегали машины, куда-то спешили запоздавшие прохожие, тусклые фонари безуспешно пытались рассеять надвигающуюся тьму. Изредка, тревожа покой засыпающего города, пролетала машина с включенными мигалкой и сиреной: кто-то нуждался в экстренной помощи. Однако сюда, на четырнадцатый этаж, городской шум почти не дотягивался, и гнетущая тишина давила, давила на поникшие плечи, на виски, на отяжелевшие веки…

      Уже который день Наталья Михайловна каждый вечер, придя с работы в пустую квартиру, садилась у открытого окна и пролистывала, словно старый роман, свою жизнь. День за днём, одни – поминутно, другие – мельком, бегло. Она пыталась найти точку отсчёта, с которой всё началось, и, не находя, снова и снова возвращалась к тому дню, когда впервые встретила Андрея…  И до того тоскливого дождливого августовского дня, когда, вернувшись после работы домой, на журнальном столике увидела записку: «Наташа, прости, но я так больше не могу…»

    Познакомились они с Андреем не совсем обычно. Наташа Круглова, студентка теперь уже пятого курса медицинского института, успешно сдала последний экзамен, «закрыла» в деканате зачётку, девушка-секретарь проставила все печати, подтверждающие перевод на следующий курс. И вот теперь Наташе осталось только пройти практику тут же, в городе, в областном кардиоцентре. В прошлом году она уже работала там, понравился и коллектив, и сама работа с больными тоже по душе пришлась. Хотя в этом ничего удивительного и не было: ещё в восьмом классе, когда бабушка, никогда не жаловавшаяся на здоровье, внезапно умерла от инфаркта, девочка, тяжело пережившая смерть родного человека, твёрдо решила: буду врачом, кардиологом! Буду спасать людей!
     После окончания школы с золотой медалью легко, с первой попытки, поступила в институт. И училась легко, интересно ей было. Во время летних каникул устраивалась сначала санитаркой, после второго курса – уже медсестрой в стационар кардиологической клинической больницы. Внимательно присматривалась к работе врачей, не пропускала ни одного профессорского обхода, ловила каждое их слово. Старалась поддержать, ободрить больных, успокаивала родственников. Тепла, участия, добрых слов у девушки хватало на всех. И любили её поэтому все: и пациенты, и медперсонал, и посетители, навещающие своих близких, которые, бывало, месяцами лежали в больнице.
     И вот она снова здесь, теперь уже не просто студентка, подрабатывающая во время каникул, а без пяти минут специалист! Преддипломная практика! За ней была закреплена женская палата, которую она «вела» под руководством опытного врача-практика: ставила диагнозы, делала назначения, наблюдала за процессом лечения. Наравне с другими специалистами делала ежеутренний обход «своих» больных, оставалась на ночные дежурства. Вот в такие ночные дежурства, после того, как уходили последние посетители, разбегались по домам сотрудники, Наташа, проверив, всё ли в порядке в остальных палатах, шла в «свою», разговаривала с женщинами, выслушивала их истории, иногда читала вслух по их просьбе стихи. Так уж случилось, что все четыре женщины, благодаря Наташе, стали почитательницами поэзии и, в частности, творчества Юлии Друниной, томик которой всегда был в сумочке девушки. После отбоя, когда больница погружалась в сон, Наташа залезала с ногами на диван в ординаторской и читала, читала… Особенно часто она перечитывала стихотворение «Зинка». И, хотя знала его наизусть, всё равно открывала книжку и прочитывала, гладила взглядом каждую строчку, а губы беззвучно шевелились, проговаривая пронзительные слова:
…Почему же в бинтах кровавых
Светлокосый солдат лежит?
Сердце сжималось, начинало щемить, к горлу подкатывался тугой комок, не давая выдохнуть жгучий воздух, на ресницах зависали солёные капли. А когда доходило до строчек:
Я не знаю, как написать ей,
Чтоб тебя она не ждала? –

то слёзы срывались и текли, текли, не останавливаясь, а вместе с ними, казалось, выплёскиваются и боль, и чувство утраты, и горечь от несправедливости и неправедности той войны…

       Однажды в такой момент и застала девушку Варвара Тихоновна, пациентка из «её» палаты. Тихонечко постучалась в дверь и, не дожидаясь ответа, зашла в ординаторскую:
   – Наташенька, прости за беспокойство. Не спится мне что-то, и сердце пошаливает, бухает так, что даже в висках отдаётся…
        Увидев, как девушка торопливо смахивает слёзы, спохватилась:
    – Ой, что случилось, девонька? Или обидел кто?
    – Да нет, Варвара Тихоновна! Ничего, это я так…
    – Э, нет! Так просто, от нечего делать, не плачут люди! Должна причина на то быть: горе какое, боль, обида… Бывает, и от радости слёзы прольются. А вот чтоб так, без причины – нет, не бывает. Расскажи, не таись, разделённая беда – это уже половина беды.         
     – Да нет никакой беды, Варвара Тихоновна! Я тут вот про чужое горе читаю, про войну прошедшую. Уже который раз, а всё сдержать слёз не могу.
    – Ну-ка, ну-ка, расскажи, что ты там вычитала! А ещё лучше, пойдём к нам, всем почитаешь. А то не спится нам, не мне одной. Лежим в темноте, все разговоры переговорили, и мысли все передумали, а сон не идёт и не идёт. И всё к одному сводится: ах, мы бедненькие, больные, плохо нам, пожалейте. Каждая своей бедой живём, а что к кому-то ещё и большее горе  приходит – того и не замечаем. Своё – ближе, ослепляет…. Пойдём, только дай мне что-нибудь попить, чтоб сердце не трепыхалось.
      С той поры и повелось: как только у Наташи выпадало ночное дежурство, вечером, когда больные укладывались спать, дежурная сестра быстренько раскладывала лекарства на утро, пробегала коридором, проверяла, всё ли спокойно в палатах и заглядывала в ординаторскую:
     – Наташа, пойдём, а то твои там ждут – не дождутся! – Маша тоже пристрастилась к вечерним читкам, хотя и взяла в библиотеке сборник стихов и читала их каждую свободную минуту. Но одно дело – переживать одной, другое – вместе прочувствовать каждое слово, каждый звук. А читала Наташа так, что мурашки по коже бегали, её тихий, но выразительный голос проникал в каждую клеточку, заставляя грустить и радоваться,  печалиться и торжествовать. И становилось легче, отходили на задний план собственные боли, голос обволакивал покоем, благостью какой-то, вселял надежду…
    Приносила Наташа сборники Булата Окуджавы, Риммы Казаковой, Василия Фёдорова, других поэтов. Женщины затихали, слушали и примеряли стихи к себе: а вот это – обо мне, ох, почему же я не могу так своей маме сказать? А тут я тоже бывала… И так полюбилось женщинам вечернее знакомство с поэзией, что многие просили родных найти и принести им стихи того или иного поэта.
   Наташа долго не решалась прочитать вслух любимое стихотворение: расстроятся женщины, запереживают, а им нельзя – сердечки-то слабенькие, кто-то только-только после операции, не окреп ещё. Другим она ещё предстояла, третьи проходили консервативное лечение. Но спустя несколько вечеров Варвара Тихоновна попросила:
      – Наташенька, а ты прочитай нам то, которое тогда читала, помнишь? Когда ты плакала…
        – Ох, Варвара Тихоновна, не надо вам то. Там про горе большое, а у вас у всех и своего хватает, зачем вам чужое?..
        – Девонька, запомни: чужого горя не бывает. Если ты человек… Вот мы тут делимся, и легче становится… Читай, читай, я всё равно уже рассказала, как застала тебя в слезах. Это что ж там такого написано, что заставило молодую, здоровую плакать?
      Наташа несколько минут задумчиво помолчала, а потом тихо, проникновенно наизусть начала:

Мы легли у разбитой ели.
Ждём, когда же начнёт светлеть.
Под шинелью вдвоём теплее
На продрогшей гнилой земле.

– Знаешь, Юлька, я против грусти,
Но сегодня она не в счёт.
Дома, в яблочном захолустье,
Мама, мамка моя живёт.

У тебя есть друзья, любимый,
У меня – лишь она одна.
Пахнет в хате квашнёй и дымом,
За порогом бурлит весна.

Старой кажется: каждый кустик
Беспокойную дочку ждёт…
Знаешь, Юлька, я – против грусти,
Но сегодня она не в счёт.

    Тишина в палате стояла такая плотная, тугая, что, казалось, её можно было потрогать рукой. Задень чуть-чуть – и зазвенит натянутой тетивой.
    Наташа проглотила подступивший к горлу ком, глубоко вдохнула и тихо, почти шёпотом, продолжила:

Отогрелись мы еле-еле.
Вдруг приказ: «Выступать вперёд!»
Снова рядом в сырой шинели
Светлокосый солдат идёт.
--------------------------------
С каждым днём становилось горше.
Шли без митингов и знамён.
В окруженье попал под Оршей
Наш потрёпанный батальон.

Зинка нас повела в атаку.
Мы пробились по чёрной ржи,
По воронкам и буеракам
Через смертные рубежи.

Мы не ждали посмертной славы –
Мы хотели со славой жить.
…Почему же в бинтах кровавых
Светлокосый солдат лежит?

Кто-то из женщин тихонько всхлипнул. Наташа замолчала, не зная, продолжать ли ей читать.
         – Читай, читай дальше, девонька, – шёпотом попросила Варвара Тихоновна. – Пусть поплачет, со слезами и своё горе изольёт. Потом легче будет…

Её тело своей шинелью
Укрывала я, зубы сжав…
Белорусские ветры пели
О рязанских глухих садах.
------------------------------
– Знаешь, Зинка, я против грусти,
Но сегодня она не в счёт.
Где-то, в яблочном захолустье,
Мама, мамка твоя живёт.

У меня есть друзья, любимый,
У неё ты была одна.
Пахнет в хате квашнёй и дымом,
За порогом бурлит весна.

И старушка в цветастом платье
У иконы свечу зажгла.
Я не знаю, как написать ей,
Чтоб тебя она не ждала?!!

          Слушали её, затаив дыхание, никто не шелохнулся, и только, когда девушка произнесла последние слова, снова послышался приглушенный всхлип от кровати, стоящей справа возле окна. Плакала  Нина Викторовна, пожилая женщина, недавно перенёсшая сложную операцию. Наташа подхватилась, хотела подбежать к женщине, успокоить её, но Варвара Тихоновна поймала девушку за руку и снова усадила  на табуретку.
      – Не трогай, пусть поплачет, может, полегчает. Сын у неё в Чечне… – прошептала. И продолжила так же тихо: – Единственный… Как вот Зинка у матери… И вот уже три месяца ни слуху, ни духу от него. Переживает, из-за того и в больницу попала. Родственников у неё нет, подруги, соседки приходят, навещают, фрукты, соки приносят, а ей ничего не надо, весточку от Андрюши принесли бы. А её и нет…
       С того вечера Наташа стала как-то особенно бережно и тепло опекать Нину Викторовну. Скоро закончилась практика, начались занятия в институте,  но девушка частенько забегала в клинику. Выписалась Варвара Тихоновна, забрали домой и других женщин, появились новые больные. Только Нина Викторовна всё никак не шла на поправку. К ней-то и забегала Наташа, то мандаринов принесёт, то горяченьких пирожков, испечённых мамой, которая со слов дочери знала историю её подопечной.
     Однажды, в конце сентября, субботним вечером, Наташа, в белом халатике, выданном ей Машей, прижимая к груди пакет с гостинцами, распахнула дверь в палату Нины Викторовны. Она знала, что выздоравливающих, кого можно было, отпустили на выходные домой, и Нина Викторовна осталась одна. Не ждал её дома никто, а потому и не рвалась туда. И каким же было удивление девушки, когда она увидела сидящего возле кровати женщины молодого человека, нежно сжимающего руки той в своих ладонях! Оба одновременно повернули головы в сторону открывшейся двери. Наташа каким-то седьмым чувством поняла: дождалась, дождалась мать сына! Светло-русые волосы, прямой нос, большие синие глаза – всё указывало на то, что люди эти родные. Такие родные, что родней и быть не может! И радость встречи, такое счастье бесконечное светились в этих глазах, что девушка остановилась у порога, не смея нарушить своим присутствием и радость эту, и счастье.
       – Наташенька! Дождалась я, вернулся мой Андрюшенька! Ранен был, в госпитале лежал, а я и не знала. Говорит, не хотел тревожить. Глупый, а разве, не получая писем, я не тревожилась? Что и думать не знала: жив ли, а может, и убили уже? Там же война…
         – Мама, мама, ну, прости ты меня! Не подумал, да и не ожидал, что так долго проваляюсь… Прости, родная, – Андрей наклонился и поцеловал сначала одну руку матери, потом другую. – Всё позади уже, видишь, я жив и здоров, с тобой рядом. Теперь ты давай выздоравливай скорей, а то дом пустой без тебя.
      Выложив принесённое угощение на тумбочку, посидев немного для приличия, Наташа засобиралась домой. «Пусть вдвоём побудут, насмотрятся друг на друга, порадуются. И поговорить им есть о чём, не виделись вон сколько!», – думала она. За окном сгущались ранние осенние сумерки.
       – Пойду я, Нина Викторовна. Поздно уже. А Вы теперь не одна, веселей на поправку пойдёте. Потом ещё как-нибудь забегу, если Вы не против.
        – Что ты, милая! Как же я против? Ты же солнышком для меня столько времени была? И светила, когда пасмурно на душе было, и обогревала теплом да добротой своей… Я и держалась благодаря тебе: вот прибежит Наташенька, а я – раскисла вся. Неладно так, нельзя… А теперь и сынок вернулся… Андрюша, иди и ты! С дороги, устал, ещё и голодный, поди, сразу с поезда – и сюда?
        – Нет-нет, мама, я – в порядке, не волнуйся. Отдыхай, я завтра снова прибегу. А там, глядишь, – и выпишешься скоро.
        – Да, сынок, когда душа спокойна, то и болезни отступают. Не сладить им со спокойной. Они, болезни, всё больше пристают, когда тревога гложет, когда беда за плечами стоит. А ты вернулся – мне и не надо больше ничего. Женишься, внуков подаришь, ещё и нянчиться буду. Ну, идите, идите с Богом!
          Вскоре Нину Викторовну выписали из больницы, но дружба Наташи с этой семьёй не прервалась. Более того, знакомство её с Андреем переросло в дружбу, а со временем – и в крепкую любовь. Спустя год поженились, а там и сыночек родился, Кирюша. Все души не чаяли в этом маленьком чуде! Жили дружно, окружали друг друга теплотой, заботой. Нина Викторовна, которая жила с молодой семьёй, нарадоваться не могла счастью сына, Наташу она полюбила ещё тогда, когда лежала в больнице. А когда появился внучок, то и вовсе всю себя полностью, без остатка отдала невестке и малышу. Сыну она и так принадлежала с первых дней его жизни…
      
        Тяжело пережила Наталья смерть мамы, которая сгорела буквально за два месяца. Саркома – диагноз неумолимый. Оперировать врачи отказались – поздно обратились, метастазы  поразили уже все внутренние органы. До последнего вздоха разрывалась Наташа между умирающей мамой и трёхмесячным Кирюшей, который требовал всё её внимание и заботу. Андрей работал, Нина Викторовна стала сиделкой и няней при сватье…
        Кто знает, как долго убивалась бы молодая женщина из-за этой утраты, если бы не маленький сынок и внимание, забота мужа и свекрови. Ведь более близких людей у неё не было. Отец погиб, когда девочке было три годика, и она помнила, знала его только по фотографиям и рассказам мамы. Братьев и сестёр тоже не было…
        Время хоть и не залечило рану, но притупило боль. Оно не остановилось, привнося в жизнь другие хлопоты: у Кирюши болезненно прорезался первый зубик, бессонные ночи у постели ребёнка, когда заболел ветрянкой, свекровь всё чаще и чаще потирала левую сторону груди, хоть и старалась делать это незаметно…
            …Кирилке исполнилось полтора годика, и Наташа вышла на работу. Нужды особой в этом не было, Андрей зарабатывал достаточно для того, чтобы содержать семью, Нина Викторовна пенсию неплохую получала. Да и Наташа пособие по уходу за ребёнком тоже вносила в семейный бюджет. Но наука, медицина не стояли на месте, и женщине не хотелось отставать, терять квалификацию. О детском садике и речи не шло, Нина Викторовна даже слушать об этом не хотела.
           – Вы мне что, внука не доверяете? – даже обиделась она, когда речь зашла об устройстве Кирилки в садик.
           – Да нет же, мама! – запротестовал Андрей. – У тебя же сердце больное! А внучек твой – такая егоза! Разве за ним набегаешься?
          – Ну, ты, сынок, на сердце моё не сваливай, оно теперь, после операции, как часики работает… Да и своя кровиночке разве может быть в тягость?
     На том разговор и прекратился.

        …А потом, через два месяца, и случилось это…

       Утром, как всегда, Наталья Михайловна ушла в поликлинику, там она вела приём, консультировала больных, Андрей –  в КБ ЭМЗ, где работал ведущим инженером.
       Нина Викторовна накормила внука и пошла с ним в расположенный против их дома парк. Погода стояла удивительная: солнышко с утра грело умеренно, листья на деревьях, умытые рассветной росой, купались в его лучах и переливались яркими расцветками. По аллейкам прыгали растрёпы-воробьишки, пытаясь украсть хлебные крошки у голубей, которыми тех каждое утро потчевала старенькая, интеллигентного вида дама. Тут же крутились, перепархивая с места на место, желтогрудые синицы: авось и им что-то перепадёт…
       Нина Викторовна, крепко держа внука за руку, подошла к светофору, подождала, пока загорится зелёный свет и, посмотрев в обе стороны, ступила на «зебру». Все автомобили, и в одну сторону, и в другую, стояли терпеливо дожидаясь, когда светофор даст и им зелёный. Женщина с ребёнком дошли уже до разделительной полосы, когда откуда ни возьмись, на «встречку» вылетел автомобиль, как потом говорили свидетели, «крутая тачка», и, не снижая скорости, помчался прямо на пешеходов. И не притормозил, не остановился, чтобы помочь, посмотреть на «плоды» своего лихачества…
     А «плоды» эти были – ох! – какие горькие!..
Молодая женщина и пожилая пара отделались переломами, мальчик, скорей всего школьник, погиб на месте. Нина Викторовна с переломом предплечья и правой ноги упала, как подкошенная, не выпуская руки маленького внука, который…
      Кирюша даже не трепыхнулся, головка неестественно вывернулась, в открытых глазках застыло недоумение. Тельце сплющилось, словно картонная коробка, изо рта тоненькой струйкой стекала кровь, а по щеке – одинокая прозрачная слезинка…
     Нину Викторовну до больницы не довезли: сердце, её больное сердце не выдержало, не могло смириться с такой несправедливостью…

       Ни того, как и где хоронили бабушку с внуком, ни того, кто провожал их в последний путь, Наталья не помнила. Узнав о трагедии, она замкнулась в своей беде, ушла от окружающего мира в какую-то скорлупу, которую не мог разбить никто. Ослеплённая болью утраты, не видела душевных мучений Андрея, который утратил самых близких людей: сына и маму. Не видела его терзаний от того, что ничем не умел помочь ей, и, видя её страдания, был бессилен чем-то облегчить их…
      В поликлинике Наталье оформили отпуск, надеясь дать ей время и возможность прийти в себя. Да и работник из неё сейчас был никакой: рассеянная, утонувшая в своей боли, переполненная горем, она просто не видела горя других, не чувствовала чужой боли.   
         – Наташа, поплачь, тебе легче станет! Давай вместе поплачем! Мне тоже очень больно, но живым в гроб не ляжешь! Нам дальше жить надо, пойми!!! – Андрей уже не знал, что делать и какие слова ещё говорить жене, как пробиться к её сознанию.
         – А?.. Что?.. Да, да… – Наташа не слышала мужа.
     Андрей уходил на работу, перед этим договаривался с соседкой-пенсионеркой, чтобы та не оставляла Наталью одну, отдал ей запасные ключи. Мария Сергеевна ухаживала за Натальей, как за малым дитём: заставляла поесть, пыталась разговорами расшевелить, иногда молитвы читала. Но та не слышала и её, автоматически проглатывала еду, куталась в плед, заботливо накинутый соседкой на плечи, и молчала, молчала…
        Вечером возвращался Андрей, вопросительно смотрел на соседку, мол, не изменилось ли что? Та неопределённо пожимала плечами и молча уходила домой. До следующего утра…
        Так продолжалось почти месяц. Отпуск закончился, Наталья вышла на работу. В клинике ей было немного легче, общение, пусть даже вынужденное, с коллегами, пациентами отвлекало от тяжёлых мыслей, которые не оставляли её всё это время. А дома…
       Переступив порог, она сразу бросала взгляд в детскую комнату в безумной надежде, что всё происходящее – только дурной сон, кошмар наяву. Вдруг сейчас ей навстречу выбежит её мальчик и радостно залепечет: «Мама, мама плисла!»
     Но встречали Наталью только пустота, мертвенная тишина и холод, не тот, который можно прогнать, включив обогреватель и выпив кружку горячего чаю. Нет, холод, леденящий душу, сковывающий мозг, сжимающий сердце в маленький беспомощный комочек. Детская кроватка, большеглазый чебурашка в уголке и пижамка на спинке её, игрушки в шкафчике, закатившаяся машинка под стульчик – всё, всё кричало: нет! Это неправда! Так не может быть!!!
     Женщина «на автомате» снимала туфли, проходила к приоткрытому окну, бессильно опускалась на стул и так и сидела там до прихода мужа. Андрей возвращался позже, тревожным взглядом обнимал жену, искал каких-то перемен и не находил их. Наташа сидела, безучастная ко всему, казалось, она даже не замечала прихода Андрея. Тот молча подходил к жене, шептал какие-то слова, спрашивал о самочувствии, о работе, как день прошёл, и, не чувствуя ответной реакции, удручённо вздыхал, переодевался и шёл в кухню. Готовил незамысловатый ужин, мыл посуду, почти насильно приводил к столу Наташу. Она неохотно ковырялась в тарелке и, почти не притронувшись к еде, вставала и молча уходила.
        Андрей бросал вилку, облокотившись на стол и обхватив голову руками, долго и мучительно думал. Он не понимал, какие слова могут вернуть Наташу к жизни, что надо сделать, чтобы вернуть её оттуда, из скорлупы, в которой она спряталась. Не понимал, в чём его вина и есть ли она вообще… Много вопросов и… ни одного ответа. Нервы его были на пределе…
      И вот в один из таких вечеров Андрей не сдержался. Как и всегда подошёл к жене, обнял за плечи и, наклонившись, поцеловал в холодную щеку. Наталья вздрогнула и снова замерла, вперив невидящий взгляд в сумрак за окном. И тут Андрей сорвался.
        – Сука ты бездушная! – Он тряс жену за плечи так, что голова той безвольно моталась из стороны в сторону, как у тряпичной куклы. – Ты думаешь – мне легче?! Думаешь, я – каменный?!! Или я меньше люблю Кирилку и маму? – Андрей кричал так, что, казалось, голос сейчас сорвётся на истеричный визг. – Сука! Сука!! Сука!!!
      Отпустив Наталью, Андрей выскочил на улицу. Долго бродил по ночному городу, сидел на скамейке в парке и думал, думал, думал… Приняв решение, пошёл домой. Жена закрылась в детской комнате, и Андрей на цыпочках пробрался в спальню, хотя и знал точно: Наташа не спит. Наверное, под утро она всё-таки вздремнула (приём она в тот день вела после обеда) и не слышала, когда муж уходил на работу. А вечером и увидела ту записку. Андрей, видимо, приезжал домой днём, взял смену белья, бритву, пару носков и оставил несколько слов, написанных неровным торопливым почерком…
         Сначала женщина равнодушно скользнула взглядом по записке, не придав ей никакого значения. Она привыкла, что Андрей всегда рядом и воспринимала это как должное. Но когда муж не вернулся домой ни в обычное время, ни позже, тревога зашевелилась в груди. А когда и утром не вернулся, Наталья по-настоящему испугалась: «Я не могу потерять ещё и Андрюшу! Иначе зачем, для кого мне жить?! Что с ним, где он?!!» Телефон Андрея был «временно недоступен», на рабочем трубку поднимала сотрудница, и Наталья молча клала трубку, ей было стыдно спрашивать, где её муж… Нет, завтра она обязательно спросит, попросит пригласить его к телефону и скажет всё: как ей его не хватает, как она любит его и теперь поняла, что разделённое горе вдвое легче, что она эгоистка, думала только о своей боли. Завтра, завтра … Скорей бы эта ночь прошла!
        … Проскрежетал ключ, открывая входную дверь, на пороге встал Андрей, измученный, уставший, с больными глазами.
          И тут скорлупа лопнула. Наташа подбежала к мужу, уткнулась лицом в грудь и горько-горько навзрыд заплакала. Андрей крепко прижал её к себе, гладил по плечам, по голове, целовал любимое заплаканное лицо и шептал, шептал, едва сдерживая слёзы:
        – Прости, Наташа! Прости, но я так больше не могу! Без тебя не могу… Я люблю тебя, родная!

P.S. Через год в семье Натальи и Андрея родились близнецы, мальчики. Антоша и Глебушка.
      
© Copyright: Галина Небараковская, 2012
Свидетельство о публикации №21202040291

Армейские зарисовки
Олег Устинов
               
            Нет, ребята, я не гордый.
            Не загадывая вдаль,
            Так скажу: зачем мне орден?
            Я согласен на медаль.

            А. Т. Твардовский, «Василий Теркин: о награде»

         В известном фильме «Офицеры», один из героев – командир погранотряда, борющегося с басмачами, произносит фразу, ставшую легендарной: «Есть такая профессия – защищать Родину». И в самом деле, ведь солдат – это не просто человек с автоматом, а офицер – не просто человек, которому подчинены солдаты. Чтобы стать солдатом, тем более офицером, нужно учиться, овладевать знаниями. Но чтобы овладеть знаниями, нужно желание.

          Учебка позади.
На новом месте у меня появились новые друзья. Сергей Рыбко, Рыба, Рыбкин  … как его только не называли, и Валера Иванченко из Москвы, Сергей Жбанков из Дятьково - Жбан, Артур Акопян из Армении, Саша Хуснутдинов – татарин из Казани. Вот такие мы разные подружились в армейской среде. Армейская дружба очень сильная, она проверяется временем, выносливостью, терпимостью, взаимопониманием, умением прийти на помощь, поделиться хлебом и водой, поделиться радостью. Вот такой компанией мы и держались. По вечерам пили чай: я организовую безопасное место в штабе батальона, кто-то договорится за хлеб и сахар в хлеборезке, кто – то что-то из еды, хорошие сигареты, Серёга с гитарой. Всегда тихонько пели песни или Серёга пел что-то классическое из Beatles, он до армии играл в одной из московских групп, ко всему классно знал английский язык. Да и как ему не знать его, если его мама преподавала английский в МГУ.  А вот Серёга Жбанков был просто уникален в юморе, впрочем, мы все не подарок. Так вот, он был курсантом военного училища один год, насмотрелся всего бреда армейского и решил, что нужно дослужить в войсках и на гражданку. Ему так понравился Дальний Восток, что после армии он женился и остался там жить. Всё у него хорошо сложилось.
       Артур наш – добрейшей души человек. Обращались к нему – Ара. И если, бывало вместо чая организуем бутылочку водки, то он любитель говорить. Какие замечательные тосты знал. Говорил так, что заслушаешься. Вот она культура пития. Просто молодчина.  Вот такие мы. Да и по службе мы всегда поддерживали друг-друга. На компанию мы купили фотик «Смена» и всегда фотались, а когда уходили на дембель, в память о нас, подарили ребятам фотик и всё оборудование к нему (фотки ведь ночами сами делали).      
На этих страницах я попробую поставить несколько фотографий, на которых я и мои друзья. Фотки, как я уже говорил, сделаны нами, от этого качество желает быть лучшим. Мне кажется, что память о службе это здорово. Многие фотки не уставные, поэтому и приходилось альбом пересылать домой из почтового отделения в посёлке, дабы избежать цензуры.
        На самом деле и хочется об армейской службе рассказать по типу армейского альбома. Это, я считаю, одна из форм фиксации памяти является создание домашнего архива. Дембельский альбом, фиксируя важный эпизод жизни, выражая взгляды общества на то время, быт, воспитание, культуру, зачастую воплощается в художественную форму. Сначала я не думал делать альбом. А потом решился, решился всё делать сам, фото, рисунки, апликации, оформление тущью и прочее. Меня привлекло ещё то, что это по сути особая книга, история, только в одном экзкмляре, дембельский альбом не является стандартным образцом памяти. Здесь зафиксированы портреты, общие фотографии, фото боевой техники, рисунки, открытки, есть чеканка, коллажи, разместил даже оригинал моей увольнительной записки, автографы и пожелания друзей – однополчан.
         Видел альбомы ребят, которые служили после школы. Этот альбом является документом превращения юноши в мужчину, мужским аттестатом зрелости. Думаю, что он будет интересен людям, прошедшим воинскую службу, так и не носившим армейских сапог!
         Конечно же иногда наступала мрачная тоска по дому, скучал за женой, дочкой, надоедала каждодневная никому ненужная работа. Часто задумывался, такая огромная армия приносит одни убытки государству. Почему так? В армии служат парни с разным образованием, разными специальностями. Вот мой товарищ Валера Иванченко был высоклассным токарем. Мог на станке выточить кубик Рубика, тросто на «ты» со станком с цифровым управлением и это в 80 – годы. Так вот  Валера немного работал на японском заводе, а японцы за это давали для полка краску. Японцы говорили, что Валерка очень высокой квалификации токарь, а он в армии, то полы моет, то БМП красит, то картошку чистит. Так нужно Родине ?   
         Я уже говорил, что отпуск у нас могли получить только те, кто жил на Дальнем Востоке.  Я как-то заикнулся, что дома супруга и дочь, что не видел их год, так мне замполит потом такую лекцию читал, что для Родины очень  дорого меня отпускать в отпуск, и что я совесть потерял, что не патриот, что имея высшее образования задал ему идиотский вопрос. После этого я и не заикался – бесполезно.  А вот в увольнение пускали, в Спасск–Дальний. Но что там увидишь? Небольшой городишко, преимущественно живут военные. Ходили в кинотеатр, ну мороженое купишь, журнал в парке почитаешь. Пока читаешь журнал 10 раз подойдёт патруль и 10 раз проверит увольнительную. Дурдом да и только.  Но иногда хотелось поехать, отвлечься, купить фотоплёнку, просто пошататься среди гражданских.               
      Я считаю, что служба в армии -это незабываемая часть жизни каждого солдата, так как армия наполнена своими традициями и своеобразным юмором. Юмор всегда был связан и с прапорщиками. Мне кажется, что в каждом полку был прапорщик Шматко, и что удивительно, - с дибиловидным лицом. Они были, конечно, разные, но, по сути, наверное, все на одно лицо.   
       Служил у нас один парень из Саратова, прослужил год и служба солдатская ему не понравилась. Написал рапорт  на курсы прапорщиков.  Два месяца учили, переодели, поселили в общагу.  И вот радость – назначили нашего прапорщика вместо меня старшиной батальона.  Никто не мог понять зачем.  На второй день без десяти шесть подходит он ко мне и тихонько спрашивает, можно ли будить батальон. Я ответил тоже шёпотом: «Нет».
Все спят, благодать, тишина …   на построение, на зарядку не пошли. Сопит батальон.  И тут гром!  Влетает Митрофаныч, командир наш.
- Безобразие!  Подъём! Кому спим?!  Прапорщик, ко  мне! Почему все спали?
- Так мне старшина сказал не будить.
- А я и не старшина, - ответил я комбату.
- Прапорщик, после обеда на склад!  Здесь у тебя не склеится.

А я тем временем построил пацанов и мы пошли на зарядку.
Зарядка в -40;С это мрачно, а вот кросс – здорово.

     - За мной, дышим глубоко - скомандовал я, и все побежали.

 А комбат тем временем поучал  молодого прапорщика ...



Спасск Дальний.   КДВО.    1984 г.


© Copyright: Олег Устинов, 2010
Свидетельство о публикации №21005291356

Армейские воспоминания в дембельский альбом
Олег Устинов
         Я уже Вам рассказывал, как я попал в армию. Просто после окончания института попрощался с супругой и дочкой, пошёл в военкомат и заявил, чтобы немедленно забирали в армию, а то могу передумать. На самом деле  у нас в роду мужики всегда служили Отечеству и я не хотел быть исключением. Грустно было расставаться со своими родненькими девочками на полтора года.

        Как вы знаете, что служить в учебку я попал вместе со своим одноклассником Вотей Троценко в Хабаровский край. Это очень далеко от Украины. Есть там такая «шизанутая» учебка в Князе–Волконке. Но учебки наверное везде такие. Везде показуха, подхалимство, всё как–то не естественно и нам, конечно, не привычно это видеть после бурной студенческой жизни. Но что делать, родина решила из нас сделать командиров боевой машины пехоты (БМП). Ну ладно мы, с высшим образованием, но в армию, как оказалось, брали очень больных ребят, был один инвалид детства – забрали. Натурально инвалид по нескольким диагнозам и заболеваниям. Мы его оберегали от всего армейского безумия, подкармливали. Часто задавали сами себе вопрос, а кому же ещё: «… что наша великая Родина не могла не отправить в СА такого больного парня?». На самом деле на него было жутко смотреть, можете спросить у моего друга Воти Троценко.

       Так вот мы с Володей вместе, попали в один полк, в один батальон, роту, взвод – кровати стояли рядом. Так началась наша армейская жизнь. Конечно, сначала нужно было привыкнуть к тому, что квадратное в армии катят, а круглое несут. Что зубы в армии рвут через задницу, а из лекарства в санчасти только зелёнка. Проверено – приходилось обращаться поначалу службы, это был тот первый и последний раз. Дико было и то, что из нормальных продуктов в учебке готовили такую мутотень, что есть это без привычки нельзя! Потом, через месяц, когда вес уменьшился ровно на пуд, мы решили, что нужно в этой бурде хоть ковыряться и что - то находить там съедобное.  Ничего страшного и это пережили. В армии быстро ко всему привикают и приспосабливаются. На самом деле человек очень сильный, такой имеет потенциал, я до этого и не думал о возможностях человеческого организма. Далее подробней расскажу, что оказывается можно не спать двое суток и при этом оставаться в тонусе.

       Особое отношение офицеров ко всем мелочам, что обычно не влияет ни на что. Или если кто-то завтра приедет в полк, то сегодня ночью нужно перемывать совершенно чистый паркет, потом драить его стёклышком, потом варить мастику, покрывать и полировать его заново. Под самое утро часов в пять был отбой, а в шесть подъём. Естественно проверки никакой не было. А утром бегом на полигон с ящиками патронов в руках. Махнув так 10 км по болотистой местности, стрелять не хотелось. А пустые машины ехали за нами. На полигоне никто не собирался обустраиваться, ставить палатки и питаться по распорядку. Сразу поделили всех на группы и отправили заниматься настоящим делом! У офицеров начался сезон заготовок. Мы с Володей собирали грибы. Грибников было человек 6-8, только те, кто разбирался в них. Другие парни собирали корзинами, ящиками лещину – лесной орех. Ох уж этого добра на Дальнем Востоке столько, что я таких плантаций и не видел. А остальные бойцы, по парам, собирали ягоды: одни голубику, другие чернику, третьи клюкву. Этого добра в тайге много.  Особых спецов посылали на Амур на рыбалку. Тоже не плохо. Сами же офицеры заряжали по пять – шесть рожков патронами калибра 5.45, брали автоматы (у нас были тогда АК-74) и отправлялись в тайгу на охоту. Вся живность потом превращалась в солонину. Так мы занимались с неделю, потом сутки изнурительной стрельбы, и днём и ночью.

       Доходило до того, чтобы меньше ночью стрелять, просто топили в болоте цинки с патронами (учёта никакого не было), в ведомости написали, что отстреляли, к примеру,  два млн. патронов, и всё. Те, кто и неважно стрелял, получали хорошие оценки.  Из всего этого безобразия запоминалась больше всего красота этого необыкновенного края. Это просто и описывать сложно, такой симбиоз в тайге, что и глазам не верится величие земной красоты. А ещё один вечер мы с Володей, оставив для себя десятка два огромных белых и подберёзовиков, устроили просто шикарнейший ужин. Вечерний паёк мы с друзьями по отделению не ели – была говяжья тушёнка. Заначили хлеб. У повара попросили лук и немного картофеля. Возле палатки после отбоя установили котёл, обжарили грибы с луком, добавили тушёнку и картофель. Через час ресторанный запах вкусностей стелился по тайге, а бойцы вволю поели нормальной пищи. Часто потом ребята вспоминали нас с Вотей о том чудном ужине в тайге. Было ведь.

       Вспоминаю один случай. Жара под 40;, влажность в тайге под 100 % и нас выгнали на дорогу к нашему полковому полигону, что бы мы её поровняли. Это километров за пять от расположения. Бегом с лопатами, спешим и радуемся. Обычно по этой дороге ходят только танки и БМП, а в этот раз какой – то полковник побрезговал ехать на броне и решил поехать на Волге. Нам поставили задачу, что бы дорога была лучше асфальтированной! Но как это сделать одной лопатой? Делали. Одно, полковнику по барабану, он даже не догадался отправить для 100 солдат питьевую воду. Офицеры – непосредственные командиры не дали указания взять фляги с водой. Только потом ходили и гоняли, чтобы бойцы не пили воду из болота, а то умрут от страшной болезни. И лишь только вечером нам привезли завтрак. Но все отказывались, хотели только чай, а когда открыли контейнеры, там оказался густой кисель.  Ну не безобразие это? Дорогу мы, конечно, сделали идеальную, но сразу после полковницкой Волги пошли танки и БМП. А может так и нужно? Может это и влияло на нашу обороноспособность. Но как?

       И вот близится окончание ученого процесса в Князе–Волконке и мы с Володей попадаем участвовать в параде к празднику Великой Октябрьской революции в Хабаровске. Парад огромный, как и весь Дальневосточный округ. Программа подготовки к параду такая же, как к параду на Красной площади в Москве. Готовились больше месяца. Целыми днями строевая подготовка, вот уж тогда мы намаршировались. Володя говорил, что нужно это запомнить, это ведь на всю дальнейшую жизнь натопались мы тогда.  Тренировки были дневные сначала, долго и изнурительно. А за неделю до парада стали проводить и ночные тренажи. Выезжали в Хабаровск, и реально в час ночи имитировали парад, несколько проходов, потом генеральная с техникой. А холодина уже такая была. Морозы в октябре ночью давали нам жизни. Одно спасало, часа в два ночи нас дополнительно кормили, подвозили прямо на площадь горячий сладкий чай, кусок чёрного хлеба с саломи и кусок белого хлеба с маслом. Дополнительный ночной паёк, конечно, придавал сил и согревал. Перед парадом нам выдали новенькую форму, новые сапоги, аксельбанд. Мы такими молодцами были, стройные и красивые. Жаль, что фоток не осталось. В учебке иметь фотик могли штатные сержанты и то под особым грифом секретности. У них даже дембельских альбомов не было, они фотки через гражданских домой отсылали. Там такой досмотр был, вскрывали все письма 100%, а фотки все подряд рвали. Можно было послать домой только портретное фото и то без нарушений формы одежды.

      И вот после парада через пару дней нас с Володей разлучили. Сказали, что разделят нас на две команды по алфавиту. Мы конечно обрадовались, так как и по фамилиям в списке были рядом. Оглашают список, который заканчивается на фамилию Троценко, а следующая команда начинается с меня – Устинова. Так нас разделили. Вотя поехал служить в Амурскую область, а я в Спасск – Дальний Приморского края. Но расстояние и время нас не разделило, мы очень часто писали друг другу письма. И если из Украины письмо шло дней десять, то мы весточки армейские получали через 2-3 дня.

       Служить я попал не в самый Спасск – Дальний, а в гарнизон расположенный в украинском посёлке Красный Кут. Почти половина населения были бывшие переселенцы из Украины, которые искали лучшей жизни. В принципе село расположено на широте, что и Украина. Идёшь по посёлку и видно, где живут украинцы: домик побелен, в саду вишни, улики стоят, расписные ставни на окнах, возле дома красивый колодец, лавочка и море цветов. Прелесть, идёшь, смотришь на всё это и душа в Украине уже.
Это чётко отличает от дальневосточных жителей, тоже переселенцев. Похоже что из бывших зк. Дома мрачные, ни забора, ни огорода, во дворе злая голодная собака бегает вокруг акации и срывается с цепи.

       В войсках интереснее, попал я в «кадрированный» полк, т.е. офицеров столько же, сколько и солдат, а полк развернётся только на случай войны.
Вот нас было в полку более 100 человек, а в первом батальоне 25 бойцов. Я сразу стал старшиной батальона, во-первых из учебки пришёл целый сержант, во-вторых – с высшим образованием. Отношения с офицерами сразу сложились хорошие, а с бойцами притирались по ходу дела. Многим не понравилось, что только пришёл, а на дембель менее, чем через год. Второе - я сразу сказал, что будем забывать о дедовщине. Не всем это понравилось, проверяли на сколько меня хватит, были подставы. А я не сдавался, цель поставлена – нужен конечный результат. И вот он первый пример. Указание – вечером отполировать полы, т.к. утром проверка. Я убеждаю:
- Если полы будут мыть и полировать только молодые узбеки, то я эту работу приму только в 5.30 утра. Раньше спать никто не ляжет из «дедов», я это обещаю на все 100!
- А варианты есть?
- Есть. Полы приводим в поряок все вместе и я тоже участвую и через час отбой. Вы мне верите?
- Попробуем поверить.
Через час все, кроме меня спали. Стоило мне убедить бойцов, что я смогу сдержать слово – дедовщина отпала. Но некоторым офицерам это не нравилось. Начали уже они на меня бурчать, но я им отвечал, а вы прикажите мне сделать наоборот «под козырёк». Понятное дело это делать никто не рисковал. С того времени караульную ведомость писал не «дедушка» и не офицер, а я. Это было справедливо, появился и рычаг, чтобы поощрять солдата. Вот как пригодилась институтская наука «управление». Нормальные дружеские отношения в армии это очень важно. Мы ведь по сути разные, а жить нам вместе. Тут психологию каждого нужно знать не менее, чем космонавтам при длительном полёте.

       Так вот случай был. Батальон в наряде, на хозяйстве двое дневальных, да 1-2 человека, кто не попал в наряд. Проверка вечерняя, пора бы и спать. Разрешил, кому положено, а сам смотрю телик. Там – то и смотреть нечего, два канала, остальное глушили, что бы западная да восточная идеология нас не портила, не совращали наши умы. И тут приходит молодой офицер, на пару лет младший меня, лейтенант сегодня помощник дежурного по полку. Сделав замечание, что я сижу в штабе батальона и пью чай:
- Слушай, сержант, разбуди молодого, пусть отнесёт в штаб полка постель – нужно подремать часа три. Да смотри тут, прекращай эти чаи.
- Замечания, товарищ лейтенант принимаю на счёт чая, а вот постель не дам, да Вам и не положено на постели. В Уставе записано, что можно отдыхать, но не на постели, да и как старшина, не разрешу из расположения тянуть имущество.
- Сержант, ты что, страх потерял?
- Ничего я не терял, а только не положено.
- Оборзел?
- Сам оборзел, - нахамил ему я.
- Ты что? Хочешь, чтобы я поднял бучу?
Смотрю, что лейтенанта несёт, а настроения лезть на рожон не было. Поднял бойца, а сказал, чтобы отнёс в штаб постель. Немного посидев, допил чай тоже лёг спать. Проснулся в пять утра. Поднял Абдулу:
- Слушай, сходи в штаб и скажи? что я велел забрать постель.
- Сделаю, - без обид сказал Абдула.
Пошёл, поставил чайник, и тут прибегает Абдула и заносит мне кобуру:
- Старшина, я не украл, когда развернул постель – увидел там пистолет.
Лейтенант перед сном снял кобуру с пистолетом и под подушку, а когда его разбудили, вероятно, за неё забыл. Но так, как в шесть часов уже ему нужно было встречать командира полка, то он естественно не мог отлучиться. А я поставил пистолет на предохранитель, поместил его в кобуру, а кобуру одел на свой пояс. И тут на тебе – комбат. Доложил всё по уставу, а он мне?
- Старшина, что за форма, почему кобура?
- А это, Анатолий Митрофанович, пистолет молодого лейтенанта. Больно уж борзый не по годам.
- Ладно, Устинов, я знаю, что это проблемный лейтенант, но у него могут быть неприятности, отнеси ему.
- Никогда, товарищ майор, даже из моего уважения к Вам, пусть сам подойдёт – отдам без слов.
- Ладно, Олег, проучим его.
Через минут 15 подошёл ко мне летёха.
- Я был не прав.
 Я ничего не сказал, кобуру с пистолетом медленно снял со своего пояса и   
ему вернул.
- Я после наряда к тебе зайду, ты когда будешь свободен?
- Тоже после наряда, когда приму оружие и уложу пацанов спать.

        Как и договорились, после наряда он зашёл ко мне в батальон. Переговорили. Но тут комбат, вероятно разгадал замыслы. Я сам подошёл к Мирофанычу и сказал, что летёха пригласил на вечернюю встречу. Комбат ничего против не сказал, но предупредил, чтобы не уходил из расположения пока все не заснут, и чтобы завтра на подъёме был, как огурец.
- Не подведу.
        Костя (лейтенант) оказался нормальным парнем, посидели у него в комнате за бутылочкой коньяка и забыли за вчерашний конфликт, потом он сбегал в ресторан ещё за одной. Сидели часов до двух ночи. Наутро он мне положил в пакет бутерброд, бутылочку пепси и лимон. Подъём, как обычно,  был в шесть. Я был, как огурец – помог лимончик с чаем. Только комбат улыбнулся и спросил:
- Старшина, порядок?
- Так точно, товарищ, майор!


      1984 г


© Copyright: Олег Устинов, 2010
Свидетельство о публикации №21004170234

Армейский юмор
Олег Устинов
отрывок из повести
__________________

             Юмор армейский, где всё квадратное нужно катить, а круглое носить. В армии зубы рвут через другое отверстие. А наш начмед майор Байда постоянно был выпивши и катался на велике по части, при этом распевал матерные частушки. У него был помощник, фельдшер Кипятков. Это просто уссыкательная программа, он был ветеринарным фельдшером. Постоянно забуханный и лечил всё исключительно зелёнкой и йодом. Однажды к нему подкатил один гражданский наркоман и попросил у него наркотиков. Но тот же Кипятков с юмором, взял и уколол наркомана окситоцином. Как оказалось позже, этим препаратом вызывают роды. Так этого наркомана так колбасило, чуть не родил. Его напарники по наркотическим делам даже завидовали такой необыкновенной тяге. Просто не видели никогда в жизни «смертельных» акробатических номеров. Ну чем не юмор?

             Много интересного было из жизни прапорщиков, солдат, каптёрщиков,  дежурных.  Подушку в армии называли: «ни пуха, ни пера», а дежурного по роте – соловьём разбойником. Наш ротный командир капитан Яценко на строевом смотре говорил: «Товарищи солдаты, песню надо орать так, чтобы мышцы на жопе дрожали».  Словом, армия - это единственное место, где молодой хочет стать дедом.

            Многие солдаты ведут дневники, блокноты, в них записывают разные армейские анекдоты, байки, стихи, афоризмы, рисунки. Некоторые  записал и я.

Армия не школа, армия не дом.
Армия похожа на большой дурдом.
Армия ума не дает, а дурь вышибает.
Дайте солдату точку опоры, и он сразу же уснет.
Кто не носил солдатских сапог, тот не знает кайфа тапочек.
Сигнал к атаке - три зеленых свистка.
Закройте рот - трусы видно!
Каждая складка на одеяле солдата - лазейка для агентов мирового империализма.
Мы тоже высшую арифметику проходили.

Откуда дровишки?
Вагон разобрали.
Так он же железный.
А нам приказали.

           Саня Хуснутдинов постоянно рассказывал всем один и тот же анекдот. Его знали все: от солдата до начальника штаба полка и замполита. Но Хуся продолжал эту байку повторять, как бы напоминая и указывая на армейский бардак. Так слушайте:
«Приходит дембель домой в родное село, а его и спрашивают:
- Как там в армии то ???
- Да долб@@бизм!
- А это как ???
- Завтра покажу!
Наутро в 4 часа звонит колокол. Все село сбежалось в ужасе.
Дембель вышел и кричит:
- Мы с батей за дровами - остальные разойдись!!!»

           Как-то наш полк выехал на командно-штабные учения в тайгу в заданный район. Я остался в полку, ходили в караул через день. На учениях было человек по десять из каждого батальна. Из нашей компании поехал Серёга Рыбко, Серёга Жбанков – Жбан, Андрюха Мухаров, Саня Хуснутдинов. Готовились они к этому мероприятию серьёзно. Во-первых, это был последний выезд нашого призыва в тайгу. Во-вторых – лето. Поэтому купили фотоплёнку, зарядили нашу Смену. Ребята особо не были обременены  там службой и привезли классные снимки. Чудные портреты Рыбы с папиросой «Аля Маяковский», много возле техники, с оружием. Но превзошёл всех Жбан. Он поймал узорчатого полоза.  Это неядовитая змея семейства ужей. На Дальнем Востоке полоз Амурский или полоз Шренка, - крупная, достигающая длины 2 м и толщины запястья взрослого человека змея. Так вот Жбан фотался и ним несколько раз, а потом расстегнул ширинку брюк и вставил туда полоза. Так половина ужа (хвост) был в брюках, а вторая часть вроде вылазила из ширинки. Так и сфотали. Получилось классно. Именно эту фотку Серёга отослал домой: «пусть помнят, что я не теряю в армии чувство юмора.

© Copyright: Олег Устинов, 2011
Свидетельство о публикации №21104280080

Помывка
Ванико
 
       - Команде построиться для перехода в баню! - простужено орет дневальный  и, спустя пять минут, на среднем проходе кубрика, вдоль двух ярусных коек, изображая строй, гогочут и пихаются локтями четыре десятка здоровых лбов.
       - А-атставить базар! - голосит появившийся из каюты дежурного офицера строевой старшина Жора Юркин  и неспешно дефилирует вдоль первой шеренги.
       Вечер субботы. Мы только что вернулась с ужина и впереди помывка личного состава.
       Какой военный ум  придумал это романтическое словосочетание, мы не знаем, но звучит оно заманчиво и приятно.
       И это понятно, если учесть, что все предшествующие дни  мы корячимся в прочном корпусе или болтаемся в море, сдавая очередную «задачу».
       Когда-то в другой жизни, будучи призванными с гражданки и считая себя индивидами, мы с предубеждением относились ко всему коллективному, но это дурь в учебных отрядах   быстро выбили, и теперь мы радовались всему, что требовало «чувство локтя».
       А на флоте  оно действительно требовало и везде. Будь то корабельный аврал или тревога, экстренный выход в море или  вот эта самая «помывка».
       Индивидуально это хрен осилишь, а вот коллективно, да. Проверено.
       Вслед за Юркиным перед строем возникает лодочный врач Алубин (мы его называем Айболит) и, окинув всех профессиональным взглядом, интересуется, обеспечена ли команда всем необходимым.
       - Ну да,  - солидно кивает Жора. - Мыло, белье и мочалки в наличии.
       - Так, а  почему я не вижу  Чепурных? - тычет старлей в шеренги пальцем.
       - Вот сука, опять сбежал, - злобно шипит Юркин. -   Иконников,  Свеженцев, срочно найти!
       Гремя сапогами, те уносятся в сторону  длинного коридора, в котором  расположены бытовые помещения, а строй радостно оживляется.
       Спецтрюмный  Сашка Чепурных, по кличке «Желудок», очень яркая личность.
Помимо хронической лени и нелюбви к службе, он отличается удивительным прожорством  и водобоязнью.
       Последнее проявляется в хроническом нежелании умываться и, тем более, ходить в баню.
       Вот и в этот раз, пользуясь случаем, Желудок куда-то зашхерился* и, скорее всего, мирно почивает в ожидании завтрака.
Минут через пять после исчезновения гонцов, из самого дальнего помещения, где расположена баталерка*, доносятся душераздирающие вопли, а потом из коридора появляются Иконников со Свеженцевым, волокущие  под руки упирающегося Желудка.
       Под дружный гогот и подначки, его водворяют в строй, после чего  Алубин благодушно кивает, и, расхаживая перед строем, произносит краткую речь о пользе личной гигиены, и последствиях ее несоблюдения.   
       В завершение он уничижительно глядит на Желудка, обещает заняться им лично и начальственно кивает Юркину, - можно вести.
       После этого следует команда, прихватив все необходимое, мы напяливаем на себя шинели, шлепаем на головы шапки и, весело гогоча,  вываливаем на лестничную площадку.
       Затем гул  ступеней лестничных маршей, пушечный хлопок  пружинной двери казармы, и легкие наполняются  морозным  воздухом.
       Над казарменным городком  фиолетовое с дымкой небо, слева  заснеженная   гряда скал и внизу желтый свет теряющихся вдали фонарей.
       - Шире шаг! - орет рысящий сбоку Жора и над строем клубится пар от дыхания.
       Одноэтажная, красного кирпича баня, приткнулось под сопкой у камбуза, рядом с пекарней, из высокой трубы которой вверх поднимается белесый столб дыма.
       На подходе к  месту  мы встречаем   строй уже помывшихся.  В отличие от нашего, он едва плетется, чуть парит и довольно лается.
       - О, миловановцы чапают! - радостно орут оттуда и  пронзительно свистят.
       Поравнявшись, мы обмениваемся солеными шутками, кто-то из наших залепляет одному из свистунов снежком в лоб,  и,  под дружный хохот,  команды расходятся.
       А чуть позже, довольно сопя и потирая рукавицами замерзшие щеки, мы вваливаемся в жаркий предбанник.
       В нем  приглушенный свет ламп в жестяных абажурах под потолком, пахнет мылом и почему-то яблоками. Вдоль стен  вешалки, а под ними  крашеные дубовые диваны, с вырезанными на них  ножами изречениями вроде «Здесь был Вася», «Чичкарев мудак» и многочисленными «ДМБ», начиная с пятидесятых годов.
       Кто такой Вася  и те парни, что  уволились в запас  еще до нашего рождения, мы не знаем, а Чичкарев - начальник гарнизонной «губы»*, на которой побывали многие.
       Через минуту предбанник темнеет от увешанных на крючках шинелей, под веселый треп мы стягиваем с себя сапоги с робами и прочее, после чего, оставив добровольно вызвавшегося Желудка их охранять,  прихватываем мочалки с мылом,  и, толкаясь, спешим в моечную.
       Там еще жарче,  вверху плавают остатки пара, из облицованных кафелем стен торчит десяток   медных кранов, а на низких каменных скамьях  горки уложенных друг в друга шаек.
       Последние мгновенно расхватываются, вентили кранов открываются, и помещение тонет в молочном тумане.
       Вокруг мелькание мускулистых торсов, крики и веселый мат.
       Отдав дань первым шайкам с горячее водой, мы низвергаем их на головы, снова наполняем и шоркаем себя намыленными мочалками. Затем делаем очередной заход  и трем друг другу спины.
       - Эх, щас бы веничек! - мечтательно басит  докрасна надраенный, здоровенный Венька Кондратьев, распластавшись на одной из скамеек.
       - А затем пивка с воблой и Манечку! -  вторит ему сидящий рядом Славка Кокуйский, густо намыливая голову.
       Верно мыслишь, Слава, - бубнит  возникший рядом Витька Дараган и, подмигнув соседям, ловко умыкает у того шайку с водой.
       Завершив процесс, Кокуйский лапает вокруг руками, и, не найдя емкости, смахивает с глаз пену.
       Потом его лицо кукужится, постепенно превращаясь в морду и с ревом, - отдайте шайку, курвы!! - Славка  вскакивает и пытается схватить кого-нибудь из  расположившихся рядом.
       Но не тут-то было. Все мокрые,  скользкие и с хохотом уклоняются. Наконец страдалец натыкается на  полную шайку, плещет в лицо горстями воду и, изрыгая ругань, грозится измордовать обидчика.
Но того нету. Все чинно  моются.
       - Ничо, за мной не заржавеет, - демонстрирует залу  кулак Славка и, косолапя, возвращается на свое место.
       Смыв с себя трудовой пот недели, мы чувствуем себя благостно и начинаем мыться не спеша.
       Побулькивая, наполняются  горячей водой шайки, размеренно шаркают по раскрасневшимся телам мочалки, возникает неизменный морской треп.
       Кто-то вспоминает баню в Палдиски, и все довольно скалятся.
       Она была городской, и туда водили экипажи.
       Один раз, по ошибке, Димка Улямаев  попал в женскую моечную,  и две молодые эстонки гнались за ним с вениками  до нашей.
       Потом мы долго спорили для чего - отхлестать или утащить обратно?
       - Так, а про Желудка - то мы забыли,  говорит  Серега Корунский, задумчиво шевеля пальцами ног в парящей шайке.
       - Точно! -  подпрягаются сразу несколько голосов. - Пора и ему помыться!
Жора приказывает сменить Чепурных,  и все  радостно оживляются.  Предстоящий спектакль повторяется каждую неделю и  в разных вариациях.
       В этот раз  Сашка  появляется в моечной добровольно, подозрительно всех оглядывает и, сделав мученическую рожу, тянет со скамьи одну из шаек.
       Затем,   он наполняет ее  горячей водой из крана, разводит холодной и, гадливо морщась, тычет в емкость пальцем.
       - Как водичка, Санек, мокрая? - спрашивает его кто-то.
       - Да пошел ты, - шипит Желудок, после чего чуть плещет на скамью  и плюхается  на нее задом.
       Потом, зачерпнув ладонями, он чуть смачивает голову, затем лицо и, судя по всему, собирается завершать омовение.
       Но не тут-то было.
       По знаку Юркина  трюмного сгребают несколько крепких рук, сытенькое тело шлепают животом  вниз, и начинается процесс принудительного купания.
       Для начала орущего благим матом  Сашку с ног до головы мылят, затем обильно окатывают из шаек и снова трут мочалками.   Все это время он вырывается, сучит голенастыми  ногами и,  как говорят на гражданке, «выражается».
       - Невоспитанный какой мальчик, - благодушно гудит ближайший друг Желудка Свеженцев, низвергая на приятеля очередную посудину.  - Ща  ты у нас будешь чистый и красивый!
       После этого пациента отпускают, отплевываясь, тот принимает вертикальное положение, выдает последний сногсшибательный спич, и, дрожа розовыми ляжками, галопирует в сторону двери.
       - КрасавЕц! - умиляются окружающие и  живо обмениваются впечатлениями.
       - Не иначе у него в роду был кто-то из ненцев, - многозначительно изрекает  Димка Улямаев.
       - Это почему? -  интересуются сразу несколько голосов.
       - Да они тоже мыться не любят. И делают это раз в году.
       - Иди ты! -  пучит глаза Славка Гордеев.
       - Сам иди, -  презрительно сплевывает Димка.
       - Вот пасет этот самый ненец всю зиму  оленье стадо в тундре, а весной приезжает в стойбище. Садится, значит,  у очага  в чуме и наворачивает под спирт килограммов пять мяса.
       - Почти как наш Желудок, -  смеются окружающие. - Давай, трави дальше.
       - А потом говорит жене, буду мыться, -  не обращая внимания на реплику, продолжает Димка.
       - Та сразу же тащит ему несколько малиц, это у них шубы такие, ненец напяливает их на себя, выходит из чума и начинает вокруг него бегать.
       -  Вокруг чума, в шубах?!  МолодцА! -  восхищаются   слушатели.   Ну- ну, и что дальше?
       -  И бегает он  так, пока не вспотеет, -  невозмутимо изрекает Улямаев. - А потом лезет внутрь, раздевается   догола, и жена драит его костяным ножом  как мы медяшку. Потом сжигает всю хурду*, что была на муже, и дает ему новую, до следующего года.
       -  Да ладно, Дим, будет заливать, -  не верит возлежащий  неподалеку   Саня Ханников.
       - И ничего он не заливает, - ввязывается в беседу,  как всегда серьезный Витька Лебедев. - Я когда учился на геолога, был два месяца на практике на Таймыре. Зимой они именно так и моются.
       - Надо просветить Желудка, пусть возьмет на вооружение, - предлагает кто-то из парней. - Во, будет потеха!
       - Не надо, -  решительно заявляет Жора.  - Оленины у нас нету, а спирт мы  и сами выпьем. Ну, все, братва, кончай травить, почапали в казарму.
       Когда распаренные и первозданно чистые мы выходим из бани, на дворе стоит ночь.
       Высоко в небе блестят  звезды,  снег весело искрится и снова пахнет яблоками.
       - Красота! - довольно бубним мы и дышим полной грудью.
       Внезапно ноздри улавливают дразнящий запах, все поворачивают головы в  сторону пекарни и непроизвольно сглатывают слюнки.
       - Так, - сбивает на затылок шапку Жора. -  Витек, дуй по быстрому к кормильцам, а остальным   перекур.
       Витька Допиро молча кивает и направляется к пекарне, а мы окружив стоящий у крыльца под фонарем «обрез»*, извлекаем из карманов сигареты и чиркаем спичками.
       Минут через пять  из темноты возникает Витька, принесенные им три горячих «кирпича» по братски делятся,  и мы  с наслаждением жуем кисловатый мякиш.
       - Да, Шурик, это  будет получше пирожных, - хлопает  довольного Желудка по плечу  Вовка Марченко и сует тому еще кусок.
       - Угу, -  мычит Желудок  и  откусывает поочередно сразу от двух.
       - Ну, все, кончай припухать! - дососав бычок, швыряет его в обрез Жора.
       - В колонну по четыре стройся!
       Все привычно занимают свои места, потом  следует очередная команда, и сорок пар ног размеренно шаркают по наледи.
       - Может того, споем? -  предлагает кто-то, и Юркин согласно кивает головой.

"Соловей, соловей, пташечке!
Канареечке, жалобно запер!"

взвивается к небу высокий тенор экипажного запевалы Витьки Миронова, и все проникаются высоким искусством.

"Раз запер, два, запер!
Три запер!"

дружно подпрягаются остальные, и под каблуками весело скрипит снег.
       Когда, завершая очередной куплет, строй минует  здание  флотилийского  штаба, с разлапистыми соснами у входа, оттуда раздается  начальственный рык  «А-атставить!»  и в свете фонарей возникает рослый капитан 3 ранга с повязкой «РЦЫ»* на рукаве и пистолетной кобурой у колена.   
       -  На месте! Старший ко мне! -   рявкает «каптри»  и  закладывает руки за спину.
       Поправив шапку, Юркин рысит к начальству, останавливается в трех шагах и бросает к виску руку.
       - Кто такие?! - тычет оно пальцем в хромовой перчатке в строй.
       - Экипаж капитана 1 ранга Милованова! Следуем с помывки!
       -  А что за хрень вы несете?!
       -  Виноват! - делает идиотское лицо Жора и ест глазами начальство.
       -  Повторное прохождение - выносит   приговор капитан 3 ранга - И с достойной песней!
       Тихо матерясь, Жора отводит нас  чуть назад, потом следует команда, и мы рубим строевым.
       - Запевай! - подпрыгивает по - птичьи, сбоку старшина.   

« Славится Северный флот с давних пор,
Парни на флоте у нас на подбор!»

снова летит в небо тенор Миронова

« Северный флот, Северный флот,
Северный флот, не подведет!»

орем мы во всю силу легких, стараясь держать равнение.
       - Смир-рна! Равнение налево! - голосит Жора, руки прижимаются по швам, и рожи поворачиваются  в сторону начальства.
       - Молодцы, товарищи североморцы!  - прикладывает руку к  козырьку  капитан 3 ранга. - Хорошо слУжите!
       - Служим Советскому Союзу! -  оглушительно рявкаем мы, и  на шкентеле* кто-то падает.
       - Вольно! - командует Жора, когда штаб исчезает позади, и мы переходим на походный шаг.
       - Какая курва там упала?
       - Желудок! - радостно орут несколько голосов, и мы смеемся.
       Впереди фильмы и  целое воскресенье.

Примечания:
Зашхериться - спрятаться, укрыться (жарг.)
Баталерка - комната хранения личных вещей.
Губа - гауптвахта (жарг.)
Обрез - часть металлической бочки, урна (жарг.)
Хурда - одежда (жарг.)
Шкентель - конец строя (жарг.)
 


© Copyright: Ванико, 2012
Свидетельство о публикации №21202180515


Здравствуй, доченька! Ч. 2. Письма с Балхаша
Светлана Михайлова

Вот я и приехал, дорогие мои. Не знаю, с чего и начать, то ли с дороги, то ли с места жизни, столько нового, столько впечатлений. Пожалуй, с дороги начну. Чистой беспрерывной езды поездом до места - трое с половиной суток, а с пересадками и стоянками набежит пять дней и ночей.

От Ленинграда до Москвы ехать поездом чуть больше, чем до Старой Руссы. За окном вагона снежные леса и леса. После Москвы лесов поменьше. Чаще появляются поля, деревни, поселки, города. Вдоль железной дороги все время забор, чтобы дикие, да и домашние звери не выскочили под поезд. До Урала природа примерно одинакова. Урал - старые, не очень высокие покрытые сосновыми лесами горы, находятся на расстоянии двух дней пути от Москвы. Красота необыкновенная. Кругом снег, а по склонам гор, которые нависают прямо над поездом, темные леса. Поезд извивается, как змея из вагонов, потому что железная дорога плутает по ущельям и ложбинам между гор.

Место мое было в последнем вагоне, и на крутых поворотах весь зеленый поезд был виден впереди в окно. Выйдешь в тамбур в конце вагона, дальше ничего нет - прямо из-под ног убегают и убегают рельсы, вдаль, туда, от Урала за Волгу, к Москве, к Ленинграду, к вам. По склонам гор то и дело встречаются поселки, красиво вьются дымки над заснеженными домами, и то слева или справа, вдоль пути поезда, пристроится речка, то темная водой незамерзшей, то белая замерзшая. Зимы здесь морозные. Лето жаркое. Живописные горы, холмы, леса на них и реки между ними. Так бы и жил здесь. Над домами везде телевизионные антенны, значит, есть телевизоры. На больших станциях, минут на пятнадцать-двадцать, можно выйти из вагона, размять ноги, посмотреть на вокзал, привокзальную площадь. Если посмотрите на карту, то путь сюда проходит через города:
В середине поезда вагон-ресторан. Там можно пообедать, но готовят отвратительно. А утром и вечером прямо в купе приносят чай, булочки, печенья. Только проехав поездом, почувствуешь, как велика наша страна. Столько проехал, а и то только половину ее просторов.

И чем дальше шел поезд на юго-восток, тем становилось холоднее и холоднее. Навстречу то и дело летят эшелоны с нефтью, хлебом, машинами. В Караганде вагон отцепили, так как поезд этот дальше не шел, и через одиннадцать часов прицепили к другому поезду, который шел в Ташкент. Вагон так промерз, что туалет растаивали горячей водой.

Сходил в Караганде в кино, прошел по городу пешком. Уже казахский город, хотя русского населения больше. Дома то и дело выложены яркой мозаикой - голубой, желтой, зеленой. Деревья низкие, улицы широкие. То и дело казахские названия, оканчиваются на «тык» «ган» «лам». Из Караганды поезд идет десять часов. До последней станции Сары-Шаган, на берегу озера Балхаш.

За окном без конца и края заснеженная степь с мелкими холмами, так называемый казахский мелкосопочник. Изредка можно увидеть бегущие куда-то на север по своим делам стада белых оленей - сайгаков (штук по тридцать-пятьдесят), или следы от их копыт пересекают дорогу. Иногда видны темные пасущиеся зимой (!) на снегу лошади, вот выносливые! Довольствуются торчащей из-под снега травой. Кое-где у железной дороги один два дома, все желтые. На вид вроде каменных ящиков. Вдоль железной дорога иногда следы зверей - лис и других, которые выходят подкармливаться отбросами с поездов. Солнца столько много, что, отражаясь от снега, жжет глаза, невольно щуришься. Вот отчего казахи узкоглазые.

Станция Сары-Шаган - поселок, деревянные и желтые одно-двухэтажные каменные дома с кривыми улицами, вдоль которых, наклонившись в разные стороны, как пьяные, стоят деревянные телеграфные столбы. Растительности - почти никакой. Оттуда двадцать минут маленьким автобусом, заплеванным семечками, езды всего ничего, и ты в городе Приозерске. Размером - с Сосновый Бор, но какой-то незаметный, тусклый. Дома двух-, четырех-, пятиэтажные. Деревья вдоль улицы - южные тополя, подстриженные. С одной стороны города - огромное озеро, с другой степь. В городе исключительно все есть. Не буду и перечислять даже. Даже ковры, машины - бери, не хочу, но так они дороги, что можно только смотреть.

Служить мне в военном городке, за сто километров от Приозерска. Муза, представь себе военный городок в Таппа. Без пятиэтажных домов и без половины финских - копия этот городок, только не в эстонском городе, а в бескрайней степи, как островок в открытом море. Здесь, хотя небольшое, но все есть: продовольственные и промтоварные магазины, столовая, клуб. Гостиницы маленькие, двухэтажные. С водой, душем. Комнаты на трех человек Бараки - для бездетных семей и с дошкольными детьми (здесь школы и прочего нет), семей офицеров и прапорщиков. Приняли меня тепло. С головой окунулся в родную военную жизнь. Подробнее опишу в следующем письме.

Светочка, береги себя! Как будет время - пиши. Всегда помню о вас. Скучаю. Письма идут десять-четырнадцать дней. Целую.

2 марта 1980 года

Здравствуйте, мои хорошие!
Сегодня первое мое воскресенье в дальнем краю. Проснулся в восемь утра, поздравил мысленно Светланку с днем рождения. А у вас в это время еще ночь, только на исходе пять часов. Думаю, что-то вам сейчас снится. Представил вас всех спящими, и почему-то показалось, что вы все рядом-рядом со мной. А сейчас семь вечера - у вас три дня. У Светы, наверно, собираются гости. Денек сегодня чудесный - около нуля, яркое солнце, но в то же время висят в воздухе снежники. Вот и десять лет назад была такая же погода.

Принесли мы с мамой ребеночка в одеяльце на Железнодорожную, дом 46, вошли в залитую солнцем квартиру, а у дверей нас встретила пятилетняя девчушка с завязанными ушками (это была Оля). Глаза у Оли были такие удивленные - что это мы такое принесли? А «это» - у него тогда еще не было имени, равнодушно на всех посмотрело, как будто давно всех знало, и усердно зачмокало пустышку. Положили мы «это» в дальнюю комнату. А у бабушки был накрыт праздничный стол, цветы. И собралась вокруг вся семья - дедушка, бабушка, тетя Галя, дядя Вася, тетя Оля и мы с мамой. Не было счастливее того дня на свете.

Стали все предлагать, как же нам назвать маленького человечка. Решили так: каждый напишет имя на бумажке, и все положат на стол. Если на большем числе бумажек будет одно имя, так посему и быть. Мама Муза мне шепнула: «Витя, она такая светленькая, давай назовем ее Светой»

Древнее русское имя, так оно сразу тебе подходило- Значит сразу появились две бумажки, где написано «Света». Бабушка хитрая, сразу к нам тоже присоединилась.
И я, - говорит, - так хотела.

Дядя Вася настаивал на Анжелике, тетя Оля на Виктории. Вот так и стала у нас жить Света.

Позвонить отсюда невозможно, только с Приозерска. Поехал вчера туда, а там что творится - тьма желающих. Здесь очень много командировочных. Слышу, разговоры прерываются, на слышимость жалуются. Ни то, ни се. Решил лучше дать тебе телеграмму, чем разговаривать кое-как. Пробежал сегодня три километра по дороге в степи, включил электронагреватель воды в душе, помылся, приготовил ужин, почитал, спланировал дела. Сегодня с утра в маленькой двухэтажной гостинице (громкое для нее название, на самом деле заурядное общежитие) никого нет.

Почти все на выходные уезжают в Приозерск. Там у каждого в гостинице «Россия» своя комната за 10-15 рублей в месяц. Мне такая роскошь ни к чему. Замучаешься ездить туда и обратно. Особенно говорят, летом в автобусе, как в жаркой бане, выходишь после двух часов езды и можешь выжимать одежду. А здесь сегодня я и двадцатидвухлетний лейтенант Коля. Вымыл с утра комнату, посуду, позавтракал. Сел ремонтировать военную одежду - брюки, китель, шинель. Коля пошел дежурить, а я зашил сумку и вот пишу.

У Коли ружье, у меня фотоаппарат. Решили в середине марта взять в Приозерске велосипеды напрокат, и как сойдет снег, в свободное время ездить в степь, к природе, к живности.

Повесил у кровати вместо ковра карту Советского Союза. Гляжу на нее, как же вы далеко от меня. Только по прямой 1500 км! Такое впечатление, будто из далекого космоса смотришь на Землю, и на ней маленькой точечкой у Ленинграда видишь сквозь сосновый лес Сосновый Бор. А в мыслях я всегда с вами. На юго-востоке по вечерам не высоко над горизонтом «висит» красный Марс, а рядом еще одна звезда. Помнишь, Света, мы любовались - Марс «висел» над крышей кинотеатра, а мы стояли у дома №1 на Высотной? Если вы с того места опять посмотрите туда, то вот в том направлении, на расстоянии 3500 км, и есть я. Примерно отпуск ориентирован на ноябрь-декабрь.

Весь месяц пробуду со Светланой. На этом заканчиваю сегодня. Целую, обнимаю, папа Витя.

9 марта 1980г.

Хорошие, далекие мои!
Как же часто я вижу вас, всю Святую Троицу и во сне, и наяву перед своими глазами. Сегодня девятое марта. От вас пока не получил весточки. Как вы там? Только это одно беспокойство частенько грызет мое сердце. Сегодня вечером только что сменился с наряда, был второй раз. Специально, в праздник Восьмого марта, чтобы, во-первых, было осмысленно мое пребывание здесь, и чтобы не так тосковать, во-вторых. И действительно, скучать было ох как некогда. Сутки отвечал за большущее разнообразное хозяйство, за множество служб. Начиная от пекарни, где, кстати, пекут очень вкусный собственный хлеб солдаты-пекари, котельни, водокачки, очистных и кончая караулами. Трое суток был буран. А это явление в степи очень опасное. Сильнейший ветер, идет прямо стеной, если идешь против него, то не глотнуть воздуха, да еще мороз. То вода по трассе перестанет поступать из Приозерска, то в котельне падает давление. То одна, то другая машина далеко в степи застревает в снежных наметах. А там люди, их надо спасать, в степи замерзнуть - пара пустяков. Надо вовремя всех накормить, проследить вывозку из города мусора, проверить раздачу пиши, подъем, и вот такая круговерть целые сутки. Забыли, что день был праздничный. И вот теперь, подогрев припасенную в резервуаре воду, принял душ, нажарил на электроплитке яиц с колбасой, закусил и пишу вам.

Во всей гостинице нас четверо, идет праздничная программа, и все, кроме меня, у телевизора в ленкомнате (это так называемая комната отдыха, где стоят телевизор и холодильник, бильярдный стол, висят стенгазеты и лежат подшивки газет).

Остальное население в город уехало еще седьмого марта. В городке нашем остались лишь семейные пары, да и те, у которых малые дети. Хоть и строго здесь, а тоже ходили пьяненькие. Раз в сутки идет автобус в город и обратно. В нем, как в холодильнике. Едут в валенках и ватниках. Женщины форсят, и, конечно, мерзнут. Да, в такой буран езда три-четыре часа вместо двух. На дороге то и дело заносы. Поэтому автобус сопровождает буксир. А ночью сегодня мне приходилось разъезжать по мелким «точкам», так еще сопровождала меня группа солдат с лопатами.

Завозили воду на подсобное хозяйство - в нескольких километрах отсюда. Вот бы Светланке показать. Целый зоопарк. Длинный ангар, а в нем, разделенные перегородками, стада коров, телят, овец, свиней. Такие овцы странные, первый раз увидел, каракулевые, курдючные. Сзади висит жировой мешок, а морда, как ребро ладони с ушами вперед Ягнята, как бесенята, черненькие и кудрявые. Холодно, всего в ангаре +4. Так свиньи забираются для тепла друг на друга, как кошки, в два-три этажа. Вот какое здесь хозяйство.

Кормят, поят, доят - солдаты. Вся степь сейчас в крепких, упрессованных ветром, снежных пирамидах. Говорят, перед весной всегда приходит на недельку - этот буран с востока. А так, без ветра когда, солнце вовсю припекает. Стоишь в строю на разводе, шевелиться нельзя. Левую сторону лица вовсю греет солнце, а правая щека в тени. Ее от холода хоть рукой растирай. Из живности в городке вовсю по деревцам уже чирикают по-весеннему воробьи (вернее, чирикали до бурана, сейчас попрятались). Вот живность, по всему миру летает, ни жары им, ни холода. И бегают три веселых собаки - две шавки, а одна здоровая, головастая, белая, все пристает, просит поиграть с ней.

Сейчас много занимаюсь. Академические знания всплывают легко. Как говорится, «встречают по одежке». А моей «одежкой», как мне сказали, да и сам я вижу, являются мои знания и мое отношение к службе. Это не тяжело. Самим собой заниматься очень легко. И приятно брать барьерчики, которые сам себе задаешь, будь то наряды, регулярная в любую погоду физзарядка, строгий режим жизни и занятий, самоконтроль и дисциплина. Больше ведь у меня здесь забот нет, как только управлять самим собой с утра до вечера. А когда видишь результаты, то это большее удовольствие, чем от поблажек, если бы себе их делал. Почти ежедневно бегаю три-четыре км до горы со странным названием Карабас. Два-три раза в неделю в клубе фильмы. Еще не ходил. По телевидению - программа «Орбита». Много встретил здесь интересных людей. И чудаков, и озадаченных чем-либо. Интересно наблюдать за солдатами в столовой ли, когда едят, или на службе. Все разные, забавные и хитрые. Увиливающие и прямые.

Как встаю с утра, все не привыкну, прикидываю, а сколько времени у вас сейчас - четыре утра, еще спите. Ложусь, думаю, еще у вас семь вечера, и вроде желание спать пропадает, начинает казаться - рано.

Берегите себя, мои хорошие. Мне будет легко жить и служить, если вы будете здоровы, веселы, устроены. Ложусь и встаю с мыслями о вас. Целую вас - папа Витя.

21. марта 1980г.

Пятница. Совершенно все погрузились в огромные автобусы и ринулись в город к женам, детям, в уют, тепло. Во всем здании один. Говорят, одиночество хороший друг, но плохая подруга, так как много советует, а мало ласкает. Врубил на все этажи музыку, оделся и задул на пять километров по бетонке. Погода чудесная, тепло, +5 градусов, ветра нет. Тихо садится солнце.

А над городом стаи ворон - радуются теплу. Осыпали все телеантенны, кричат, озоруют в воздухе. Ну, точь-в-точь как в Сосновом Бору.

22 марта 1980г.

Чудесное утро. Море солнца. Под окном на дереве заливается скворец. Почернели вершины лежащих вдали холмов за вчерашний день. Сегодня, наконец-то, все выстирал. В душевой стоят две стиральные машины (круглая белая железка, как у нас раньше была, но обе сломаны.) Вот я их и использовал в качестве тазиков. Стирал, полоскал, пел наши с тобой, Светка, песни. И про пропавшую собаку, и про крейсер «Аврору».

Первые мои здесь фотографии высылаю вам. Это, так сказать, пробные. В комнате, где живу, то есть сплю, читаю, готовлю еду и пишу вам письма. Теперь буду снимать все, чтобы вы видели то же, что вокруг меня. А интересного много. Например, убежишь по бетонке за два километра от города. Местность вокруг с небольшими подъемами и спусками. Издалека городок виден. Действительно, как островок в море - торчат дома из-за холма, как из воды. А кругом простор.

Дышится легко. Бежишь, как летишь над землей. Так бы и обнял весь мир руками, такое настроение в этот миг. И земля здешняя становится как-то родней. По ней, оказывается походить надо, пообжиться с ней, чтобы с ней подружиться. Уже темных плешин кругом больше, чем белых. Так быстро, за три-четыре дня местное солнце пожирает снег, хотя ночью морозы от -10 до-15. Скоро, чувствуется, моя пустыня проснется. Хотя говорят, не такая уж она и пустыня. Сейчас даже из-под снега - вся в прошлогодних травах - кустиках, (наз. Вейник). Веточку этой травы недели две назад я вам вложил в конверт. Говорят, (опять говорят!) цветет этот вейник очень красиво, мелкими-мелкими голубыми точками.

Мой учитель - майор Толя Гунявый. Так похож на Толю Грогуля - был у нас такой сосед в военном городке в Саблино (это, Светочка, недалеко от Пушкина, Оля и мама это место хорошо знают). Видно, нравлюсь с первого взгляда я людям. Вот и Толя напросился ко мне в комнату. Понравилось ему у меня и со мной. Надо и дальше так. Не видеть в людях плохое или не делать вид, что видишь. А побольше говорить человеку то, что приятно ему. Если раз-другой, десятый сказать и мне правду, но неприятную, то мне самому этот человек будет неприятен, точно так другим людям. Хорошо, хоть в тридцать шесть лет это я понял. Теперь слежу за собой, за своим разговором, отношением к другим людям. Почему Вашу маму Музу все люди любят? Конечно, во-первых, за ее бескорыстную доброту, во-вторых, с ней всем приятно общаться. Что дурное в человеке заметит - промолчит (все равно словом не исправишь), а что хорошее - скажет. Вот и вас. Света с Олей, она этому учит. И я от нее столько хорошего взял.

Взял тазик мыть пол (он стоял под батареей в коридоре, так как батарея тоже с дыркой и с нее кал-кап), так и в тазу тоже дыра, пропил что ли все старый завхоз? Сейчас назначен новый - молодой прапорщик. Но и с этого ни графина, ни ведра не выбить. Говорит, нет пока. По глазам - вроде не врет. Ничего. Обживемся. До встречи в следующем письме. Папа Витя.


3 апреля 1980г.

Четыре дня после прошедших в субботу дождей озеро переливалось голубовато-зеленым льдом. Говорят, и вода в нем такого же бирюзового цвета (как обложка у школьной тетради), а сегодня в ночь опять ударил мороз, и озеро стало белым от замерзшей кристаллами поверхности льда. Самые отважные рыболовы еще выходят на лед несмотря на постоянный голос из репродукторов, установленных возле побережья: «Внимание! Выход на лед запрещен! Всем покинуть лед. И как говорят, каждую весну обязательно несколько человек оторвет на большой льдине и подувший от берега ветер уносит их в озеро, а оно огромное: 600км в длину и 50-100км в ширину. Снимают их вертолетами. А за эту услугу с невезучих рыболовов берут штраф 120 рублей с каждого. Когда прошлое воскресенье ловили рыбу, я удивился, что она какая-то белая, от воды, наверно. Вода в квартиры качается тоже с озера. Вкус ее сладковатый. Такой, как у нас на заливе. И очень трудно ее вспенить, когда купаешься или стираешь. А восточная половина озера настолько соленая, что там человек не может утонуть. Непонятно только, почему вода в озере не перемешивается до равномерной по всему озеру солености. Может быть из-за того, что в нашей части озера в него впадает главная в этих краях река Или. Но она не так велика хотя и несет в озеро пресную воду. Вчера и сегодня опять подмораживает. А с ветром это так, что постоянно потираешь уши. Ходим, офицеры, уже в фуражках. При холодах невольно думаешь, где же эти все твари, которые вылезут и расплодятся теплой весной, сейчас при морозах прячутся. Ведь земля промерзла глубоко, а ни лесов, ни кустиков, где можно перезимовать, нет.

Когда бежишь по парку, вечером, то никого нет. Справа темнеет необозримое ледяное поле, прямо в шести километрах через него напрямую светятся в сумерках огни станции Сары-Шаган. Слева сквозь деревья мелькают огни Приозерска. И кажется, что этот город, озеро, скалы только твои. Потому что только ты один их видишь сейчас такими. Интересно рассказывают, что в прошлом году командир полигона - главное лицо и в городе и его заместитель приехали весной на подсобное хозяйство и указали солдатам, по какому поросенку для них выращивают. Те проявили инициативу и не без ехидства пометили этих свиней. На одной черной смолой написали: «Спиридонов», на другой - «Емельянов». Весь город уже год смеется.

Светка, умница. Ну как ты догадалась поместить в альбом именно самые любимые мои фотографии. А твои портреты я повесил так, что ложусь и встаю - прямо передо мной твое улыбающееся лицо, твоя милая улыбка. Ем ли я сочные помидоры и дыни, забираюсь ли в теплое озеро, лечу ли высоко в небе самолетом над облаками - все хочется тебе показать, с тобой поделиться. Целую вас крепко-крепко. Папа Витя.

Июль. 1980г.

(В последних письмах числа потеряны)

Доченька, дорогая моя, Светочка, здравствуй!
Вчера я приехал в Приозерск, дал тебе телеграмму, как мы договорились. До Караганды летел самолетом. Летел целых семь часов. Почти через всю страну с севера на юг. И везде была прохладная облачная, как видно сверху, погода. Самолет делал промежуточную посадку в Казани. И там, как в Ленинграде, +14.

Сели в Караганде, тоже +14. Самолет прилетел ночью - ведь по местному времени была полночь. Очень красиво лететь ночью - везде светятся города и поселки, четко видны световые линии проспектов и улиц. А наш самолет подмигивал им красным светом «я – свой».
В самолете кормили и поили: на маленьких подносах стюардессы разнесли всем по кусочку мяса, сыра и по чашечке кофе и сока. Очень занимательно было: сто человек жуют на высоте семь километров. Целуй Олечку и мамочку, большой им привет от меня. Целую, папа.


Дорогие мои, Светочка, Олюшка, Муза, здравствуйте!
Сегодня третий день, как я опять здесь, в пустынном краю. Приехал в воскресенье под вечер автобусом из Приозерска. Подъезжаю к городку и думаю, надо же, за сорок дней отпуска это знойное летом и холодное зимой место ни разу ни на секунду не вспомнилось и не всплыло перед глазами. И такая холодная тоска иногда влезает в душу, что хоть волком вой на луну. А луна висит та же, что и над вами. Сейчас она полная, а помнишь, Светочка, перед отъездом ночью встречали бабушку, и луна была не полная, рождалась. Как сейчас все это стоит перед глазами. На этом заканчиваю, напишу вскоре, целую, папа Витя.


Светлячок мой милый, доченька, здравствуй! Ну и соскучился же я по тебе. А с фотографии ты мне каждый день улыбаешься. Немного осталось дней - и мы целый месяц будем вместе. Мы поедем к бабушке Фросе на ягоды, погуляем но Печерским холмам, по монастырю. Съездим в Старую Руссу. У меня служба идет все по-старому. Жары нет. Так, стоит тридцать - тридцать пять пока днем и ночью. Комната у меня прохладная. Сегодня опять дежурю по части. Сейчас три часа ночи (а у вас только полночь). Проверил, съездил на машине, караулы, то есть, как несут службу часовые на объектах. И вот пишу, рядом сидят солдат - посыльный, а с другой стороны собачка Прошка, ну выпитый Черныш, что у нас жил в Ленинграде. Ты его помнишь? Такой же обаятельный, умненький песик, только светло-рыжий.

Назвали солдаты его так с одной роты, у которых командир был по фамилии Прошин. Он уехал, а вот собачке имя приклеили. Ужасно любит с офицерами кататься с объекта на объект. Да и то и понятно, по жаре такие расстояния не набегаешься. Да и волки не растеряются покушать его, если встретят. Он это чует.

Вечером у одной из казарм столпились солдаты и такой от них идет истошный крик, как воронье карканье. Думал, наверное, сумасшедшую ворону поймали, а оказывается - ласку. Зверек такой вроде белки, только ушки короткие прижаты, тельце вытянутое в изогнутую колбаску и морда злая. Все норовила укусить солдата, который держал ее тряпкой за задние ноги. Потом вырвалась и ускользнула в казарму, в удивительно маленькую дырку, с чайную ложку. Она ловит мышей. Много солдат ловят змей, называются стрелки. Все жирные такие!

Посылку вашу я получил, спасибо большое вам за заботу. Вот только бедненькие казахи в Сары-Шагане ее разворовали и снова заколотили. Она полупустая, там осталось: кепка, вентилятор, одна банка сгущенки и одеколон. Интересно, напишите, что там еще было. Здесь очень часто разворовывают посылки, особенно которые оценены в малую цену.

Прочитал очень интересную книгу Всеволода Овчинникова «Ветка сакуры» о том, кто такие люди японцы. Над моей кроватью висят твои. Света, фотографии и картина «Три охотника на привале».

Вечером, когда заходит солнце, в окно попадают его красные лучи и скользят сначала по картине - и у охотников закат, все как бы оживает. А затем по твоим фото. И как будто закат на Печерском озере, где вы с мамой купались. На сегодня прощаюсь с вами. До письма. Целую, папа.


Светланушка, доченька моя, здравствуй! Опять в наряде, при ремнях и пистолете. Дежурю, Ночь. И пишу письма. Рядом кемарит солдатик. Невольно вспоминается, как здесь же дежурил зимой. Все хотелось ноги в сапогах подвинуть к электропечке, а сейчас душновато. Даже странно, ночь глубокая, но тридцать градусов тепла. Раскрыты двери. И на свет летит, ползет и прыгает всякая живность. Свет их гипнотизирует. А вообще-то, это закон природы, хочешь выжить, тянись к свету, к солнцу. Но в данном случае эти твари все напутали, так как солдатик мой их шлепает мухобойкой (мухобойку каждый солдат носит все лето за поясом). Это палка с прибитой резинкой. В обязанности каждого солдата входит убить муху, где он ее увидит. Потому что мухи разносят инфекционные болезни. А вот, что все зачастую ходят даже на обед с немытыми руками, так как нет воды, начальство делает вид, что не замечает.

Ночи здесь темнейшие. Хоть глаз выколи - не заметишь. А у вас сейчас - белые. Звезды на темном небе, как миллионы фонариков. Кругом концерт - кряхтенье, посвистывание, пощелкивание. В основном, стараются сверчки, такие крупные темно-зеленые кузнечики. Лето в этом году пока не очень жаркое (по здешним меркам). Утром приятно пробежаться босичком по бетонке, а вот вечером уже обжигает ноги. Сейчас привезли скелет грузовой машины, наподобие, как в пустыне упадет какое-нибудь животное, его мясо вмиг обглодают и обклюют. Так и машину, стоит на сутки оставить где-нибудь в степи, на дороге без присмотра, се так обдерут проезжающие мимо солдаты шофера! Открутят все, что откручивается. Снимут все, что снимается - на запчасти, что остается один скелет.

Сейчас вроде уже окончательно переехали и живем с Толей Гунявым в прохладной комнате на первом этаже. Над его и моей кроватью висит по картине. А еще висят твои фотографии. На одной ты сидишь на кухне и что-то уплетаешь за обе щечки. На другой ты сидишь на диване в гостиной, подперев головку кулачком. На третьей мы с тобой загораем у бабушки Фроси в саду, в 1975 году. На четвертой ты с мамочкой сидишь в озере в Печорах, я рядом лежу на мостках. И на пятой мы с Олей в Ленинграде против Петропавловской крепости. Как повесил эти фото, так и жить стало легче - вроде ты рядом, веселая а озорная, и что-то мне хочешь съязвить.

Не проходит ночи, чтобы ты мне не приснилась. Приятно, но грустно, что это только сон. Ничего, одну третью часть я уже здесь прожил и прослужил, да и у вас, слава Богу, все хорошо, хотя и тяжело порой. Целую и обнимаю тебя, моя любимая доченька! Папа.

(начало здесь: http://www.proza.ru/2010/09/17/676 )

© Copyright: Светлана Михайлова, 2011
Свидетельство о публикации №21101021116


Третья похоронка
Игорь Иванов 7

"Коротка жизнь лейтенантская,

от ввода в бой до смерти девять суток на брата".

К. Симонов. «Разные дни войны».



- Убииь , зарезать ,оть бы что... - Ингвар машинально дунул в дуло еще дымящегося «Вальтера», сунул его за  пояс и, прихрамывая, неторопливо пошел дальше. Вдоль забора на карачках расползалась оглушённая шпана, только что попросившая у Ингвара прикурить. Их было пятеро, пятеро  лбов. Один из них и окликнул Ингвара, возвращавшегося из института: - Эй ты, мужик, прикурить не найдется?
- Иди, дам. – спокойно ответил Ингвар, и когда тот вразвалочку, поигрывая ножичком, подошел, Ингвар «дал прикурить», шмальнув у него под носом из трофейного «Вальтера».
***
9 мая 1975 года я по традиции отправился к святыне – Вечному Огню, чтобы отдать долг памяти павшим в той страшной войне. В преддверии тридцатилетия Победы в обществе ходили упорные и правдоподобные слухи о том, что должны реабилитировать Сталина. Настолько правдоподобные, что поверил в них и я. Но реабилитации не случилось, и очень многие, если не сказать большинство, были этим сильно разочарованы.

Возложив цветы, я не спеша шел по аллее, погрузившись в свои личные воспоминания о войне: два с половиной года оккупации, потеря отца и матери, беспризорщина – вспомнить было что, до сих пор всё осталось в памяти, словно это было вчера.
Гремела музыка, радостные люди, с цветами и без, потоком шли к Вечному Огню. Уже на выходе из парка я заметил одиноко сидящего на скамье человека, который не обратил на меня, присевшего рядом, никакого внимания.


- Сколько пожилых людей, особенно женщин, плачут у Вечного Ог, - обратился я к соседу по скамье, немолодому уже мужчине, пытаясь завести разговор.
- В сорок первом надо было плакать! – неожиданно жестко ответил он.
- Плакали и в сорок первом… - мягко попытался я сгладить резкость.
- В сорок первом? – мужчина в упор взглянул на меня. - В сорок первом мы не столько плакали, сколько пели «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов»*. И, в результате, вместе с тремя танкистами, тремя веселыми друзьями**, под руководством «друга всех детей» Джугашвили добежали аж до Сталинграда.

Настроение у меня было праздничное, ссориться ни с кем не хотелось, поэтому замечание своего нового знакомого насчет «друга всех детей», я просто-напросто пропустил мимо ушей.- Познакомимся, что ли? Я – Ингвар. - представился он после некоторой паузы.
- Игорь,  - назвал и я себя.
- Ну, вот видишь - у нас почти одинаковые имена. Ведь Игорь происходит от скандинавского имени Ингвар.
- Вы что, скандинав?
- Какое там… Русский, самый что ни на есть… Першиков моя фамилия. – Ингвар поднялся. - Пойдем-ка, Игорь, я здесь через дорогу живу. Посидим… Помянем павших.
***
С этого дня нас связывала с Ингваром теплая дружба до самой его смерти в 1985 году. Умер он от так и не заживших фронтовых ран.
Ингвар был очень красив внешне - рост 180 см, широк в плечах, подтянут. Простреленное  пулей навылет (в одну щеку вошла, в другую вышла) лицо шрамы не портили. Локтя левой руки у Ингвара не было, он был раздроблен минным осколком, но этого заметно не было. Внешне рука выглядела совершенно обычно. А на левой ноге Ингвара и была та самая незаживающая рана, от которой он в конечном итоге умер. Каждый год мой товарищ ложился в госпиталь, где из него извлекали многочисленные осколки, которыми было буквально нашпиговано его тело.
  За долгие годы нашей дружбы мне почти ничего не удалось «вытянуть» из молчаливого Ингвара о войне. И только в тот, самый первый день знакомства, благодаря моей настойчивости и решительной поддержке меня Конкордией Федоровной, мамой Ингвара, нам удалось разговорить его. Этот недлинный рассказ, с добавлением отдельных эпизодов его мамой, я постараюсь передать, мой читатель, близко к тексту рассказчика, может быть - с небольшой художественной обработкой. Если я и допущу неточности, то невольные и не влияющие на смысл рассказа Ингвара. Тем не менее – заранее прошу меня простить.

- Мы вышли с Дона, – неторопливо рассказывала Конкордия Фёдоровна, улыбаясь. - Мой отец прославился чуть ли не на весь Дон, объявив себя отступником от церкви. У малограмотного казака это отступничество выражалось в том, что он называл своих детей именами необычными, именами, как он считал, самых известных безбожников. Чем необычней было имя, тем более отец считал его достойным своих детей и внуков. Так я стала Конкордией, мой брат - Орестом, а сын мой, как видите, Ингваром.

 Этого отцу казалось мало и каждое воскресенье он шел к заутрене «бить попа». Посмотреть на это действо приходила вся станица. Отец изредка и вправду бил попа, но зачастую больше куражился… Вот так родились наши необычные имена...
Шли годы. Я окончила институт, вышла замуж, а в 1924 году родила сына. Жили мы в Москве. Мой муж был главным инженером одного из крупных заводов столицы. И когда началась война, мы были эвакуированы в Куйбышев. Оттуда-то Ингвар и ушел добровольцем на фронт…

Я долго бежала за вагоном, который увозил наших сыновей, вчерашних школьников, на войну. Последнее, что я услышала тогда - это крик моего сына: «Мама! Не волнуйся! Мне здесь хорошо!»

***
Мы выпили за Победу по полному стакану водки, на меньшую дозу Ингвар ни в какую не соглашался.
- Ну, что… Давай, вспомни что-нибудь о войне… - обратился я к Ингвару.
Тот долго молчал, а потом, выпив еще сто граммов, начал:
- Ладно, раз такое дело… Расскажу, после чего моя мама третью похоронку получила… Мы тогда в обороне стояли. Ночью, часа в три, как-то тревожно стало, проснулся, решил проверить посты. Я тогда командовал взводом, состоял в чине лейтенанта. Выхожу  из землянки, иду крадучись вдоль траншей. Все нормально… Тихо… Немцы тоже спят. Подхожу  к пулеметной точке, всё, как положено - один боец за гашеткой пулемета бодрствует, другой отдыхает. Пулеметная точка устроена так: перпендикулярно основному окопу отрыт ещё один, верх его застелен досками, на которые устанавливается пулемет, а под настилом образуется удобная ниша. Один из расчета в этой нише отдыхает, другой бдит за пулеметом, потом меняются. Ну, я тому, что дежурит, и говорю: «Давай, мол,  лезь в укрытие, отдохни малость тоже. Я подежурю...» Тот и полез. Я локтями на доски облокотился, любуюсь ночью. Тишина… Звезды на небе громадные, а светят - будто в последний раз. Только они да свет редких ракет разрывают первозданную тьму, более ничего. Ничего более не нарушает и покой этого мира, если бы не одна вещь – ВОЙНА, будь она проклята!...

Итак, стою я за пулеметом, мечтаю и вдруг вижу - с той, с немецкой стороны в нашу сторону крадётся цепь людская. Я сразу же беру  на мушку идущего впереди и первой же очередью, как узнал позже, убиваю его. А в ответ на выстрелы слышу отборный русский мат! Кричу громко: « Оружие положить! По одному, с поднятыми вверх руками, ко мне!». От стрельбы переполошился весь мой взвод, да и батальон тоже. Прибежал комбат – кто стрелял, в кого стрелял? Давай разбираться… Оказывается, соседнему батальону была поставлена задача ночью выдвинуться на нейтральную полосу, обустроить там наблюдательный пункт, оставить наблюдателей и вернуться.  Лейтенант, которому было поручено выполнение этого задания, болел куриной слепотой, но признаться в этом стыдился, дабы его трусом не посчитали. И вывел двенадцать своих человек на меня. Заблудился… Этого лейтенанта я первым и уложил.

Мой комбат, когда понял, в чем дело,  выдрал из кобуры пистолет и начал орать: «Скидавай шинель, вылазь на бруствер!». Ни на какой бруствер я, сам понимаешь, не полез, в штрафбат загремел. По уставу положено было предупредить: «Стой! Стрелять буду!». Я не предупредил. Не ждал я наших с той стороны…

***
Прервав рассказ, Ингвар закурил, озабоченно заглянул в пустую бутылку:  « Сбегаю-ка я еще за пузырем». Никто возражать не стал. Ингвар ушел, а Конкордия Федоровна продолжила уже свой рассказ:


- Вы знаете, Игорь, в 1944 году, ранней зимой, рано утром раздается стук в дверь. Я открываю дверь, передо мной стоит девушка- почтальон, вся в слезах, и протягивает мне конверт-похоронку. Протягивает, а я смеюсь, хохочу буквально. Девушка, видимо, решила, что я спятила, бросила похоронку и бежать. «Стой! Да жив мой сын! – криком остановила я почтальоншу. – Жив! Поехали!» И мы поехали к Ингвару в госпиталь, где я его нашла еще в октябре... Вот ведь какие бывают случаи. А ведь это была третья похоронка за войну, третья! Каково матери несколько раз хоронить сына, как думаете?
***
Тут вернулся Ингвар, выпили еще за его фронтовых друзей, и, по моему настоянию и просьбам матери, он продолжил свой рассказ:
- Вот так я попал в штрафбат. Только пролитая кровь могла хоть как-то реабилитировать штрафников. В августе 1944 года года под Резекне и случилась эта самая первая кровь. Против нас стояли власовцы. В плен мы их не брали, да они не сильно-то и сдавались.  Наш комвзвода, Пашка Бойцов, поднял нас в атаку своим обычным призывом: «Вперед, мародеры! Вас ждут часы и зажигалки!» И мы поднялись в атаку. Передо мной оказался громадный мужик… Нет, скорее всего - он был маленький, но в атаке все враги кажутся большими. Мы на мгновение остановились друг перед другом, и в это время с крыши домика, на которой сидел немец, в нашу сторону полетела граната с длиной деревянной ручкой. Она упала в аккурат между нами. Взрыв...
Пришел в себя… Лежу на спине. Пошевелил руками – шевелятся. А вот ноги  - нет, ни в какую. Приподнялся на руках, огляделся… Впереди, метрах в двухстах, немцы ходят. Галдят по-своему. Я кое-как перевернулся на живот, приподнял голову, вижу - метрах в тридцати колодезный сруб.  К нему-то я и пополз. У колодца я перекинул тело через сруб, сел в ведро и рухнул в колодец. Долетел до дна, воды оказалось по пояс. Гляжу – доска плавает. Очень кстати пришлась эта доска. Я кое-как укрепил ее в углу, вскарабкался на это сооружение и тут же потерял сознание. Пришел в себя с помощью чего-то, обрушившегося на меня сверху. Это прямо на колени мне упал наш убитый солдатик. Наверху слышалась стрельба и рев массы людей, идущих в атаку. Это не было пафосное ура, это был  вой народов Советского Союза.
Я полез в карман шинели лежащего у меня на коленях солдатика, нашел там кисет с махоркой, газету и немецкую зажигалку. Свернул козью ножку и закурил. Покурив, достал из кормана гимнастерки погибшего документы. Солдатика опустил в воду, а сам по цепи выбрался наверх и потерял сознание… Откуда у меня взялись силы на подъем по цепи, не спрашивай, не знаю. Очнулся уже в госпитале, в Куйбышеве. Там меня мама и нашла. Так что похоронка запоздала малость...
В общем - все мои армейские грехи перед Родиной были смыты кровью. Только ни наград, ни звания мне не вернули. Надо было куда-то писать, суетиться, унижаться, находить каких-то свидетелей. Мы этим заниматься не стали. Зачем?
После выписки из госпиталя я поступил в институт. Окончил, женился. Родил двоих детей. Несколько лет назад переехали в ваш город. Трудимся на благо Родины…

Так… Что ещё? Да, в госпитале, где я пролежал два года, умирающий майор подарил мне «вальтер»…

***
Осколки той гранаты, что взорвалась под Ингваром в Резекне, похоже, так и остались в нём. И умер он через несколько лет именно от них.
А меня до сих пор мучает вопрос – как тяжело раненный человек мог выбраться из глубокого колодца по скользкой цепи на одних руках? Да одного этого эпизода вполне достаточно для того, чтобы осознать и нашим потомкам и нашим врагам – такой народ не мог проиграть в той войне!


* «…Если завтра война, если завтра в поход…»,
** «…Три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой» - слова популярных перед войной песен.


© Copyright: Игорь Иванов 7, 2010
Свидетельство о публикации №21010070438


Памяти В. В. Предеина. Ветерана ВОВ
Ольга Головенкина

Пролетают года-журавли.
Затянуло окопы травой.
А тогда здесь мальчишки вели
за Отчизну отчаянный бой.
Берега, словно зубы оскалив,
Волхов желтую воду катил,
что победа за нами - мы знали.
хотя полк наш опять отступил.
Были страшные, черные дни.
Над болотами дым волокло.
Враг давил. Только мы перед ним
не склонили своих голов.
Пуля-дура пропела скворцом.
Кто-то вскрикнул -"мама" и ...залп!
 Я увидел, как в землю лицом
мой товарищ, Володька упал...
Здесь на каждой пяди земли
чей-то сын или брат убит...
Пролетающий клин журавлей
ширь небесную бороздит.
На полях лежит тишина,
в небе плавает круг Луны.
А во мне дрожит, как струна
неостывшая боль войны.

© Copyright: Ольга Головенкина, 2010
Свидетельство о публикации №11004154852

Любовный писарь
Флорид Буляков

     Все началось с того, что он спас от неминуемого суицида Борю Галушкина.  Как-то они оказались в курилке вдвоем. Смолили молча «Памир». И Боря Галушкин сказал:
- Удавлюсь на хрен! И посмотрю, как будет визжать на похоронах!
- Велико удовольствие!
- А что? Целый месяц не отвечает, зараза!
- Может, не так пишешь?
- Ага! Я ей конкретно написал: приеду, убью!
- Разве так пишут письма девушкам?
- А как? Попробуй вот сам ей написать.
- Попробую, а что? Как ее зовут-то?
- Галя.
- Галя. Имя-то какое.
- Какое?
- Лобовое.  Дай-ка бумагу-то…

И он написал письмо Гале. От имени Бори Галушкина.  Затем Боря тщательно переписал текст, приговаривая ходовое в ту пору словечко «ништяяк!»

- Э-э, да ты тут стих присобачил. Может, не надо?
- Надо.
- А чей это?
- Какая тебе разница. Напиши, что сам сочинил бессонной ночью.
- Не поверит!
- Поверит. От души же. Добавь – мол, смотри, что со мной сотворила окаянная любовь к тебе!

Боря Галушкин добавил и через неделю на свои четыре странички получил  шесть страниц ответа. Галя клялась в любви и верности и просила еще стихов, «если тебе не жалко, мой любимый!».
Галушкину было не жалко. И он, конечно же, проболтался и к нашему герою выстроилась очередь.
- Слышь, салабон, напиши-ка письмецо моей пичуге…
Салабон написал и пичуге.

 Его письма срабатывали безошибочно. В строю он был крайним, был салагой, драил туалеты, призыва "дикого", откуда-то из чума, но у него находились какие-то особые слова и для девчонки из глухой тамбовской деревушки, и для красавицы из солнечного Еревана, и даже для якутки из поселка Эгвекинот, что на краю земли Чукотки. В сердцах потерявших было интерес к своим солдатикам девчонок, вспыхивали новые чувства,  они дружно садились за ответные послания. В роту письма носили тюками. Если бы поставить под пресс эти тюки, то пролились бы реки слез влюбленных девушек всех краев необъятной в ту пору страны.

Сам он письма не получал. Не от кого было. Салабон он и есть салабон, кто ему напишет.

Вот такой вот был Сирано из чума!)


© Copyright: Флорид Буляков, 2009
Свидетельство о публикации №2905050170

Я так служил
Анатолий Шинкин
                Я так служил…

                Голова ногам покоя не дает

    Учился в поварской учебке (ВШП  -- военная школа поваров).  Каждый день: тактика, строевая, физо, кросс,  с полной выкладкой, стрельба раз в неделю. А что делать,  если командир Школы поваров --  десантник?

                Научил

     В учебке замполит сажал нас воскресным днем в клубе на четыре часа и толковал что-то, через слово повторяя: "Что называется", "Как говорится" и "Товарищи рядовые." Уже после первой лекции курсанты развлекались фразой: "Товарищ рядовой, стыд, как говорится, и..., что называется, срам!"
   
                Обыкновенный канибализм

        Впервые пришлось вскрывать банки с килькой в томате  --  семь ящиков по сорок восемь банок. Изрезал руки вдребезги, кровь мешалась с томатным соком и делала подливу  более аппетитной.  Полторы тысячи  «довольствующихся»  не моргнув глазом  съели ужин,…  и многие бегали за добавкой.
 
                Цитрусовые с секретом

    В автороте образовалась  грузинская диаспора  человек из десяти. Ребята регулярно посылки из дома получали с апельсинами, а тут у парторга идея: "Посылки проверять". Очередную  вскрыли, --  никакого криминала: апельсины, они и в Африке апельсины. Гоча,  хозяин посылки,  с грузинской щедростью угощает:
-- Вазимите дочка. Кушаит.
    Пока дочка распробовала,  пока начали меры принимать, половина автороты пьяная "в дым". В апельсинах оказалась чача.

                Карьерист

     Перед Новым годом "накрыл" нас выпивающих замполит. Радость и удовольствие светились на его лице; замполита  распирало,  он не мог подавить улыбку. А ведь нарушение в части -- пьянка. Плевать ему на всех, он уже представлял,   как будет "докладывать." .

                Экстремалы

      Налили вина в чайник, куража ради;   поставили на стол.  Ужинали,  попивая и хитро на дежурного по части поглядывая. Попались, конечно: мозгов то нет.

                Гроза дембелей

      В обычные дни  «дембеля»  команду «подъем» игнорировали,  но если дежурил капитан Зеленский,  двухметровый гигант с высоким голосом,  срывались с кроватей побыстрее «молодых»
-- Дед, что ли?  -- пронзительно выкрикивал капитан. – Сейчас вмочу,  со смеху покатишься. Пинок для ускорения, подзатыльник для направления. Быстро выведу  на правильную дорогу.

                Крамольная мысль

      Рядом со столовой соснячок прозрачный.  Вышли с  другом после обеда  покурить-прогуляться.  Навстречу солдатик бежит, рукой показывает:  прячьтесь, мол, убегайте.    Щас!  «Деды»  Советской Армии на бег перейдут!
      Из-за клуба  сержант и два воина летят стремглав. Сержант споткнулся, упал, вскочил, крикнул нам что-то  и дальше помчался.  Приостановились   мы.
      Бежит лейтенант, фуражку рукой придерживает:
-- Быстро прячьтесь, маршал.
      Маршал – это святое.  Отошли за угол столовой, наблюдаем.   Действительно, маршал Устинов,  и свита из генералов и полковников,  следом  кортеж из машин: «Чайка»,  «Волги»  и полтора десятка УАЗов.
      Мыслишка кощунственная мелькнула:  «Что за армия, в которой солдаты и офицеры от своего маршала, как черти от ладана бегут?»


                Такие пироги

      Гога   К…,  едва присягнув Родине,  решил продемонстрировать свое отношение к службе.   Выглядывая из дверей казармы, прикидывал расстояние до возвращающейся с ужина роты,  потом влез в петлю, загодя привязанную к лестнице на второй этаж. Бойцы успели, вытащили и, поняв, что живой, наломали п...ей по самое "досвиданья". Подержали три дня на губе, а потом на два года бессменным дневальным. Вешаться больше не пробовал.

                Воин

        Демобилизовался -- хоть картину пиши: брюки расклешены клиньями;  погоны, петлицы обтянуты лентой с люрексом.   По значкам: классный специалист, спортсмен-универсал,  парашютист, отличник всех родов войск, гвардеец.  Среди многочисленных побрякушек проглядывала медаль «мать-героиня»,  но общей картины не портила – только добавляла блеска.


© Copyright: Анатолий Шинкин, 2012
Свидетельство о публикации №21202150478


Р-р-разорву! БМВ, БМД и санитарки с нами!
Игорь Агафонов

Р-р-разорву! БМВ, БМД и санитарки с нами!
(прежнее название - "Кто, кроме нас? Проверим БМВ и санитарки – с нами!")

.................................экспромтик

***

Дембель Алик. Из ДШБэшных рядов.

Встречается с друганами в ресторашке "У Жоры" в 18:00. Пару часиков посидеть, не более. И только - по пивку. И ни-ни, - ничего больше! Категорически и твердо!

Так не бывает.

23:00. Ресторанчик "У Данилы". Идёт продолжение дегустаций, что после кабачка "У Жоры" продолжались в баре "У Люсьен".

Девчонки. Дискотека. Кураж. Залихватье!

Хочется продолженья.

00:30. Группа ВэДэВэшников вываливается в тихую спокойную ночь из ресторанчика "Погремух". «Как тут оказались?! А-а-а, ну и ладно, какая разница?!» – Махнули руками.

Алик, покачиваясь и стараясь ногами успокоить нестойкую землю - "чё она дрыгается, как палуба, етить!" – «голосует», пытается поймать машинёшку. Цель у группы - достичь найт-клаба "СТЕЛЛЗ"...

Водилы шарахаются, аж на встречку вылетают - "не дайте Выси на тельники нарваться"!

Тормозит Бэха. Правильная такая. Пацанская. Алик -  к ним: "Братки, до "Стеллза" нас! Десантура праздника желает!" И, не дожидаясь ответа, дергает ручку задней дверцы.

Там занято.

- "Эээээттттто ещё что такое?!" - искренен и удивлён Алик.  - "Ну-ка, ну- ка! Попрррррошу, товарищи, на выход! Эттттто наш транспорррррт!"

И напевает милым голосом: "... Бээмдэшечка-душа в горку лезет, не спеша...".

- "С хера ли - ваш транспорт?! Остынь, десантура! Сегодня морпехи гуляют!" - Пацанва из Бэхи, оказывается, подрулила к кабачку "Погремух", чтоб продолжить своё "только по пивку и ни-ни свыше".

- "Кааааакие нафиг мор? Кааааакие нафиг пехи?!" - Громогласит Алик. - "Щас, ных, всех перекрошу с перервыр... с прервыр... с перевытрит... с перевывертом! О!"

- "Кто вытрет? Кого вытрет" - повышаются тона в Бэхе.

- "Рррррррразззззззорву-у-у!" - Упрям Алик. Он не видит, что вся его братва, по факту, минут уж десять, еще до остановки Бэхи, вернулась в "Погремух", чтоб время не терять, пока он "голосует", а добавить дозу, чуть.

- "Рррррррразззззззорву-у-у!"

Ну, на это морпехи уже не в силах не реагировать! Вылетают впятером в просторы воздуха из авто.

Алик боковым зрением фиксирует, что он, почему-то, уже – оказывается! – один. О, как! "Нифига! – Успокаивает себя. - Не впервой! Отобьёмся!"

- "Душааааааары!" - Орёт Алик, пружинисто, в три прыжка, задом и бочком отступает по газону к монументально вцементированному в него, в газон, памятному камню - "Ресторан "Погремух" открыт тогда-то в память о том-то и во славу того-то". Выдирает (!) его, камень из землицы, смачно и зычно кряхтанув. Возносит над головушкой своей дэшэбэшноЙ:

- "Эээээээээээх, пля! Никто, кроме нас!"

Но!

Не бросает пока. Ждёт. Реакцию снимает.

Не-а! Морпехам - пофиг! Прут и наступают с серьёзными намерениями - раздавить! Как учили! Фигли!!!

- "Эээээээээх, за наших!" - Трубно рычит Алик и швыряет каменюгу...

Нет! Не в толпу атакующей братии швыряет - что ж он, не гуманист что ль? - а в лобовое стекло брошеной в одиночестве прямо на проезжей части морпехами в порыве наступательной страсти "БМВэхи" - "где мы, там - победа!"

***

... Лобовое стекло не выдержало. Не-а! Слабое стекло! Так себе! Немчура - фигли взять с них! Вот если б в морпехов монументальная плита попала, тогда б - да, были б ещё варианты. А в стекло? Не-а! Нету вариантов. Разлетелось, к лиху! В порошок!

Тут атака захлебнулась! Такой дерзости, даже от ДШБэшника, ну никак не могли ожидать правильные пацанята-морпехи!

Секунда горя, миг печали...

И понеслась...

Ой, как нелегко Алику было дале... Как нелегко... Тяжело было. Ой как! Ой-ё-ёй!

Хорошо чрез некоторое время и принявшая дозу десантура братская выглянула посмотреть - "как там? поймал ли тачку Алик наш?"

А там - та-а-акое!!!
Не, Куликово поле рядом не стояло,
куда там полю до размаха действ,
что десантура с моряками в чёрном
способны произвесть!

***

Нормально. Нормально всё разрешилось! Мирно! Разобрались!

Что ж - разве ж российский морпех не поймёт метущуюся и романтическую душу праздничного десантника?!

Поймёт, конечно ж. Пусть и не сразу.


***

Потом вместе уже откисали. В том самом "Стеллзе". Раны спиртовыми расстворами обрабатывали друг-другу. Свои же - чего ж?! Ну, и санитарок тоже нашли. А как же?! Санитарка после боя – очень психологически нужный фактор, выдержанный, душевный…

- "Вот только я не пойму, - всё сокрушался по-доброму и в попытках выйти на мотивировки и целеполагания Алика-швырятеля сержант-дембель Димон, - зачем ты монумент в лобовуху бросал?! Промазал?! Или - со зла?!"

- "Да не! С какого зла! Свои же! Чего ж я своих крушить-то буду?!" - Аргументировал Алик.
А сам переживал внутренне: "Ну как же я так, как же я так-то? Как эта глыба могла с ладони соскользнуть? Как вот теперь с пацанами за стекло рассчитываться? Ай-я-яй"...

***

Свои.

***

"Лихая песня" (с улыбкой) - http://www.youtube.com/watch?v=ogqbfQmmfyg&feature=related

"Зелёнку штурмовали..." -

© Copyright: Игорь Агафонов, 2009
Свидетельство о публикации №2904240250


Тульские пряники
Алекс Сидоров
(черновик из серии "Люфтваффельники")


Капитан Нахрен традиционно ворвался в казарму как сверхзвуковой истребитель, далеко обгоняя грохот распахнутой двери и рокот собственных ругательств.
- Рота, строиться в центральном коридоре! Бегом, тараканы беременные!

Построились. Командир роты, ехидно улыбаясь, энергично прогуливался вдоль строя курсантов.
- Так вот, дорогие мои детишечки, мундеркинды недоделанные, завтра поедете на склады НЗ, пряники перебирать. Подъем в 4 утра, завтрак в 4.30. В 5.00. на КПП придут машины и вперед… Разойдись, глаза бы мои вас не видели!

Оп-па, совсем недурно, однако. После обрыдло-мерзкого бигуса, хоть пряников нажремся от пуза… и с собой натырим, сколько унести сможем, естественно… а унести можем просто немеренно. Интересно, а что за пряники? Хорошо бы, тульские – форменные с медовой начинкой! Хотя, в принципе, и любые пойдут! Не даром говорят: «На халяву и уксус сладкий!» Наверное, склады НЗ пора подчистить, чтобы прянички, запасенные на случай войны, не намокли, не заплесневели и не загнили. Эх, вот подвезло, так подвезло!

Привезли нас в дремучий лес. Светает, попрыгали из кузова ЗиЛ-131, стоим, сонно зеваем, осматриваемся. Место живописное, прямо как из русской народной сказки. С двух сторон непроходимая тайга. Сзади узкая асфальтовая дорожка, по которой нас сюда доставили, впереди шлагбаум, КПП, охрана, медведеподобная собака на парашютной стропе …и мама, дорогая, ТАНКИ! Огромное количество танков от шлагбаума …и до горизонта ...и пушки! …и высокие стены из деревянных ящиков… выше корабельных сосен! Мде… Нижние ящики уже почернели, вросли в землю и частично сгнили.

Пришел толстый майор с красными погонами и характерным шлейфом застарелого хронического перегара. Окутав нас облаком хмельного зловония, поставил задачу перебрать ящики сверху вниз – верхние спустить на землю и нагромоздить на них все остальные, а на самый верх – втащить почерневшие и гнилые. Мде..

Вот такие на хрен пряники, опять обманули. Хотя, чего еще ожидать? Не испытывая особого энтузиазма и трудового подъема, лезем на «великую китайскую» стену из ящиков и по живой цепочке начинаем передавать тяжеленный груз друг другу. «Фундамент» ставим прямо в раскисшую грязь. А куда деваться?! Подложить под ящики нечего!

Ящики тяжеленные. Как говорится: «Любопытство – не порок, а двигатель прогресса!» Открываем один, а в нем огромная гильза для пушки. Снаряда нет, а горловина гильзы залита воском. В других ящиках, которые поменьше – снаряды. Вот оказывается какие пряники в Туле делают?! Очень даже неплохие и полновесные, для противника в самый раз! Кушайте на здоровье! Только не подавитесь и зубы не поломайте, дорогие наши НАТОвские «фрэнды»! Гы-гы!

Подчиняясь народной мудрости: «Пытливый ум покоя жопе не дает!», расковыряли воск у гильзы, а там порох! Но не россыпью, а типа макаронов-спагетти, темно-коричневого цвета. В гильзах более крупного калибра – порох в виде цилиндрических гранул. Ин-те-рес-но! Набиваем карманы под завязку – в хозяйстве порох завсегда сгодится. Пока не знаем для чего именно, но сгодится! Распотрошенные гильзы упаковали обратно в ящики и «похоронили» в самом «сердце» новой стены из ящиков. Захочешь вытащить – хрен откопаешь!

Когда дошла очередь до сгнивших ящиков из нижнего ряда, мы уже порядком устали. С трудом выдергивали тяжелые полусгнившие ящики из цепкой грязи и с помощью «такой-то матери» затаскивали их на самый верх.

Хрясь!!! …черный ящик с характерным треском развалился в руках у ребят, принимавших его на макушке пирамиды и, высвободившийся снаряд полетел вниз по импровизированной стене, периодически ударяясь о другие ящики… Пипец! Рванет?! …не рванет?! Мама…

Толпа курсачей замерла и затаила дыхание. Ребята напоминали персонажей детской игры: «Море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три, морская фигура замри!» Пока снаряд летел к земле, все стояли недвижимыми статуями с мраморным выражением сбледнувших лиц – не вздохнуть, не перднуть! Мамочка… мама… ма...

Чвяк! Снаряд шлепнулся на землю и глубоко завяз в раскисшей почве…Уууфффф!  Не рванул, …сука! А мы чуть не обосра… не обгадились, короче, аж ручонки трясутся и спинка мокрая!

Побежали за майором. Тот равнодушно посмотрел на снаряд, затем посмотрел на наши бледные мордуленции и, пнув снаряд носком давно нечищеного сапога, спокойно буркнул.
- Не ссыте, школяры, взрыватель взводится центробежной силой при выстреле из орудия в момент движения снаряда по стволу! Так что «просто так» снаряд не рванет! …если конечно не будете кидать его в костер или бить молотком по носику! Сержант, пошли со мной одного бойца, дам молоток и гвозди, ящик восстановите и туда его…

Работали без обеда, к вечеру задрюкались и замудохались до полусмерти, до трясучки в конечностях. Обратно в училище ехали вповалку друг на друге. В кузовах грузовиков возлежала «куча мала» из бессознательных курсантских тушек. Толпа тупо спала, погрузившись, кто в анабиоз, кто в глубокий обморок, восстанавливая потрепанные силы.

Майор со складов НЗ, махая нам вслед грязным носовым платком, или куском старой портянки, заменяющей ему платок, хз, смахивал скупую слезу аки сестричка Аленушка, провожая любимого брата Иванушку. Он клятвенно обещал походатайствовать перед нашим командованием о благодарности за наш каторжный труд.

Спасибо конечно, тронуты аж по самое «немогу». Пусть в свою толстую сраку забьет эти свои благодарности, причем плашмя. Лучше бы покормил… хотя бы пряниками, но не тульскими, сука…

А потом в периметре училища ВВС началась бесконечная канонада и зрелищные полеты различных фейерверков. Это сейчас в любом магазине навалом всевозможного китайского дерьма на любой цвет и вкус, а в середине 80-х прошлого века мы все мастерили сами.

Пустой тюбик из под зубной пасты «Помарин» туго набивался порохом, а затем расчудесно летал и красочно взрывался. В дело шло все - от обрезков латунных трубок до консервных банок и стеклянных бутылок из под кефира, которые разносило в мелкую пыль. Эх, красота!

В течение месяца в училище все летало, взрывалось, вспыхивало, дымилось и горело… Офицеры тихо сходили с ума и нервно вздрагивали от очередного взрыва, храбро бросаясь в развевающееся облако дыма в смутной надежде поймать сапера-любителя, но тщетно. Никого поймать не удавалось.

Эпидемия пиромании и опытов с взрывчатыми веществами постепенно и самопроизвольно сошла на «нет» по мере истощения всех запасов честно-украденного пороха… до следующей поездки на переборку «пряников», естественно...


© Copyright: Алекс Сидоров, 2008
Свидетельство о публикации №2812100606


Заметки ротного. Будни
Иван Паршиков

Инструктаж

Статья 144 Устава ВС ВС РФ. Командир роты в мирное и военное время отвечает: … за безопасность военной службы…

    – Вольно. Товарищи солдаты, сержанты, прапорщики, сегодня среда – тренаж по РХБЗ* и так совпало, первое число октября месяца – ежемесячный повторный инструктаж. Поэтому сейчас проведем инструктаж, потом тренаж, а потом старшина.
– Я.
– Старшина доведет инструкцию по мерам безопасности и вы распишитесь. Понятно!
– Так точно! – гаркнула рота: «Хорошо отвечают, командир части обижается, мол, с тобой здороваются лучше, чем со мной, полковником. Да бывает неловко, командир беседует в классе с солдатами, захожу я, спрашивая у полковника разрешения присутствовать, а солдаты без команды вскакивают. Хотя приятно»,– мелькнуло в голове мимолетом, а сам начал:

       – Итак, у нас в роте над телевизором висит лента с надписью: «ПОМНИ, ЧТО ТЕБЯ ЛЮБЯТ И ЖДУТ ДОМА!»– присланная, по-моему, мамой рядового Малофиевского, хорошее напоминание. К ней бы я добавил, что мы вас получили здоровыми и должны, даже не должны, а обязаны отправить после службы такими же здоровыми домой. Правильно говорю,– чуть повысил голос, что является знаком для роты.
– Так точно,– громыхнуло в ответ.
– Ладно, отвечаете хорошо, продолжим. Первое помните, перед началом любых работ и занятий, вас должен проинструктировать руководитель занятий или работ. Сразу же говорю, если этого не произошло доклад мне, я буду разбираться. Итак, получив инструктаж, приступайте к выполнению задания, но сначала осмотритесь, не висит ли над головой кирпич, который может упасть вам на голову. Убедились, что всё нормально, приступайте к работе. Выполнив работу, что нужно сделать? Конечно же, доложить о выполнении и навести порядок на рабочем месте. Естественно, у вас должна быть спецодежда для выполнения работ. А какая главная спецодежда у солдата? Молчите? Главная спецодежда у солдата, это рабочие рукавицы. Поднимите руки, у кого их нет. У всех есть, старшина хорошо обеспечивает. Старшина, а на сколько по норме их выдают?
– Три месяца.
– Знаешь! Молодец! Естественно, для специальных работ есть своя спецодежда, но мы сейчас о ней не говорим. Всё это написано в инструкции, которую вам доведет старшина, а я остановлюсь на нескольких случаях из своей «небогатой» практики, когда нарушение техники безопасности приводило к печальным последствиям.

       Первый случай: Восьмидесятые годы. ГСВГ, автопарк полка связи. Сержант и солдат экипажа электропитающей станции обслуживают свою дизельную тридцатикиловатную станцию. Хотели обслужить хорошо, а получилось как всегда. Нарушая инструкцию, обслуживают установку бензином. Помыли, «замечательно» получилось, чистый дизель, теперь подключим аккумуляторные батареи и станция готова. При подключении клемм – искра. Взрыв, станция воспламенилась, пожар. Хорошо еще этих придурков взрывом выкинуло в боковую дверь. Пока завелась нештатная пожарная машина, а в боевых полках пожарки все нештатные и скажем так, трудно заводятся, аппаратная сгорела. Правда, люди целы, а это главное. Потом в полку сложили песню: «Стоял над автопарком черный дым». Что они нарушили? Правильно, нельзя легко воспламеняющими жидкостями обслуживать технику, чревато. Для этого есть масса других, например Уайт-спирит.

       Теперь такой же случай, но с трагическим исходом. Туркмения, парк батальона связи. В нем располагалась рота охраны штаба корпуса. Из нашей роты туда перевели рядового Соколова, возить генерала, начальника штаба. Головенка у него закружилась, самого генерала возит и все чему в роте учили, забыл. Летом это было, решил Соколов постирать свое обмундирование бензином. Сказано, сделано, контроль в таких подразделениях ослаблен. Солдат оказался экономный, постирав форму в ведре с бензином, не стал его выливать, решил помыть двигатель. Помыл, тут и форма высохла, одевается, подсоединяет аккумулятор, искра и солдат вспыхивает живым факелом. Пока дежурный по парку капитан Алексеев догнал его, пока засунул в бочку с водой, сгорело восемьдесят процентов кожи, госпиталь и повезли мальчишку домой в цинковом гробу. Земля ему пухом!

       Идем далее. Сибирь, соседняя часть, ремонт крыши, гудрон, рубероид, работает бригада солдат во главе с прапорщиком. Внизу молодой солдат топит в бочке гудрон. Прапорщик спустился с крыши и идет к нему. В это время Вася с крыши кричит: – Петя попробуй, готов гудрон? А Петя же молодой солдат, не обученный, поднимает крышку и сует туда руку, попробовать, а там... Всё, попробовал, кисть в больнице отрезали. Солдат инвалид, горе ему и родителям. Поэтому еще раз говорю, прежде чем сделать что-то, подумайте!

       Еще случай. Вы знаете, что сейчас за травму платят страховую премию, в том числе солдатам. Неплохие, по солдатским меркам, деньги. Так вот, работает бригада солдат, во главе с командиром отделения, ефрейтором, на разборке старого здания. Кирпич хороший, вот и заготавливали кирпич для части. Естественно они были проинструктированы, выписан наряд-допуск, все как полагается. А перед обедом тащат этого ефрейтора в санчасть, с окровавленной ногой. При разборке здания часть стены упала ему на ногу. Врачи, первая помощь, больница, рентген. Раздроблен большой палец ноги. Вылечили, заплатили около семи тысяч, правда, палец стал как ласта. Через месяц я узнаю, что травма была организована специально, ради этих несчастных денег. О, я, наверное, никогда так не орал и матом не говорил. Ребята, вы поймите, что сейчас вы молоды, но пройдет двадцать лет и все болячки вылезут наружу, не зря говорят, что если в сорок лет проснулся и ничего не болит, значит умер. Вот и у этого ефрейтора, по фамилии Михеев, заболит в старости этот палец. Не надо этого делать, лучше быть бедным, но здоровым, чем богатым, но больным. Что-то я заговорился, наверно к старости замполитом стану. Ладно, еще один случай расскажу, где полнейшее нарушение техники безопасности было, плюс армейская показуха, которая и спасла солдата. Сначала задам вопрос вам: – Может ли спасти человека удар со всей силы лопатой БСЛ–110. Отвечаю, может.

       Итак, лето, учения в ТуркВО. Развертывание узла связи. Жара. Солдат Коля Козлов, водитель, оборудует пожарный пост у аппаратной: квадратная куча песка, вокруг квадратом красные досточки, сверху ставится огнетушитель и лопата БСЛ-110*. Показуха? Да. А недалеко другой, Петя Петров заправляет бачок электропитающего движка ведром бензина. Изо рта у него торчит сигарета, сзади него Вася Васильев наблюдает, что делает друг Петя. Интересно ему блин. Огонёк, правильно, падает в ведро и пламя, но Петя не дурак, он «умный», метнул горящий бензин, вместе с ведром, через себя. Бензин на Васю и... и Вася, мгновенно объятый пламенем, в панике, куда глаза глядят. Но есть на страже рубежей Коля, с лопатой БСЛ-110, который плашмя лупит по спине бегущего, сбивает его с ног, а потом дело техники, песка то кругом много. Солдат практически не пострадал, правда спина была синей, но это Бог его наказал, не хрен балдеть, когда все заняты работой. Все, заканчиваю, но сначала несколько слов о технике безопасности в казарменном помещении.

       Что в казарме не следует делать? Правильно, баловаться. Так сержант Щацких, неплохой сержант, решил прокатиться на перилах. Итог – перелом ноги. Далее, нельзя ругаться друг с другом. Так ефрейтор Ванин оскорблял солдата из прикомандированного подразделения, тувинца по национальности. Он при встрече обзывал его китайцем, узкоглазым, нерусью. Наконец терпение тувинца кончилось. Ванин в тот день был дежурным по роте. Когда Ванин в очередной раз обозвал его китайцем, тот выхватил нож, нож, кстати, специальный, для разделки баранов и начал его разделывать. Разгильдяй ефрейтор забыв, что у него есть личное оружие, кинулся убегать, спужался, гаденыш. А тувинец, фамилия у меня уже стерлась, продолжал его ножом спину ковырять. Хорошо, что недалеко оказался рядовой Попков, который схватил табуретку и отогнал «китайца». Кстати, на допросах солдат тувинец сказал: – Я не китаец, а простой российский солдат,– и он прав, не хрен оскорблять человека. У нас мужской коллектив, конфликты будут, но старайтесь не доводить до драк. Мне понравилась картинка в кадетском корпусе. Два кадета ругаются, но на них никто не обращает внимания, но только ругань перешла в драку, тут же со всех сторон кинулись разнимать. Вот так и у нас надо делать. Действовать по принципу: Языком мели, но рукам воли не давай!

       Что еще запрещено? Правильно, пользование самодельными электроприборами. Вы думаете, ротный у вас такой хороший, ласковый человек, поэтому оборудовал чайный уголок, где вы пьете чай. Нет, я, зная душу солдата, в первую очередь прикрываю себя. Ведь человек, такая скотина, он хочет, например, попить чайку, а чайника нет и вообще принимать пищу в казарме запрещено. Что делает солдат? Он берет бритвенные лезвия, кусок кабеля и монтирует кипятильник. Потом трехлитровая банка с водой и все чай готов. Но кипятильник самодельный, короткое замыкание и солдат поражен током. Поэтому, приняв роту, я оборудовал вам место для чая. И нет хуже наказания для вас, чем запрет чайной церемонии. Ладно, заболтался я с вами, аж в горле скрипит, пора смочить.
И еще я хочу остановиться и выделить такой вопрос. Все мы люди, у всех психика, скажем так разная, заметили, что товарищ загрустил, сторонится всех, подойдите, поговорите. Нет, доложите командирам, что с товарищем, что–то не то. Вас ведь много, за всеми не уследишь, а этому товарищу девушка прислала письмо:– Прости я вышла замуж за другого. Был случай у нас в роте, рядовой Вареников прибыл из госпиталя, загрустил, начал сторониться сослуживцев, а потом, будучи в наряде попытался вскрыть вены, хорошо вовремя заметили.

  Подведем итоги, помните: Первое - при выполнении любого задания солдат должен быть предварительно обучен и допущен к выполнению этой работы. Второе – получить инструктаж, Третье – иметь спецодежду. Четвертое – при работе и на занятиях четко выполнять требования техники безопасности. Пятое – в случае, любых происшествий немедленно прекратить работу, занятия и доложить старшему. Шестое–по окончанию работы убрать рабочее место и доложить об окончании. Да забыл сказать, работать можно только исправным инструментом и механизмами и еще приказываю, даже прошу, обходите стороной шитки, шитовые, попросту не лезте к току! Всем понятны мои слова?
–Так точно.
–Во молодцы! Теперь для закрепления в генной памяти проведем тренаж по РХБЗ. Сегодня выполним норматив номер четыре: – Одевание ОЗК* в виде комбинезона. Время выполнения – четыре, тридцать пять на отлично, пять на хорошо и шесть минут на удовлетворительно. Запомнили? Молчание, знак согласия. Командиры взводов контролируют, старшина после тренажа зачитаешь инструкцию в классе с росписью в журнале повторного инструктажа. Всё? Нет не все, я сегодня ответственный и вечером проведу ещё инструктаж по технике безопасности при проведении занятий. А теперь:
–Рота! Газы! Защитный комплект одеть!– шуршание, грохот падающих из-за плеч плащей ОЗК, а мне пора в канцелярию: «Смочу горло кофе, жаль бросил пить, лучше бы сотку чая накатить, да, были времена».


РХБЗ*– Радиационная химическая бактериологическая защата.
БСЛ-110*–Большая саперная лопата.
ОЗК*– Общевойсковой защитный комплект.


© Copyright: Иван Паршиков, 2008
Свидетельство о публикации №2811200108


Первый боевой выход. Из цикла Память
Александр Исупов
                Первый  боевой   выход.

                Воинам - афганцам,
                вернувшимся  и  не  вернувшимся  с  той  войны,
                посвящается…


             Без  малого  двадцать  лет  прошло  после  вывода  наших  войск  из  Афганистана.  Много  это  или  мало?  Для  истории – совсем  короткий  отрезок.  Для  действительности – огромный  временной  интервал.
             Давно  ушли  из  политической  жизни,  да  и  из  жизни  вообще,  те  люди,  которые  пытались  за  уши  тащить  из  феодализма  в  социализм  другую  страну,  другое  государство,  совершенно  не  поинтересовавшись  у  народа  этой  страны,  хотят  ли  они  этого.  Да  и  к  социализму  ли?
             И  давно  нет  на  карте  того  «великого»  государства,  которое  развязало  эту  войну,  посылая  на  смерть  своих  сыновей,  в  угоду  политическим  амбициям.
             А  те  афганцы,  принявшие  к  исполнению  идеи,  навязанные  «великим»  северным  соседом.  Что  с  ними  стало?  Тысячи  людей,  сотни  семей,  живущие  по  Подмосковью  в  пансионатах,  и  в  других  регионах  тоже.  Их  жизни  перечеркнули  жирной  чёрной  чертой!  Каков  их  удел  на  чужбине – без  языка,  без  образования,  теперь  и  без  достойных  денежных  компенсаций?  Заниматься  мелким  кустарным  производством,  или  продавать  по  электричкам  нехитрые  свои  поделки?  Обидно  и  горько!
             Обидно  от  сознания  своей  второсортности,  обидно  слышать  в  спину  гадский  шепоток:  «У-у,  опять  эти  черножопые»…,  обидно  от  невозможности  вернуться  на   Родину  и  увидеть  родные  горы,  ощутить  запах  цветущих  абрикосов,  почувствовать  прохладный  вкус  талой  воды  ледников  и  вкус  сочного  алого  граната.
             И  горько  от  понимания  того,  что  дети  на  чужом  языке  общаются  чаще,  чем  на  родном,  что  жизнь  вряд  ли  станет  лучше,  и  что,  наверное,  никогда  не  удастся  навестить  могилы  предков,  да  и  самим,  скорее  всего,  предстоит  умереть  на  чужбине…
             А  сколько  наших  солдат,  сержантов,  прапорщиков  и  офицеров  погибло  на  той  войне,  пропало  без  вести,  умерло  потом  от  ранений  или  жизненной  неустроенности?  Сколько  судеб  покалечила  та  война?  Конечно  же  меньше,  чем  Великая  Отечественная.  И  всё-таки…




            Наступил день  первого  боевого  выхода.
            Почти  ночью с  задания  вернулась  первая  рота.  Утром  на  плацу,  на  брезенте  раскладывали  добытые  трофеи:  кучей  лежали  китайские  АКМы,  несколько  ручных  гранатомётов,  ящики  с  боеприпасами,  гранаты,  ножи,  кинжалы  и  сабли.  Комбат  прохаживался  перед  строем  роты,  принимая  доклады  от  командиров  групп,  внимательно  слушал  пояснения.  Кого-то  хвалил,  поощрял,  кого-то  ругал.
             Было  интересно  посмотреть  на  всё  это,  но  командир  группы  уже  построил  все  три  отделения  перед  оружейной  комнатой  для  получения  оружия,  боеприпасов  и  снаряжения.
             Старики  в  основном  вели  себя  обыденно,  словно  и  не  на  выход  собирались.  Они  привычно  натягивали  лифчики,  снаряжали  магазины  патронами,  раскладывая  их  по  кармашкам,  снаряжали  запалами  ручные  гранаты,  пристраивали  различное  снаряжение,  тут  же  получали  сухпай  у  каптера,  медаптечки,  укладывали  их  в  вещмешки  вместе  с  цинками  запасных  патронов.
            Лёшка  получил  СВДшку – снайперскую  винтовку,  отдельно  обычную  оптику  и  оптику  ночного  видения.  Получил  боеприпасы  и  гранаты.
             Командир  отделения,  Коля  Иванов,  проверил  укладку  снаряжения,  заставил  попрыгать – убедиться,  не  бренчит  ли  чего  излишне.
             Ротный  вышел,  когда  все  были  готовы,  и  группа  стояла  перед  модулем  в  полном  составе,  готовая  к  отправке  в  поиск.  Он  кратко  поставил  задачу  о  перехвате  каравана в  заданном  районе,  пожелал  удачи,  дал  команду  грузиться  на  технику  и,  позвав  с  собой  старшего  группы,  вернулся  обратно  в  канцелярию.  Перед  модулем  ждали  два  БТРа  и  БМПшка.  Бойцы  разместились  на  броне.  Вернулся  старший  лейтенант  Никифоров – старший  группы.  Взобрался  на  первую  машину,  и  они  разом  тронулись   к   КПП…
             Сперва  двигались  по  дороге  на  Гардез.  Шли  быстро – хорошо  укатанное  шоссе – без  опасения  минных  или  фугасных  подрывов.  Дорога  оживлённая,  и  подрывнику  трудно  заложиться,  даже  ночью.
             Миновали  горный  кряж,  и  свернули  налево  в  межгорье.  Дальше  ехали  медленно,  между  двумя  хребтами,  постепенно  набирая  высоту.  Один  из  бетеров  находился  в  головном  дозоре,  на  малом  отдалении – второй,  БМПшка  замыкала.
             Каменистая  грунтовка,  больше  похожая  на  караванную  тропу,  виляла  по  узкой  лощине.  Редкие  кишлаки  старались  обходить  стороной,  боясь  засады  или  минирования.
             Лёшка  удивлялся  горам.  Юго-восточные  склоны  хребтов – сплошь  скальные  породы,  северо-западные  в  конце  февраля  местами  стояли  под  снегом.  Оказалось  всё  просто,  старики  объяснили,  с  юго-востока  максимум  солнца,  и  оно  успело  растопить  снег.
          …Уже  несколько  часов  колонна   передвигалась  по  каменистой  тропе,  вилявшей  среди  серых  скалистых  гряд.  Солнце  скатилось  к  горизонту,  похолодало.  Старики  развернули  и  накинули  бушлаты,  подавая  пример.
             Наконец  солнце  село,  и  резко  спустились  сумерки.  Только  ночью они  прибыли  на  место.  Командир  группы  приказал  рассредоточиться,  занять  исходные  позиции,  выставить  охранение.
              Коля  вместе  с  Лёшкой  выдвинулись  вперёд,  расположились  среди  скал  в  мелкой  расщелине.  Лёшка  расчехлил  и  прикрепил  к  винтовке  ночную  оптику,  а  Коля  осмотрел  окрестности  в  прибор  ночного  видения.  Он  шепотом  указал  на  ориентиры и  разъяснил  порядок  действий  в  случае  какого-либо  оживления,  отдал  прибор  и,  приказав  разбудить  через  пару  часов,  почти  мгновенно  отошёл  к  морфею.
              Вокруг  было  пустынно  и  тихо.  Окружавшие  скалы    в  зелёном  свете  ночной  оптики  проступали  белесоватыми  пятнами.
              Прошло  около  двух  часов,  когда  Лёшка,  осматривая  окрестности,  заметил  чуть  двинувшееся  пятно.  Он  пристально  разглядывал  тень,  она  то  медленно,  то  рывками  перемещалась  к  ним.  Осторожно  задел  Колю,  тот  мгновенно  очнулся,  посмотрев  в  прибор,  успокаивающе  прошептал,  мол,  это  идёт  старший  с  проверкой.
              Тень  бесшумно  скатилась  в  расщелину.  Старший  лейтенант  одобрительно  кивнул  на  тихое  приветствие,  осмотрел  в  свой  прибор  позицию  впереди  и  двинулся  дальше.
               Потом  спал  Лёшка.  Закутавшись  в  бушлат,  на  торчавших  из  земли  булыжниках  он  долго  ворочался,  никак  не  засыпая,  и  вдруг  словно  провалился  в  яму.
              Коля  разбудил  его  осторожно,  чтобы  он  не  испугался  со  сна.  Показал  в  прибор  на  соседнюю  скалу.  Метрах  в  ста,  на  вершине  её  силуэтом  с  мерцающим  глазом  гордо  стоял  горный  козёл, запрокинув  морду  вверх  и  касаясь  закруглёнными  мощными  рогами  спины.  И  было  в  этом  нечто  сказочное.  Как  будто  он  обращался  к  Богам,  и  они  мерцали  ему  в  ответ  звёздами.
              Снова  дежурил  Алексей.  Над  горами  на  востоке  зарозовел  восход.  Внизу  из  тумана  отчётливее  проступили  скалы.  Света  добавилось,  но  солнце  ещё  долго  не  всходило.
              Он  поменял  оптику  на  винтовке  и  через  прицел  рассматривал  окрестности. Позиция  притаилась  на  холме.  На  полста  метров  ниже,  между  грядами,  петлял  ручеёк  с  редкими  зарослями  кустарника  вдоль него.  Повторяя  изгибы,  пролегала   верблюжья  тропа, раскатанная  на  две  колеи  редким  транспортом.  Она  резко  выворачивала  из-за  холма,  примерно  семьсот  метров  оставалась  на  виду  и  так  же  резко  скрывалась  за  выступом  скалы.
              На  противоположном,  через  дорогу,  холме  за  валунами  Алексей  разглядел  установленный  на  станине  автоматический  гранатомёт,  снаряжённый  барабаном-кассетой  с  лентой  из  гранат.
              БМПшка,  с  повернутой  в  сторону  дороги  башней,  стояла  на  отдалениии  за  пригорком.  Её  было  видно  с  высоты,  но  не  видно  с  дороги.  БТРов  вообще  не  было  видно.
              Лёшка  ещё  раз  внимательно  осмотрел  окрестности  в  оптику.  Никакого  намёка  на  засаду  не  наблюдалось.  Только  в  одном  месте  еле  заметное  пятнышко  белого  дымка  поднималось  от  скалы,  может  быть,  кто-то  из  ребят  курил    по-тихому.
              Проснулся  Коля.  Они  перекусили  сухпаем,  съев  банку  тушёнки  с  галетами  и  шоколадку,  запили  парой  глотков  воды,  больше  Коля  не  разрешил.
              Из-за  камней  появился    старлей.  Он  ещё  раз,  по-светлому,  разъяснил  задачу, сказав,  что  они  пропускают  караван,  который  ожидается  в  лучшем  случае  к  обеду,  а  вернее  часам  к  трём-четырём  пополудни.  Минёры  начнут  дело,  а  их  задача  и  гранатомёта  напротив  отсечь    любые  попытки  вырваться  назад.
             - Тебе, Лёша,- сказал  старлей, - особая  задача.  Если   в  караване  будут  машины и,  попав  в  засаду,  начнут  разворачиваться,  попробуют  удрать,  постарайся  их  подбить  так,  чтобы  заклинили  дорогу,  как  пробка  горлышко у бутылки.  Бей  по  колёсам,  по  мотору,  в  крайнем  случае,  по  бакам.  Верблюдов  можешь  не  трогать.   Главное – отступающие  машины.  Быстро  с  ними  покончишь – действуй  по  обстановке.  Коля  подскажет.
              Он  осторожно  спустился  вниз,  пересёк  ручей,  поднялся  к  гранатомёту.  Побыв  там  несколько  минут,  скрылся  за  холмом, пошёл  проверять  другие  точки.
              Коля  обозначил  ориентиры  для  стрельбы,  провёл  по  расщелине,  показал,  где  лучше  устроиться  снайперу,  чтоб  сектора  обстрела  были  шире  и  удобней (Лёшка  и  сам  уже  с  этим  вопросом  определился,  но  забота  старшего  товарища  приятно  польстила),  объяснил,  как  лучше  замаскироваться.  После  этого  разрешил  поспать,  оставшись  наблюдать  за  обстановкой.
              Лёшка  устроился  за  камнями,  в  тенёчке,  на  отсыпке  из  мелких  камешков.  На  бушлате  лежалось  удобно.  Он  заложил  руки  за  голову  и  смотрел  в  ярко-голубое  небо.  В  вышине  парил  орёл.  Вокруг  царили  спокойствие  и  тишина,  словно   и  нет  никакой  войны.  Он  незаметно  заснул  и  проснулся  от  осторожного  Колиного  прикосновения.
              Солнце  давно  перевалило  за  полдень.  Вкусно  пахнуло  разогревшимся  на  солнце  гуляшом  с  гречкой.  Пообедали.  Наступило  тягостное  время  ожидания…
              В  ущелье  заползли  тени,  стало  прохладно.  Над  ручейком  забелели  лёгкие  облачка  тумана.  Вдруг  будто  клёкот  неизвестной  птицы  пролетел  над  низиной.  Коля  молча  кивнул,  давая  понять – началось.   
             Они  залегли  за камнями, приготовили  оружие, гранаты  и  боеприпасы.  Из-за  поворота  выехал  конник.  Душман, в  полосатом  халате,  с  бородой,  в  чалме,  с  лежащим  поперёк  седла автоматом,  понуро  восседал  на  лошади.  Лошадь, изнурённая  дневным  переходом,  тяжело  тащилась  по  тропе.
              Всадник  пересёк  половину  ущелья,  и  только  тогда  показался  запылённый  джип  с  открытым  сзади  кузовом,  где  на  поперечных  дугах  духи  установили ДШК - тяжёлый  станковый  пулемёт,  возле  которого  на  корточках  и  сидело   четверо  душманов.  Следом  за  джипом  метрах  в  двадцати  мерно  вышагивали  семь  верблюдов  в  одной  связке.  На  первом  сидел  погонщик,  у  остальных  на  спинах  были  приторочены  ящики  поклажи,  какие-то  трубы,  завёрнутые  в  брезент.  Замыкало  караван  ещё  пять  всадников.
              Хакнул  взрыв  радиоуправляемой  мины  и  эхом  раскатился  по  ущелью.  Джип  с  левой  стороны  подбросило  и  завалило  на  бок.  Контуженные  душманы  посыпались  на  дорогу.
              Остальные  духи  заверещали.  Горстка  всадников,  отчаянно  пришпоривая  лошадей,  поскакала  вперёд,  мимо  остановившихся  верблюдов.  В  считанные  мгновения  она  была  расстреляна  сосредоточенным  пулемётно-автоматным  огнём.  Всадник,  ехавший  первым,  закрутился  на  лошади.  Его  свалил  меткий  выстрел  снайпера  из  третьего  отделения.
              Если  честно,  то  Лёшка  ничего  толком и  сообразить-то  не  успел – настолько  скоротечно  происходил  бой,  а  точнее – побоище.            
              Несколько  ребят  из  группы  уже  спускались  с  разных  сторон  к  разгромленному  каравану.  Коля,  приказав  Лёшке  внимательно  следить  за  дорогой,  тоже  поспешил  вниз.  Из  духов  остался  в  живых  только  погонщик.  Он,  стоя  на  коленях,  истово  молился  своему  Богу,  касаясь  лбом  пыльной  земли…
              Обратно  выбирались  другой  дорогой и  очень  медленно. Погонщик  вёл  цепочку  верблюдов  между  двумя  бронетранспортёрами.  Старлей  приказал  надеть  каски  и бронежилеты,  выслал  вперёд  пеший  дозор  и  оставил  тыловое  охранение,  здраво  рассудив - с  такой  добычей  они  и  сами  могут  стать  добычей.
              Трофеи  оказались  очень  серьёзными.  Трубы  в  брезенте  были  «Стингерами», в  ящиках – ракеты  к  ним.  Всё  это,  из  рассказа  пленного  погонщика,  предназначалось  генералу  Масуду  и  стоило  бешеных  денег.
               Коля  с  Лёшкой  замыкали  колонну,  ехали  на  БМПшке  метров  за  двести  от  каравана.  Коля  всю  дорогу  удивлялся,  почему  настолько  ценный  груз  охраняли  такими  малыми  силами.  Он  предположил,  скорее  всего,  шло  несколько  отвлекающих  караванов,  но  здорово  сработала  разведка,  и  их  вывели  на  самый  главный  караван.
               Коля  вслух  рассуждал,  за  такие  трофеи  Никифоров  уж  точно  получит  нечто  более  серьёзное,  чем «звёздочку»,  конечно  и  ребят  из  группы  не  забудут,  и  кого-то  медалями  обязательно  наградят.
               Ночью  заняли  круговую  оборону,  отдыхали  в  полглаза.  Постоянно  приходилось  быть  начеку,  ждали  нападения  душманов.  Пронесло.
               После  ночного  отдыха  целый  день  тащились  под  жарким  солнцем,  изнемогая  под  тяжестью  броников,  касок,  оружия.  Всё  время  хотелось  пить,  а  дорога  казалась  бесконечной…
               После  полудня  вышли  из  межгорья  на  плато  и  вдоль  горного  потока  продвигались  к  Гардезской  дороге.
               В  небе  несколько  раз  пролетали  вертушки – МИ-24.  Видимо  они  сверху  прикрывали  колонну.  Низко  промчалась    «Сушка»,  приветливо  качнув  крыльями.
               На  вечернем  привале  они   вдоволь  напились  воды,  пополнили  её  запасы,  немного  поели.
               В  сгущающихся  сумерках  старлей  разрешил  им  сблизиться  с  колонной  до  нескольких  десятков  метров.   Коля  сказал – до  базы  двадцать, от  силы  двадцать  пять  километров,  и  к  ночи  они  будут  дома.
               …И    всё-таки  они  сами  попали  в  засаду.  Когда  они  обходили  кишлак, из  зелёнки,  которая  в  паре  сотен  метров  выделялась  совсем  уж  тёмным  пятном  на  фоне  темнеющего  неба, неожиданно  началась  беспорядочная  стрельба.  Тявкнуло  безоткатное  орудие,  взрывом  подбросило  передок  головного  БТРа.  Тут  же  раздались  взрывы  гранат,  выпушенных  из  ручных  гранатомётов.  Второй  бронетранспортёр  и  БМПшка,  повернув  башни,  поливали    пулемётно-пушечным  огнем  зелёнку.  Ребята,  соскочив  с  брони,  занимали  круговую  оборону.
             С  началом  стрельбы  пуля  из  калаша  попала  в  пластину  Лёшкиного  броника,  и  от  удара  его  свалило  на  землю.  Коля  упал  рядом,  спросив:
           -Ну  что,  живой?
            Услышав  в  ответ:
           -Да!  Вроде  не  зацепило!
            Прокричал:
           -Подтягиваемся  ко  второму  бэтэру,  занимаем  круговую  оборону!  Надень  ночную  оптику,  сейчас  духи  в  атаку  попрут!
            Так  и  вышло.  Только  духи  в  атаку  пошли  не  от  зелёнки,  а  с  другой  стороны.  Со  стороны  холма,  лежащего  грядой  в  сотне  метров  от  дороги.  Было  их  много,  точно  больше  полусотни.  С  криками  «Аллах  акбар»,  стреляя  из  калашей,  они  бежали  к  взятой  в  тиски  группе.
            БТР  развернул  башню  и  стал  строчить  из   спаренных  пулемётов  по  наступающим,  в  тон  им  заговорили  другие  пулемёты и автоматы  группы.  Это  слегка  охладило  наступательный  порыв  душманов,  они  залегли.
            В  полумраке  возник  силуэт  Ивкина – заместителя  командира  группы.  Он  со  смешком,  за  которым  улавливалась  лёгкая  растерянность,  прокричал  Коле:
          -Слышь,  Колян!  Полная  жопа!  Старшой  контужен,  Вовик-связист,  похоже,  убит.  Связи  нет,  помощь  не  вызвать,  не  могу  рацию  включить!
           Лёшку  будто  током  пробило.
          -Саня!  Я!  Я  могу  включить!
           Он  вскочил  и  побежал  за  Ивкиным  к  первому  БТРу.
           У  заднего  колеса  лежал  без  дыхания  связист.  Глаза  дико  выпучены,  из  носа  и  ушей  чернели  полоски  вытекшей  крови.  Рация  валялась  рядом  и  была  включена.  Огонёк  автоматической  настройки  горел  ровным  светом.
           Лёшка  схватил  гарнитуру  и,  нажав  клавишу,  заорал  в  микрофон:
          -Лазарь!  Лазарь!  Я – седьмой!  Попали  в  засаду!  Нас  окружили!
           В  наушниках  прокричали:
          -Седьмой!  Почему  открытым?!  Где  вы?  Где  вы?  Что  со  старшим?
           Ивкин  вырвал  гарнитуру  и  проорал:
          -Срочно  высылайте  помощь!  Мы  на  выходе  из  сорок  восьмого!  Окружены  превосходящими!  Ценный  груз!  Старший  ранен!  Нас  дав…
           Срикошетившая  пуля  попала  в  рацию,  и  она  замолчала.  Огонёк  погас.
           Со  стороны  зелёнки  тоже  началось  движение.  Ивкин  завопил:
          -Мужики!  Где  гранатомёт?
           Никто  не  ответил.  Лёшка  в  оптику  видел,  впереди  всех от  зеленки  к  ним,  стреляя  на  ходу,  бежал  бородач,  за  ним  ещё  человек  сорок  духов.
            Палец  плавно  нажал  спусковой  крючок.  Бородач  запнулся,  упал.  Духи  завыли  и  залегли.
           Минут  десять  стояла  стрельба.  Пули  цокали  о  камни  вокруг,  кто-то  из  наших  вскрикнул  и  заматерился.
            Верблюды  лежали  на  земле,  погонщика  не  было.  Ивкин  прокричал,  чтобы  берегли  патроны  и  были  готовы  по  команде  прорываться.
           После  первых  минут  боевого  запала,  когда  нет  времени  думать  ни  о  чем,  кроме  действий  в  бою,  в  наступившем  относительном  затишье  стало  вдруг  по-настоящему  страшно.  Сразу  вспомнились  беседы  политработника,  ужасающие  фотографии.
           Снова  очутившийся  рядом  с  ним  Коля  попытался  подбодрить:
          -Не  горюй,  парень!  Не  вешай  нос! – Похоже,  он  испытывал  те  же  самые  чувства  и  хотел  подбодрить  не  только  Лёшку,  но  и  себя. -  Помни,  для  себя  надо  оставить  гранату,  а   лучше  две.  Только  дёрнул  колечко,  и  ты  уже  на  небесах,  и  тебе  всё  равно.  А  если  ещё  духов прицепом  прихватишь,  так  это  за  счастье!  Но  только, - он  нахмурился  и  посерьёзнел, - это  в  самом,  самом  крайнем  случае,  когда  уж  полная  безнадёга.  А  пока  готовься,  сейчас  они  в  атаку  пойдут.
            Колины  слова  подействовали  отрезвляюще,  дурацкие  мысли  отошли  на  второй  план.
            Лёшка  в  оптику  рассмотрел  сектор  от  холма.  Почти  ничего  не  было  видно  и  слышно.  Духи  маскировались  за  камнями,  в  ямках,  но  казалось,  они  тихо,  почти  вплотную,  подползают  к  ним.
            В  другом  секторе,  от  зелёнки,  тоже  не  было  заметно  движений,  словно  духи  затаились  перед  последним  броском.
            Наконец-то ребята  вытащили  и  установили  переносной  станковый  гранатомёт.  Командовал  Саня  Ивкин.  Чувствуя  приближение  атаки,  он  приказал  приготовить  гранаты,  примкнуть  штык-ножи  и  быть  готовыми  к  рукопашной.
           Гранатомёт  дал  очередь  в  сторону  холма.  Цепочка  разрывов  легла  метрах  в  пятидесяти.  Кто-то  из  духов  гортанно  завопил.  Тут  же  станкач  перетащили  за  убитого  верблюда  и  приготовили  к  бою.
           Стрелять  перестали.  В  наступившей  тишине  отчётливо  доносились  звуки  переползаний,  бряцания  оружия.
           Чувство  страха  прошло,  его  сменил  боевой  задор.  В  оптику  Лёшка  разглядел  торчащий  из-за  камня  и  шевельнувшийся  халат.  Он  мягко  нажал  спуск.  Крик  боли  подтвердил  точность  попадания.
           Минутой  позже  духи  поднялись  в  атаку.  Ребята  повесили  несколько  осветителей.  В  их  мерцающем  бледном  свете  отчётливо  проступили  фигурки  движущихся  от  холма  моджахедов.  Они  не  стреляли,  но  быстро  приближались.
           Дружно  ударили  гранатомёт  и  пушка,  их  поддержали  короткие  очереди пулемётов  и  автоматов.  Серии  разрывов  разметали  наступающих  духов,  и  они  снова  залегли.  Зато  со  стороны  зелёнки  поднялась  редкая  цепь.  Она  оказалась  значительно  ближе,  чем  можно  было  предположить,  всего  в  тридцати-сорока  метрах.
            Башня  БТРа  успела  развернуться,  и  пулемёт почти  в  упор  косил  наступавших,  в  то  время  как  гранатомёт  с  пушкой  помогали  сдерживать  напор  от  холма.  И  всё-таки  некоторые  успели  добежать  до  позиции.  В  руках  у  них  поблёскивали  палаши  и  сабли,  видимо  была  установка,  любой  ценой  сохранить  «Стингеры».  Наступая,  они  перестали  стрелять  из  автоматов,  не  метали  гранат,  безоткатка,  подбив  БТР,  молчала.
            Подбегавших  духов  расстреливали  кинжальным  огнём.  Их  тела  с    перекошенными  гневом  лицами  валились  перед  БТРами.
            И  опять  наступила  передышка.  Из  темноты  возник  Ивкин.  Переводя  дух,  он  бодро  прошептал:
          -Повезло,  земеля!  Если  бы  духи  со  стороны  зелёнки  не  замешкались,  а  с  двух  сторон  навалились  бы  разом,  крандец  бы  нам  вышел!  Не  удержали  бы! – Он  ободряюще  похлопал  Лёшку  по  плечу. -  А  ты – ничего,  землячок!  В  первом  бою  попал  в  такую  передрягу,  мы  вот  за  всё  время  так  не  попадали!  И,  ничего,  бодряком  держишься.
            Лёшка  молча  выслушал  похвалу,  но  чувство  гордости  горячей  волной  крови  прилило  к  лицу.  Ему  стало  стыдно,  и  он  испугался,  заметит  ли  Саня,  как   он  покраснел. Саня  в  темноте  ничего  не  заметил.  Придавленный  грузом  свалившейся  ответственности,  он  озабоченно  продолжал:
           -Слышь,  Лёха!  Старлей-то  тяжело  контужен,  мы  его  под  первым  бэтэром  положили.  Я  вот  теперь  за  старшего!  У  тебя  как  с  патронами,  ажур? – Поймав  утвердительный  Лёшкин  кивок,  добавил. – Это  хорошо.  Ты  береги  патроны,  непонятно,  сколько  ещё  нам  тут  чалиться.  А  вообще  нам  везёт,  дико  везёт!  Духов  положили!!  Их  как  на  мясокомбинат,  на  убой  гонят.  «Стингеры»  хотят  сберечь. – Он  поправил съехавшую  на  бок  тяжёлую  каску. – Если  бы  не  это,  давно  бы  нас  снарядами  накрыли  или  из  гранатомётов  закидали.  А  так,  только  старшой  да  водила  с  БТРа  контужены,  Вовку  жаль,  похоже,  убило,  ну  и  Димку  с  Талгатом  зацепило.
           Он  в  другой  раз  ободряюще  хлопнул  Лёшку  по  плечу.
- Ладно,  пойду  дальше,  других  ребят  морально  поддерживать.
           Ивкин  уполз  в  темноту,  через  минуту  его  шепоток  долетел  справа.
       …Духи  ещё  пару  раз  поднимались  в  атаку,  но  теперь  только  со  стороны  холма.  Атаки  получались  вялыми,  и  они,  попав  под  сильный  огонь,  сразу  же  залегали.  Видимо  ждали  подкрепления  и  понапрасну  не  хотели  тратить  человеческие  жизни.
     …Подкрепления  они  не  дождались.  За  шумом  боя  духи  не  заметили  подошедшей  колонны  из  объединившихся  двух  других  групп  и  десантной  роты.  Похоже,  они  и  боевого  охранения  не  выставили,  уверенные  в  своей  безнаказанности,  за  что  и  поплатились  тяжко.
          Группы  и  рота  тихо  сосредоточились  с  двух  сторон  за  холмом.  Подобравшись  почти  вплотную,  одновременными  ударами  зажали  в  клещи  духов  и  в  ходе  короткой  схватки  остатки  банды  разметали,  рассеяли,  захватив    около  десятка  в  плен.
          К  центру  обороны  подкатили  шесть  БТРов  объединившихся  первой  и  второй  групп.  Пока  основная  масса  разведчиков  собирала  трофеи,  осматривала  трупы  духов,  снимала  с  двух  убитых  верблюдов  груз  и  приторачивала  его  к  броне  БТРов,  подцепляла  подбитый  БТР  и  грузила  раненых,  старший  второй  группы  с  двумя  отделениями  прочесал  зелёнку,  притащил  из  кустов  брошенное  безоткатное  орудие  и  ящик  со  снарядами…
           В  батальон  вернулись  с  рассветом.  После  завтрака  рота  построилась  на  плацу.  На  брезент  выкладывали  теперь  уже  их  трофеи.  Комбат  принимал  доклады  старших  групп.  От  третьей  группы  рапортовал  Саня  Ивкин.  Он  вкратце  доложил  о  захвате  каравана  и  ночном  бое.
         -Молодцы! – Похвалил  комбат  после  доклада. -  Вели  себя  как  герои.  По  возможности  всех  представлю  к  наградам  и  поощрениям.
          Утром  на  двух  санитарках  увезли  в  госпиталь  раненых  и  контуженых.  Володя-связист  остался  жив,  но  получил  глубокую  контузию и  в  батальон  больше  не  вернулся


© Copyright: Александр Исупов, 2009
Свидетельство о публикации №2904150471


Шиндандская история
Андрей Ворошень

«До свидания, мальчики, мальчики…
Постарайтесь вернуться назад.»
Булат Окуджава.


Тоненькая девичья фигурка на обочине шоссе Торгунди – Кандагар у кого угодно вызовет повышенное внимание. Не в парандже, причем,  в платьице вполне светском. А хотя бы и в парандже – тоже очень необычно. Не должно быть так. Ну несовместимо это платьице с  реалиями афганской войны. Просто бред, иллюзия, мираж… Да, мы в  советском гарнизоне, это - режимная зона Шинданд; кругом посты, войска, но - все равно. Только бойцы рейдового батальона  не удивлялись  этой фигурке. Девушка встречала все их колонны, возвращающиеся с  боевых операций. Зовут ее Алена, работает в библиотеке. Знали:  в руках у нее – цветы, обычно 3 стебелька. Букета из невзрачных – то ли полевых, то ли комнатных цветков - еще не видно издалека, но он точно есть. Где она их брала – уму непостижимо, мистика какая-то. Тут верблюжья колючка с трудом выживает… Цветы доставались бойцам первых  трех боевых машин – по одному стебельку на БМП. И улыбка девичья скромная – им же. И слова всегда одни и те же она говорила:
- С возвращением!
Колонна останавливалась, и Алена дарила цветы без предпочтений особых, не разбирая -  офицер или рядовой, молодой или дембиль. Закончив, и помахав рукой тем, кому цветов не досталось, она отходила в сторону, а колонна ждала, пока она отойдет. Затем, взревев моторами, изрыгая огромные клубы  знаменитой шиндандской пыли, перемешанной с  выхлопными газами, колонна двигалась дальше – к месту расположения.

Поначалу все цветы доставались 7-й роте, так как обычно именно она двигалась в авангарде. Потом 8-я и 9-я роты взбунтовались, и комбат стал при возвращении с «боевых» чередовать роты, следующие впереди. Это очередь соблюдалась строже всего в батальоне.

Солдаты, которым достался цветок от Алены, очень гордились. Засушивали его, хранили в «военнике» вместе с фотографиями из дома. И поверье ходило по батальону, что, мол, оберег это самый настоящий. Никто из счастливых обладателей цветка не погиб, и даже ранен не был.  Совпадение, конечно.

Ни разу Юра Рощин не получил заветного цветочка. А девушку рассмотреть ему все же удалось. Была она невысокого росточка, фигурка стройная, без излишеств; прическа простенькая, но очень миленькая; лицо – не сказать, чтобы красивое. Обычное лицо. Глаза вот точно необычные. Серьезные очень, кажется – серые. И во взгляде было что-то такое... Бойцы вели себя безукоризненно. Здоровались, конечно, но не больше. Ни шуточек, ни полслова лишних, не говоря уже о скабрезностях каких-либо – никогда. Рощин был абсолютно уверен, что если бы кто-то ляпнул пошлость какую, измолотили бы. Порвали бы просто, и никто бы не вмешался.

Потом на «боевые» практически перестали ходить, расположились на заставах до вывода.

Перед полным выводом войск из Афганистана, в январе 1989-го, лейтенант Рощин отправлял на Родину группу дембилей самолетом, и на шиндандском аэродроме увидел знакомую фигурку. Алена была не одна: рядом с ней сидел на сумке капитан, опираясь на самодельную палку; правая часть лица у него была со следами ожога. Они смотрели друг на друга тем взглядом, который – даже мимолетный - понятен без лишних слов всем окружающим: так смотрят только очень близкие люди. На двоих у них было две среднего размера сумки. Рядом  стояли люди, около которых высились горы коробок с импортной аудиотехникой, толстенных баулов с вещами.

Рощин подошел, поздоровался и сказал девушке:
- Вот Вы улетаете, а я так и не узнал – где  Вы все-таки брали цветы, которые дарили нашему батальону?
Алена улыбнулась - голос у нее был чуть глуховатый, но приятный и доброжелательный - и ответила:
- Это вам, мужчинам, все стрелять да воевать. А нам, женщинам - цветочки выращивать, да занавесочки развешивать. Да вас поджидать. А цветы… Cемена  мы привозили из Союза, выращивали на клумбе у женского модуля, и на подоконниках. Я даже астры однажды вырастила, но их я только ему дарила, - и она, смутившись немного,  повернулась к капитану.
Тот,  не вставая, протянул Рощину руку:
- Сергей. У меня и позывной был – «Астра». Не слыхал?
Рощин тоже представился, и честно сознался:
- Нет. Разведбат?
Капитан кивнул.
Народ вокруг засуетился, взваливая нажитое на плечи и спины. Капитан тоже поднялся.
- Спасибо Вам, Алена, от наших бойцов. Вы нас ждали, и для нас это было важно, – сказал Юрий. Он произнес эти слова, и почему-то именно сейчас вдруг ясно и остро осознал: даже одна встреча возвращающихся с войны, изможденных  телом и душой  пацанов всего одной девушкой-соотечественницей с цветами превосходила по значимости тысячи, миллионы пламенных речей о верности долгу, Родине, и чему еще там… Боже мой, как же это важно, чтобы тебя с войны  ждала женщина с букетом…
Алена смотрела на Рощина своими – да, действительно – серыми, очень  серьезными глазами, и молчала.
- Удачи вам! – пожелал лейтенант.
- Домой по земле пойдешь? – спросил капитан.
- По земле, пройдем крайний раз. На Герат посмотрим.
- Я б там кое-кому должок отдал…
На эти слова Алена встрепенулась тут же, перевела взгляд на Сергея. Такой знакомый взгляд, тот самый, как тогда - у колонны БМП…

Они  взяли вещи и пошли к самолету. Капитан заметно хромал. Алена попыталась поддержать его свободной рукой за талию, но офицер  мягко убрал ее руку, и пошел самостоятельно. Тогда она ухватила край той сумки, что нес Сергей, и стала помогать ему нести эту сумку, но так, чтобы он не видел. Перед самым самолетом капитан обернулся, постоял чуть, и махнул рукой. Не Рощину. Так… Небу бездонному афганскому, горам на горизонте, кишлачку тому, где его подожгли и продырявили, а может быть – войне? Наверное, в тот момент он подумал, что эта война в его жизни – последняя…

Алена снова положила руку ему на талию, и они, обнявшись, стали подниматься по рампе.


© Copyright: Андрей Ворошень, 2009
Свидетельство о публикации №2905270154

Ярославский комсомолец
Сергей Аршинов

Любая техника со временем изнашивается и когда-то выходит из строя. Нет ничего вечного. Ну, а чтобы эта техника не ломалась и не подводила в самые неподходящие моменты, существует целая система профилактических, планово-предупредительных, текущих, межпоходовых, средних, капитальных и еще, Бог весть, каких ремонтов.
Не являются исключением в этом плане и боевые корабли. Причем ремонт для боевого корабля – это не просто некая техническая операция по замене, восстановлению, реставрации или реанимации отдельных механизмов, узлов или приборов. Это нечто значительно большее, в зависимости от объема, занимающее особое место и даже значительную часть в жизни корабельного экипажа. Для них, для членов экипажа, это, в каком-то смысле, даже состояние души.
Судите сами. Моряк служит на Севере, в каком-нибудь отдаленном гарнизоне. Корабль, на котором он служит, гоняют как велосипед, и он практически «не вылезает из морей». В короткие промежутки между выходами в море даже в увольнение пойти некуда, поскольку в этом гарнизоне всего-то один Дом офицеров (с «большой» буквы это словосочетание пишут, видимо, чтобы оно казалось грандиознее, чем есть в действительности), не менее убогий матросский клуб, в котором матросу даже при желании потанцевать не с кем, - туда на танцы никто не ходит, так как все население гарнизона – это офицерские и мичманские жены и дети (последние, как правило, значительно более младшего возраста, чем матросы), два-три магазина, несколько казарм для личного состава срочной службы и десяток-полтора домов, в которых живут все те же семьи офицеров и мичманов. Даже просто так по улице и то не погуляешь, поскольку десять месяцев в году зима, а остальное – нечто похожее на питерскую осень с ее дождями, слякотью и прочими мерзостями.
Бывают, конечно, и хорошие дни. Больше того, - если небо не затянуто облаками, то с конца мая и до конца июля солнце светит, вообще не скрываясь за горизонт. Но светить-то оно светит, да не греет. Да и в те дни, когда оно светит, надо еще оказаться в базе и пойти в увольнение, а не стоять на вахте, хотя, по вполне понятным причинам, гораздо приятнее, если хорошая погода сопутствует выходу в море!
Есть, конечно, в Доме офицеров еще и офицерское кафе, но оно именно офицерское и там, в основном, балуются чаем по-капитански холостые (или временно холостые) господа офицеры и мичманы, а матросам туда вход заказан.
Когда после всего этого корабль направляется на средний ремонт (в незапамятные времена, когда у нас все было по плану и нормально финансировалось, средний ремонт занимал года полтора, а сейчас он нередко растягивается на многие годы, и некоторым матросам, изображающим из себя «на гражданке» чуть ли не великих флотоводцев, за всю свою службу так ни разу и не доводится выйти в море), к примеру, в Кронштадт или Питер, то к нему все, даже некоторые офицеры и мичманы, готовятся с особым трепетом.
Для командования корабля этот период – это сущий ад и серьезнейшее испытание. Приходится не только заниматься ремонтом и следить, чтобы гегемон (рабочий класс) все делал, как надо, а строитель* не насчитывал лишних денег на оплату еще не выполненных работ и втихаря ничего не вычеркнул из ремонтной ведомости, но и быть сторожами, пастухами и еще кем угодно, лишь бы не потерять контроль за личным составом и не дать ему пойти вразнос.
________________________
* строитель – представитель завода, инженер, ведущий данный объект (почему-то эта должность называется именно так)

Именно в этот период уровень воинской дисциплины падает на несколько порядков, многократно возрастает количество так называемых «грубых проступков», а нередко - и воинских преступлений. Многие, в повседневных флотских буднях, хорошие, грамотные командиры и политработники, настоящие моряки, любящие море и свою службу, успешно выполняющие учебно-боевые задачи, набирали за период ремонта взысканий, как собака блох, в том числе и партийных (а с таким багажом в ту пору перспектива дальнейшей службы виделась весьма сомнительной), а некоторые порой вообще лишались своих званий, должностей и партийных билетов.
Мне, в свое время, на подводной лодке, где я служил заместителем командира по политической части, пришлось пройти такой ремонт в Кронштадте. После возвращения на Север я как-то заехал в политуправление флота проведать служившего там начальником одного из отделов своего бывшего начальника, у которого в его бытность начальником политотдела дивизии атомных подводных лодок я служил помощником по комсомольской работе.
- Сколько человек посадил? – сходу спросил он.
- Ни одного, - растерянно ответил я, не ожидая такого начала разговора.
- Партийное взыскание получил? – продолжил он свой допрос.
- Нет! – констатировал я уже с чувством выполненного долга.
- Молодец! – искренне заключил Николай Александрович, и только после этого предложил мне сесть, и беседа пошла уже в обычном режиме.
…На одном из этапов ремонта мы стояли в доке «Трех эсминцев». На дворе стоял январь, причем не очень характерный для Ленинграда: температура долгое время держалась в районе отметки в минус двадцать пять градусов.
Рядом с нами, в том же доке, на соседних стапелях стояла еще одна, проходящая параллельно с нами средний ремонт, подводная лодка Северного флота – «Ярославский комсомолец». После окончания забортных корпусных работ лодки должны были «всплывать» из дока и освобождать его для следующих кораблей (работы тогда хватало, и каждый день «простоя» дока или его необоснованного занятия вылетал в очень немаленькую копеечку).
План у завода горел, поскольку заканчивалась уже первая декада января, а мы должны были всплыть еще «в прошлом году».
На совещании в заводоуправлении шла настоящая баталия, готовы или нет лодки к всплытию. Споры доходили до хрипоты, - заводчане доказывали свое, что все необходимые для всплытия работы выполнены, а корабельные механики* - свое, что то-то и то-то не сделано, или сделано с ненадлежащим качеством, и они не будут подписывать акт, принимая на себя ответственность за последствия. Эти разборки шли уже две недели, но постоянно «вылезало» что-то, что заставляло каждый раз всплытие откладывать.
Так и в этот раз оставалось что-то не очень значительное, но на усмотрение механиков не позволяющее лодкам всплывать. В обычных условиях устранение замечаний потребовало бы двух-трехдневной работы, но в условиях аврала, в принципе, к утру все можно было сделать. Поэтому часам к шести вечера была взята ориентировка на всплытие «на завтра» сразу же с началом рабочего дня, но оговорено, что окончательное решение будет принято утром.
Но решение решением (это заводское начальство по своим критериям определило, что не исключается возможность к утру подготовить лодки к всплытию), а нам, со своей стороны, к этой очень важной и серьезной операции тоже еще нужно было подготовиться.
Дело в том, что лодки стояли практически без «начинки». Большая часть механизмов была демонтирована и разнесена по цехам для проведения их ремонта в более
____________________
* механик – командир БЧ-5 (электромеханической боевой части)
 
удобных условиях, дизеля и электромоторы были разобраны, аккумуляторная батарея выгружена… Поэтому, чтобы при всплытии из дока лодки не потеряли остойчивости* нужно было принять замещение, то есть в балластные цистерны нужно было «налить» столько воды, чтобы компенсировать вес снятых с корабля механизмов. А это не один десяток тонн!
Плюс ко всему, если на таком морозе начать принимать замещение, а всплытия все-таки не будет, то можно просто «разморозить» цистерны и трубопроводы (это на плаву лодка окружена незамерзшей водой, и в цистернах и трубопроводах балласт, соответственно, тоже не замерзает, а при нахождении в доке, то есть на воздухе, она промораживается до температуры окружающего воздуха, и вода, превратившись в лед и продолжая расширяться, порвет все, где она будет находиться в замкнутом объеме).
Никаких обогревающих приборов на лодках тоже не было, да и источник питания для них - аккумуляторная батарея - отсутствовал, а прием замещения сам по себе занимал немало времени, так как подводящие (доковые) трубопроводы обеспечивали подачу воды со скоростью всего трех-четырех тонн в час. То есть даже при благоприятном стечении обстоятельств за само время приема замещения принятая вода могла замерзнуть со всеми вытекающими отсюда последствиями. А поскольку замещение должны были принимать две лодки, время приема растягивалось практически в два раза.
В принципе, наша лодка, по выполненным работам, к всплытию была готова. Задержка была только из-за недоделок на «Ярославском комсомольце». Поэтому наш механик после совещания в заводоуправлении на свой страх и риск все-таки начал принимать замещение, справедливо рассчитав, что, если замещение одновременно будут принимать две лодки, то к началу всплытия оно будет принято, в лучшем случае, наполовину.
А на «Ярославском комсомольце» одной из недоделок как раз был не домонтированный и не испытанный приемный трубопровод, через который и надлежало принимать замещение. К полуночи его монтаж и испытание обещали завершить.
Механик «Ярославского комсомольца» - капитан 3 ранга Игорь Соловьев, грамотный и опытный инженер, уже четвертый год находящийся в этой должности, из которых, правда, по различным не зависящим от него причинам полтора года «перехаживал» в звании капитан-лейтенанта, и лишь месяц назад, наконец, получивший долгожданные погоны старшего офицера, направляясь в казарму на ужин, собирался часам к десяти-одиннадцати вечера вернуться на корабль, чтобы присутствовать при испытании трубопровода и незамедлительно начать принимать замещение.
Но когда Игорь уже собирался отправиться на завод, выяснилось, что сразу пятеро его подчиненных – матросов последнего года службы, которым в это время уже море было по колено и которые за последние несколько оставшихся до увольнения в запас месяцев собирались взять от жизни все, да еще и с запасом на оставшуюся жизнь - ушли в самовольную отлучку в город. Двое из них в сильно нетрезвом состоянии уже находились в комендатуре, а место пребывания и действия еще троих никому были неведомы. Пришлось, отложив все дела, срочно заниматься «вызволением» «пьяниц» и поисками остальных самовольщиков.
Из комендатуры попавших туда разгильдяев удалось забрать только уже в первом часу ночи, а вот с остальными дело обстояло гораздо хуже. Хорошо, если они пошли «по девкам» или пьянствуют где-то в теплой компании. А если они просто напились так же, как и их сотоварищи, и валяются где-нибудь под забором?! В такую ночь недолго и замерзнуть. Объясняй потом их матерям, как не смогли уберечь их ненаглядных чад!
____________________
* остойчивость – способность корабля возвращаться в первоначальное устойчивое состояние после окончания действия на него сил, которые вывели его из состояния равновесия (зависит от взаимного расположения центра тяжести и центра объема корабля)

Поэтому Соловьев лично возглавил «поисковую операцию», мотаясь по всему Кронштадту и проверяя все «явочные квартиры» и злачные места, обшаривая каждую подворотню, каждый двор, каждую парадную. Но все было напрасно, - из более-менее известных адресов моряков нигде не было.
Пробегав всю ночь, стерев ноги чуть ли не до самых щиколоток, измученный и растерянный к шести часам утра – к подъему – Игорь вернулся в расположение части, где к огромной радости и с не меньшим удивлением обнаружил, что все трое… мирно спят на своих койках(!). Правда, были они далеко не трезвыми, а еле-еле ворочали языками, лица их были раскрасневшимися явно от мороза, пульс столь же явно не соответствовал сонному состоянию, да и температура их тел (лица, рук, ног – Соловьев даже специально ощупал каждого) сильно отличалась от температуры человека, всю ночь проспавшего в своей постели.
Но «разбор полетов» - как им удалось незаметно просочиться за пределы дивизиона через непроходимые кордоны дежурной службы, а затем в солидном подпитии еще более незаметно проникнуть обратно – было решено отложить на более поздний срок (на первых порах вполне устраивало, что они вернулись живыми и здоровыми), поскольку нужно было срочно бежать на корабль.
Примерно в половине восьмого, проведя испытание приемного трубопровода и проверив устранение других отмеченных ранее недоделок, Соловьев начал принимать замещение. Он совершенно справедливо полагал, что сегодня ему от всплытия отвертеться не удастся – со стороны завода все было сделано, а то, что у него не принято замещение, - это его личные проблемы, поскольку, если всплытие будет сорвано по вине личного состава, то есть «представителей заказчика», то на Министерство обороны будут наложены штрафные санкции, и оно будет вынуждено выплатить весьма солидную сумму сверх выделенной на ремонт.
Игорю даже в страшном сне не могло присниться, что бы было, если бы эту сумму ему пришлось выплачивать из своего кармана – ему ее за всю жизнь не заработать! Но он все-таки надеялся, что ему удастся каким-нибудь образом хоть на часок-другой затянуть всплытие и успеть принять необходимый минимум балласта.
Поэтому, когда в 08.00 в заводоуправлении началось совещание, где все подробно докладывали об устранении замечаний и готовности к всплытию (наш механик тоже доложил, что замечаний нет, замещение он принял процентов на восемьдесят, но на всплытие это не повлияет), Соловьев не решился сказать, что у него замещение принято всего процентов на пять, а то и меньше. Он просто скромно промолчал, не привлекая к себе внимания.
Ближе к девяти доковая команда приступила к работе, и уже примерно в половине десятого были открыты кингстоны, и в док стала поступать вода. Ее плавное журчание сиренным воем пронизывало сердце Соловьева и отзывалось нестерпимой зубной болью. Он и так всячески пытался оттянуть критический момент – отмашку докмейстера, - в течение последнего часа постоянно приставая к нему с какими-нибудь вопросами, отвлекая его от руководства доковой операцией и не давая ему произвести эту самую злополучную отмашку.
Но, в конце концов, этот момент все-таки наступил. И хотя на кингстонах тоже была наледь, за счет которой площадь их сечения значительно уменьшилась, Игорю казалось, что вода поступает в док со скоростью Ниагарского водопада. Вот вода уже покрыла всю стапель-палубу, вот одна за другой стали скрываться ступеньки пристенного трапа, вот исчез первый выступ расширяющихся кверху боковых стенок дока…
А замещение принималось так медленно… Соловьев даже «загнал» на корабль всю команду до последнего человека, вызвав всех из цехов, где они контролировали ход ремонта своей материальной части или выполняли какие-либо другие работы, чтобы сделать лодку хоть чуть-чуть потяжелее.
Примерно в половине одиннадцатого вода скрыла стапели, а через час ее было уже столько, что лодки давно должны были всплыть, то есть оторваться от кильблоков, но они по-прежнему продолжали мертво сидеть на своих опорах. Оказывается, простояв больше полутора месяцев в доке, они настолько примерзли к стапелям, что никак не хотели оставлять свое уютное ложе. Но в какой-то момент заполнившая док вода и действующая на лодки выталкивающая сила сделали свое дело, - лодки практически одновременно с каким-то треском оторвались от кильблоков и, подгоняемые Законом Архимеда, устремились вверх, чтобы занять подобающее им положение на поверхности воды…
Но не успели лодки, как поплавки, достичь поверхности и пару раз для порядка качнуться из стороны в сторону, выбирая себе удобное положение, как «Ярославский комсомолец» стал решительно с ускорением крениться на правый борт. Находившаяся на его носовой надстройке новенькая рефрижераторная установка – гордость механика, плод его полугодовой тяжбы с довольствующими органами, - которую только накануне получили и еще не успели загрузить внутрь корпуса, стремительно полетела за борт, чуть не утащив за собой почему-то возившегося рядом с ней матроса, и, как-то обиженно булькнув, скрылась под водой.
Через несколько мгновений, показавшихся вечностью, лодка с каким-то глухим ударом и скрежетом вдруг остановила свой кульбит, замерев с креном под сорок пять градусов, - она просто уперлась хвостовым стабилизатором, в котором находятся кормовые горизонтальные рули, в выступ боковой стенки дока. Но игра в «замри» не получилась, - лодка продолжала, скрипя и кряхтя, покачиваться на возникших волнах и в любой момент могла сорваться со своей импровизированной опоры. И уж тогда полного переворачивания было бы не избежать.
Мгновенно оценив ситуацию, всплытие (подачу воды в док) остановили. Больше того, воду даже немного откачали, чтобы лодка поплотнее и понадежнее зацепилась за выступ. Но что делать дальше, никто не знал.
Если продолжать всплытие, то лодка, скорее всего, совсем перевернется, если откачивать воду до конца, то еще не факт, что лодки, и особенно «Ярославский комсомолец» точно сядут на кильблоки. Уж эта-то лодка, не находясь на «ровном киле»,* никак на кильблоки не сядет, поскольку их конфигурация выполнена по лекалу точно по форме корпуса прямостоящей лодки и именно для тех мест корпуса, где они установлены. Да и направляющие, по которым при нормальной постановке в док, корабль точно попадает в положенное ему место – тоненькие реечки, прибитые по периметру кильблоков, - теперь сломаны и, не осушив стапель-палубу, восстановить их невозможно.
Побегав по стенке дока и безрезультатно покричав и помахав руками, все руководство заинтересованных сторон (кораблей и завода) часа через два собралось в помещении заводоуправления. Там же находился и каким-то неведомым образом за это время доставленный сюда капитан 1 ранга Николай Петрович Гуру – начальник кафедры теории корабля из Высшего Военно-Морского Инженерного училища имени Ф.Э.Дзержинского, доктор технических наук, профессор, заслуженный деятель науки, автор множества научных работ и статей по вопросам расчета прочности корпуса корабля, его остойчивости, непотопляемости и живучести, ведущий специалист в этой области в отечественном Военно-Морском Флоте.
Худощавый, высокий, стройный, несмотря на возраст, всегда подтянутый, с черной, как смоль, с небольшой проседью бородой аля-Курчатов, он исписал бесчисленным количеством длиннющих формул все специально принесенные сюда классные доски (и, казалось, даже стены), бегал с выпученными глазами, постоянно размахивая руками, вокруг огромного стола заседаний и кому-то что-то пытался объяснить. Но за общим шумом ничего не было слышно. Все говорили одновременно,
____________________
* ровный киль – положение без крена и дифферента

пытаясь друг другу что-то доказать, причем никто не хотел уступать противоположной стороне.
Такой базар продолжался часа два. Наконец, главный строитель (есть даже такая должность на судостроительных и судоремонтных заводах) сумел как-то урезонить собравшихся, и спросил:
- Николай Петрович, так что же нам все-таки делать?
В мгновенно наступившей абсолютной тишине Николай Петрович вдруг остановился, как-то странно склонил голову набок, с минуту покрутил ею в таком положении, потом резко выпрямился, сказал:
- А х… его знает! – собрал свои бумаги и решительно удалился.
Лодку потом, конечно, спрямили, приняв недостающий балласт и выровняв на киле, а бедолага-Соловьев уже через неделю лишился и так долго ожидаемого им звания, и, в общем-то, уже надоевшей ему хлопотной должности (но не с повышением).



18.11.05.


© Copyright: Сергей Аршинов, 2007
Свидетельство о публикации №2704190118
Дедовщина. Эпилог


Беларуски Куток
Дедовщина. Эпилог
Ментус

Трагическая история, свидетелем которой я стал, во времена моей службы в легендарной Брестской крепости мучила меня долго, заставляя каждый раз пересказывать печальные факты, чуть только заслышишь хвалебный мотив порядку, в законе не прописанному, но являющимся с кой поры данным как традиция, весьма, впрочем, уродливая.
Ты не можешь поделиться куском хлеба с молодым солдатом, если ты уже отслужил хоть полгода и переведен в другую касту. Тот же, кто все-таки имел смелость  преступить и поделиться, делал это тайно.
Сами события, описанные в краткой миниатюре «Дедовщина и почки», нетипичны, случайны, в некоторой степени не вписываются в рамки, как выразился один из моих «рецензентов»,  того «жесткого порядка», о котором  идет речь и на котором, по мнению многих, в особенности самих солдат и сержантов,  «держится» армия.  Никто здесь не является воплощением слабости, воплощением вселенского зла или жестокости.


Трагічная гісторыя, сведкам якой я стаў, у часы маёй службы ў легендарнай Брэсцкай крэпасці мучыла мяне доўга, прымушаючы кожны раз пераказваць сумныя факты, ледзь толькі пачуеш хвалебны матыў парадку, у законе не прапісанаму, але якія з'яўляецца з пэўнай пары дадзеным, як традыцыя, вельмі, зрэшты, брыдкая.
Ты i не марыш, каб падзяліцца кавалкам хлеба з маладым салдатам, калі ты ўжо адслужыў хоць паўгода і пераведзены ў іншую касту. Той жа, хто ўсё ж такі меў смеласць пераступіць і падзяліцца, рабіў гэта таемна.
Самі падзеі, апісаныя ў кароткай мініяцюры «Дзедаўшчына і ныркі», нетыповыя, выпадковыя, у некаторай ступені не ўпісваюцца ў рамкі, як выказаўся адзін з маіх «рэцэнзентаў», таго «жорсткага парадку», пра які ідзе гаворка і на якім, на думку многіх, у асаблівасці саміх салдат і сяржантаў, «трымаецца» армія. Ніхто тут не з'яўляецца ўвасабленнем слабасці, увасабленнем сусветнага зла або жорсткасці.

Пераклад на беларускую мову зроблены аб'яднаннем "Беларускі куток". Шчыра ім дзякую.

© Copyright: Беларуски Куток, 2012
Свидетельство о публикации №21201220045

Alma mater. Благодарность
Олег Шах-Гусейнов
                (Из серии «Курсанты»)

Баринов, преподаватель кафедры тактики и я, курсант третьего курса, сидим в столовой училища и пьем холодный кефир.
 
Майор высок ростом, весу в нем больше центнера, а развал плеч вызывает невольное уважение. Начало сентября, но жарко, как в тропиках.

Других посетителей в офицерской столовой нет. Работает только буфет. Воскресенье, и училище - будто вымерло.  Две буфетчицы о чем-то тихо  переговариваются  за стойкой, от духоты обмахиваясь салфетками.

В обеденный час, по будням, массы слушателей усердно мнут старый паркет обширного зала, уставленного столами и стульями. Накрахмаленные скатерти, аромат горчицы и чего-то еще, очень вкусного, приятно раздражали обоняние курсантов, хронически страдающих отменным аппетитом.

Но сейчас здесь тишина и покой. Солнечный свет косо льется в высокие окна, устилая паркет яркими пятнами.

За окнами огромные вековые деревья вяло отбрасывают душную тень. Чуть колышутся длинные тюли от слабого движения воздуха – все окна раскрыты.
Внутренне я так напряжен, что слабо воспринимаю привычные ракурсы и детали окружающей обстановки.

Мы с майором Бариновым заступаем в наряд: Баринов - дежурным по училищу, а я - его помощником.

По сложившейся  традиции, я  прибыл к зданию училищного КПП, где располагалась комната дежурного по училищу, для получения предварительного инструктажа у Баринова. Однако майор, мучимый жарой, вяло махнул рукой и предложил зайти в училищный буфет, который располагался в Главном корпусе.  Мы направились к его входу, который был недалеко от КПП.

- Помдежем заступал? – спросил майор по пути.

- Никак нет, - ответил я. Несколько раз заступал помощником дежурного по факультету.

- Это - совсем не то! - разочарованно пробурчал Баринов.

Я и сам знал, что - «не то». Одно дело с интересной книжкой просидеть весь наряд за столом и совсем другое – оказаться «под прессом» у самого начальника училища.
               
                ***
В училище Баринов - с недавних пор, преподаёт общевойсковую тактику, к ПВО ранее не имел ни малейшего отношения. Он носит фуражку с красным околышем, красные же петлицы с общевойсковыми эмблемами, заметно выделяясь среди других офицеров -  преподавателей.

Офицеры - всегда приверженцы своих родов войск и только под непреодолимым давлением служебных обстоятельств, крайне неохотно меняют форму одежды.  Так и Баринов, которому уже приходилось слышать в свой адрес факультетские подковырки на эту тему, и ухом не вел: майор не спешил «менять знамена».

Впрочем, уже скоро он должен был получить звание подполковника. Дежурным по училищу Баринов заступал тоже в первый раз.
                ***

С Бариновым  я практически не пересекался, но он мне запомнился.

Однажды мы сидели в курилке у казармы, а рядом на плацу командир взвода первокурсников старший лейтенант Смирнов заканчивал подготовку подчиненных к полевому выходу. Курсанты, после осмотра, укладывали нехитрое имущество в вещмешки.

Откуда ни возьмись, к курилке подошел майор Баринов. Мы встали, приветствуя его. Он вяло махнул рукой:  продолжайте, мол, курить. С любопытством стал наблюдать за действиями взвода.

- Вещмешки собрать, надеть и строиться, - скомандовал Смирнов.

Курсанты приступили было к выполнению команды, но тут майор неожиданно выступил вперед. Морщась, как от зубной боли, он обратился к Смирнову со словами:

- А что это у вас такое, товарищ старший лейтенант? – пальцем указал он в сторону, начавшего уже формироваться, строя взвода.

- Как что? - не понял его Смирнов.

- Да вот это, - и, сделав пару шагов, Баринов жестко ткнул здоровенным указательным пальцем в вещевой мешок одного из курсантов. Тот пошатнулся и сделал невольный полушаг вперед, чтобы сохранить равновесие.

- Вещевой мешок, товарищ майор.

- Нет! Это не вещевой мешок. Это – котомка нищего из пьесы Горького … «На дне». – При этом он уже энергично снимал (здесь больше подошло бы слово «сдирал»)  вещмешок  с курсанта, отчего тот шатался, как былинка.

К чему здесь пьеса Горького, мы не поняли, но у Баринова это прозвучало как-то убедительно.

Майор ловко поддел вещевой мешок за лямку на тот же указательный палец и, подняв его вверх,  всем, в том числе и нам в курилке, продемонстрировал. В мощной длани вещевой мешок действительно походил на жалкую котомку бедного путника: имущества было мало, а раструб горловины был больше нижней части мешка .

Для убедительности майор слегка встряхнул вещмешок, и в нём разболтанно зазвякали кружка-ложка-котелок-фляжка.

Задумчиво покрутив вещмешок на пальце, майор, кряхтя, присел, сдвинул фуражку с красным околышем на затылок  и, развязав вещмешок, вытряхнул без сожаления его содержимое на плац.

Стояла выжидательная тишина.

- Вот как надобно, показываю, старший лейтенант, - Баринов неторопливыми, но неуловимо ловкими движениями, начал компоновать и укладывать обратно в вещмешок его содержимое.

При этом все было практично – логично, как слова в доброй частушке. Когда имущество было уложено, майор расправил края вещмешка прямоугольником вверх и, взявшись за верхние углы, начал ловко сворачивать-скатывать их валиком до уровня, где начиналось «имущество».  Затем туго перегнул скрутку посредине и крепко стянул петлей лямки. Никакого «раструба» не осталось и в помине, вещмешок стал каким-то компактным и аккуратным. Никаких звуков при встряхивании не было.

- Вот так должна выглядеть военная «котомка», товарищ старший лейтенант, - снисходительно сказал он покрасневшему Смирнову.

Честно скажу, мы понятия не имели о такой методике... Лично мне это знание сослужило позднее добрую службу.

Когда Смирнов подал команду «По машинам», первокурсники нестройно, гурьбой ринулись к двум автомобилям Газ-66, в которых должны были выехать на занятие.
Закуривший было сигарету Баринов, недоуменно поднял брови и вновь осадил Смирнова, прокомментировав это следующим образом:

- Старлей! Да останови  ж ты этот бардак!  Не шокируй будущих инженеров, -  он чуть повел выдыхаемой струей дыма в нашу сторону.

- «По машинам» - кричит бригадир  бабам  в колхозе «Червоное дышло»,  когда надо влезать в телеги, - продолжал он, - а у нас по уставу есть две команды:  предварительная  «К машинам!», и затем, когда эти безумцы выстроятся в колонну по одному у правого и левого бортов,  исполнительная - «По местам!». Для вас это что – новость?

- Никак нет! – заволновался оплошавший Смирнов. Его лицо заметно покраснело. Конечно, он знал эти команды – азы, но он не знал Баринова.

И этот «краснопогонник» так его опозорил – на пустяке, можно сказать.  Как же ему хотелось Баринова послать подальше!  Это было ясно всем, в том числе и майору. Но он, чуть щурясь от дыма своей сигареты, невозмутимо наблюдал за происходящим.

-Так в чем же дело? Делайте правильно! – добродушно посоветовал майор.

А «безумцы» украдкой скалили зубы: Смирнов не пользовался у них большой популярностью.
Таков был этот майор Баринов.
                ***
               
   Я выпил стакан кефира, а майор – две бутылки. Мы молчали и не торопили время.  Я смотрел на майора и думал о том, что ему, наверное, в эту жару тяжелее, чем мне.
На майоре китель, под кителем – рубашка с галстуком, ремень портупеи впился в плотную фигуру. На мне «ХБ». В нем значительно удобнее и свободнее. Но легче от этого не становилось. Я волновался. «Не проколоться бы при докладе генералу», - сверлила голову одна и та же мысль.

Каждому из курсантов за пять лет учебы приходится нести эту службу всего один или, максимум, два - три раза.  Тут нельзя было ударить в грязь лицом!  Это, как сдача госэкзамена. Только сложнее.

Кульминационный момент – рапорт  начальнику училища утром, по его прибытию в расположение. Докладывать должен по уставу дежурный. Он и докладывал - на училищном КПП.

Однако, генерал, в тех же самых воспитательных целях,  приказал: помощнику дежурного рапорт - дублировать, но уже – в вестибюле главного корпуса училища.

Именно «этот»  рапорт являлся моментом истины, в том числе и для  дежурного по училищу. Как пройдет рапорт, так и пойдет дежурство.

Генерал вкладывал в минуты своего рандеву с курсантом особый смысл –краткое, но личное участие в его воинском воспитании. Каждый день – новый курсант. Глядишь, постепенно все пройдут перед пристальным взором генерала. Одно дело безликая масса в строю или в аудитории, другое дело – отдельно взятый курсант. Вот он, голубчик. А ну, заглянем тебе в зрачки, посмотрим, каков ты и что ты!

Все знали, что некоторых помдежей, после утреннего доклада генерал или снимал с наряда - с выговором, от которого не просто было потом «отмыться», или отправлял на плац – тренироваться до одури под руководством командира батареи. Благо, просторный плац, расчерченный ровными белыми полосами и квадратами, находился рядом, стелясь в глубину территории прямо от КПП.

Этот плац впитал немало литров курсантского пота и тихих матюгов - из монолитных курсантских шеренг, размеренно шагающих под барабанную дробь - при подготовке к парадам и смотрам.

«И-и  - ррр-аз!», - хором выкрикивали курсанты из ровных, марширующих шеренг, дружно печатая шаг, и, одновременно резко поворачивая голову в сторону трибуны.

И так много-много раз: до полнейшего автоматизма, пока шеренга не превратится в единый слаженный строевой организм. Позже шеренги сливались в строи «коробок» и изнурительные тренировки продолжались. Когда же «созревала» коробка, зрелище, я вам скажу, было внушительное, как в песне – «веет ветром от шага полков»!

В любую погоду и время года, каждый день, здесь под оркестр производился развод караулов. Здесь же принималась военная присяга первокурсниками - после курса молодого бойца. Здесь же происходил торжественный выпуск новоиспеченных офицеров. Вручались погоны и дипломы. Здесь вручался училищу вымпел Министра обороны "За мужество и воинскую доблесть"!

К торжественной процедуре вручения вымпела плац ожесточенно мыли - с мылом (!) - и долго тренировались в строевой выучке. Перед внушительной трибуной установили стол, на котором – чтобы всем на плацу было хорошо видно – стоял полковник К., отличавшийся отменной строевой выправкой, и под звуки барабана демонстрировал строевой шаг, что называется, «по разделениям».

                ***

Наученные некоторым горьким опытом, командиры курсантских батарей, во время утренних докладов генералу, частенько предпочитали находиться поблизости – для страховки, прячась за одной из внушительных  колонн у парадного входа. У них был резон волноваться за собственную персону.

Бывали случаи, когда разгневанный нерадивостью помдежа, генерал приказывал вызвать «на ковер» комбата. Градус гнева как-то понижался, если комбат материализовался быстро.

- Ну что, - спросил Баринов, глянув на свои часы, - готов?

Я уже предполагал, что будет дальше.

- Готов, - вздохнув, ответил я и тоже посмотрел на свои часы. Было 16-30.

Из офицерской столовой мы прошли через центральный вестибюльный зал, мимо широкой мраморной лестницы, ведущей на второй этаж. Лестничный марш с белоснежными, мраморными же, перилами  устилала ковровая дорожка, прижатая к лестнице тяжелыми медными прутьями у основания каждой ступеньки.  Прутья были тщательно начищены и горели, словно золотые.

Отдав воинскую честь, миновали Боевое Знамя училища, пост №1. Часовой с автоматом, курсант второго курса, утомленный духотой, на мгновение вытянулся по стойке «смирно» и вновь расслабил ногу в колене. Он стоял на подпружиненной, почти незаметной постороннему, подставке.

Я-то знал, что там установлены датчики, сам не единожды нес тут службу: стоит часовому на шаг сойти с этой подставки, как моментально сработает свето - звуковая сигнализация в комнате дежурного по училищу и в караульном помещении. Службу часовые несут по два часа.
Лучше бы я заступал на пост: отмучился сутки и свободен!
                ***
Через некоторое время мы с Бариновым стояли на плацу.

Я не раз видел, как курсантов, заступающих помдежами, тренируют старшие офицеры, заступающие дежурными по училищу.  Рутина: два-три раза курсант, тренируясь, подходил с докладом к офицеру. На этом тренировка, после одного-двух замечаний со стороны офицера, собственно и заканчивалась.

Но у Баринова были свои соображения.

- Ну, давай, - сказал он, - ты - помдеж, я – генерал. Подходи и докладывай.

С расстояния шагов в двадцать я громко скомандовал: «Училище, смирно!» и строевым шагом двинулся к майору.

- Стоп, - сразу осадил меня Баринов, - замахав перед собой большими руками, как режиссер, недовольный очередным дублем, - отставить!

Я с недоумением остановился. По строевой подготовке у меня всегда была твердая оценка «хорошо».

-  Не-е-т, так - не пойдет! Что это за плач такой - «Учи-и-лищ-щ-е-е»? – обидно, будто заикаясь, передразнил он меня, - я твоей команды даже не слышал. Громче надо! Где твой командный голос?

- Так я же…

- Нет, курсант, это - всхлипывания, а не команда! Команду надо подавать протяжно, громко, так, чтобы у генерала подогнулись коленки!  Понятно?

- Так точно!

- Ну, давай повторим. Ты только никуда не шагай, а подавай команду с места, где стоишь. Несколько раз, а я - послушаю. Шагать - потом будем.

Я встал на исходную дистанцию и истошно заорал с ударением на первом слоге: «УчИлище, смирно!»

- А голову, голову не повернул! Когда командуешь «училище, смирно», голову надо поворачивать вправо, будто всё училище там выстроилось, и подбородок – повыше. Закрывать глаза или моргать при этом – не надо!  Давай ещё.

После нескольких раз я, наконец-то, «вошёл в роль». Я кричал-командовал громко и протяжно, словно руководил парадом Победы, требовательно упирая на последнюю букву: «Училище-е-е!», «Сми-и-ррр - НО!». При этом, последний слог «но», я на резком выдохе, будто выстреливал из своих лёгких.

Майор, стоял, чуть склонив голову набок, подобно маэстро, прослушивающему начинающего музыканта – нет ли какой фальши?

С внутреннего крыльца КПП с явным интересом наблюдали за действом на плацу «старые» дежурный и помдеж, а также несколько зевак из числа оказавшихся поблизости курсантов. Они оживленно обсуждали происходящее.

Когда этот элемент, по мнению Баринова, был мною отработан на оценку «где-то около того», приступили к следующему этапу:

- Отработаем сам доклад. Докладывай!

Теперь я стоял навытяжку непосредственно перед майором – в двух-трёх шагах, как положено по Уставу, – и, приложив руку к головному убору, громко докладывал:

- Товарищ генерал-майор! Во время моего дежурства происшествий не случилось! Помощник дежурного по училищу курсант Шах-Гусейнов.

Баринов задумчиво смотрел сквозь меня.

- Нет, брат! Это тоже не годится.

- Почему?

- Как-то безлико, нет изюминки. Доложить надо так, чтобы генерал запомнил твой доклад. Он должен резко выделяться из сотен других докладов, которые генерал уже слышал!

- Товарищ майор, что-то я не совсем…

- Первую фразу – обращение надо произнести очень громко и ВОПРОСИТЕЛЬНО: «Товарищ генерал-майор?!», - будто ты его окликаешь или одергиваешь. С ударением на первом слове. Нет, даже не так. Здесь такой нюанс есть – очень тонкий! Первое слово «товарищ» - вопросительно, а «генерал-майор» - торжественно, с наращиванием голоса. Во как! Понимаешь меня? Этим ты привлечёшь его внимание к себе более того, которое он обычно привык уделять в этой ситуации.

- Пока я буду раздумывать, с какой интонацией произнести первую фразу, то забуду про вторую, и позор мне будет обеспечен до конца дней! – попытался  я возразить.

- Нет. Именно так, как я тебе говорю! И - только так. Вторая же фраза рапорта должна звучать так, будто ты рапортуешь о важнейшем событии в жизни: «Во время моего дежурства происшествий – НЕ случилось!». Понятно? Каждое слово – не проговаривать, а впечатывать! Ясно?

- Ясно, товарищ майор, - уныло отвечал я ему.

- Это - искусство! Тренируемся!

Сначала Баринов сам несколько раз негромко повторил доклад на разные лады, прислушиваясь к себе, будто выверяя те интонации, о которых только что рассуждал. При этом бросал на меня испытующие взгляды: мол, доходит до курсанта суть идеи, или - нет?

Затем ещё минут двадцать он меня мучил – «в комплексе». Под конец я решил, что он меня вовсе добьет этим дурацким и неслыханным тренажом…

                ***   

Ночь прошла спокойно. Утром, ко времени прибытия генерала, я находился в главном корпусе и уже устал проверять внешний вид перед зеркалами, закрепленными на двух внушительных колоннах, поддерживавших свод вестибюля училища. Подходя к одному зеркалу, потом к другому, я разгонял несуществующие складки хэбешного кителя назад, поправлял - то кобуру с пистолетом, то фуражку.  Многократно прикладывал, тренируясь, руку к головному убору. Придирчиво осматривал на себе каждый сантиметр обмундирования.

Расхаживая в ожидании по залу, непроизвольно касаниями пальцев то и дело проверял, не расстегнулся ли крючок на воротнике. Волнение моё достигло пика.

На подоконнике за тяжелой гардиной специально установлен массивный чёрный телефон, на который звонили только один раз в сутки – утром, когда уже предупредительно распахивались ворота КПП перед сверкающей чёрной «Волгой» генерала. Звонили с КПП, предупреждая помдежа о готовности.

Звонок, всё равно, раздался неожиданно. Я вздрогнул, как от непроизвольного выстрела. Подбежал, схватил трубку.

- Едет!!  Ты готов?!

- Готов!

Бросив трубку, я побежал на свое место, напротив входной двери и, сглатывая слюну, морально приготовился к докладу.

Вдруг тяжелая дверь резко распахнулась.

- «Учи…», - я вовремя осёкся, вместо генерала увидев, просунувшуюся в двери, взлохмаченную  голову своего комбата. Он быстро вращал зрачками туда-сюда: со света не видел меня.

- Шах!

- Я!

Он, всмотревшись в сумрак вестибюля, узрел меня и, показав кулак, потряс им: мол, ну, смотри у меня! Попробуй только – подведи! И, быстро закрыв дверь, будто испарился.

Я стоял и ждал уже минут, наверное, десять, недоумевая: где же генерал? До КПП всего метров сто – сто пятьдесят.

И вот, дверь распахнулась, стремительно вошёл начальник училища.
Делаю всё автоматически. Повернув голову вправо и чуть вверх, сам испугавшись своего голоса:

- Училище-е-е! Смиррр – НО!

Генерал встал, как вкопанный. Я - к нему. Каждый шаг стреляющим эхом отдается в акустике пустого вестибюля. Докладываю:

- Товарищ генерал-майор! Во время моего дежурства происшествий …

Выдерживаю все интонации и сам удивляюсь, как они неуловимым образом отражаются в немигающих светлых глазах начальника училища.

- … Не случилось!  Помощник дежурного …

Одновременно с поворотом делаю шаг влево, чётко приставляю ногу.

- Вольно.

- Вольно-о! – протяжно командую я в пространство вестибюля, хотя там никого, кроме часового, нет.

Генерал поворачивается ко мне, протягивает руку, здоровается и спрашивает:

- Какой курс?

- Здравия желаю, товарищ генерал-майор! Третий курс, второй факультет.

- За отличную строевую выучку объявляю благодарность. Молодец! Доложите комбату.

- Служу Советскому Союзу! Есть!

- А вот твой дежурный Баринов …, - задумчиво проговорил генерал и чуть заметно покачал головой, машинально окидывая зорким взглядом отдельные детали моей формы одежды. Зацепиться не за что!

- Так! Бегом к дежурному! Передайте, чтобы сейчас же мне перезвонил! – и он направился к себе в кабинет, попутно чётко козырнув в сторону Боевого Знамени и просверлив коротким, будто рентгеновским, взглядом, замершего по стойке «смирно» часового…

                ***

Я побежал к Баринову, чуть не столкнувшись на обширном крыльце с комбатом. Он так широко улыбался, что я сразу понял – сейчас самое время напроситься в увольнение. Меня распирала радость, будто я только что успешно сдал все экзамены разом! А их еще предстояло – выше крыши.  Однако мне приказано «бегом»!

- Шах, стой!

- Товарищ майор, не могу – приказ начальника училища!

Комбат махнул рукой: давай мол, беги, надо, так - надо!

К моему немалому изумлению Баринов был в тоске. Он уже стягивал с себя портупею.

- Товарищ майор, что случилось?!

- Генерал снял с наряда. Чихвостил! Пойду отдыхать, - и он с хрустом, во всю мощь своего тела, потянулся.

- За что?

- За форму одежды. Приказал немедленно сменить фуражку, петлицы, эмблемы и доложить ему лично в кабинете. Дал час времени. Не повезло мне, Шах! Плакал «подполковник», и плакала моя кафедра. Ну, его к чёрту, это ваше училище, пойду опять в войска. Там попроще будет!

- Товарищ майор, генерал приказал вам сейчас же ему позвонить!

- Да?! Интересно, что там ещё на мою голову? Может, уже через час мне надлежит быть где-нибудь на Кушке или в ЗабВО?! - промолвил, невесело закуривая беломорину, Баринов, - тогда и не стоит так спешить со сменой красного на чёрное!

Он выпустил облако дыма и снял трубку:

- Товарищ генерал! Майор Баринов.

- Баринов! Должен сказать, - голос в трубке помолчал, - в стараниях помдежа чувствуется именно ваша работа. Подготовка помдежа – скопирована с вас! – рокотал в трубке голос генерала, - возможно, я несколько погорячился. Продолжать нести дежурство! Я изменил свое решение. Выговор отменяю.

- Есть!

- Но! Насчёт моих указаний – всё остается в силе. Через час – у меня в кабинете. Я не потерплю такого хамского пренебрежения к войскам ПВО! Это – элита Вооруженных Сил. Вы хорошо меня поняли?

- Так точно! Разрешите выполнять? – повеселел Баринов.

- Выполняйте! А помдежу я объявил благодарность, - и положил трубку.

- Отставить ЗабВО и Кушку! Ну, Шах! Не ожидал. Ты, конечно, вчера подавал слабые надежды, но чтобы так отработать! Молодец, вытащил меня, - Баринов с явным сожалением разглядывал в руках свою фуражку с красным околышем.

- Я и сам не ожидал, товарищ майор!

- Ты, может, не в курсе ещё, но эта благодарность останется в твоем личном деле до конца службы.

И в этом Баринов оказался прав!

                ***

       Это было давно. Прошло сорок лет! Мне же кажется, прошла вечность. Я не знаю дальнейшей судьбы Баринова. Нет уже и некоторых из нас, тогдашних курсантов. Многие стали полковниками, есть и генералы! Ребята совершили немало славных дел на службе Отечеству.

А время всё же неумолимо: нет давно уж и нашего начальника училища, нет многих замечательных преподавателей, положивших столько душевных сил на алтарь подготовки и воспитания офицеров для Вооруженных Сил. Нет и славного училища - нашей Alma mater. Более того, нет и той страны, в которой мы выросли и возмужали, которую нас готовили защищать в бою.

      Но большинство из нас ещё остаётся. Мы всё помним. Особенная, жизнерадостная искринка в глазах, по которой мы сразу узнаём друг-друга, надеюсь, ещё долго не погаснет.


© Copyright: Олег Шах-Гусейнов, 2011
Свидетельство о публикации №21110290131


Марш! Кричал иногда наш отец...
Лина Орлова

Передо мной  лежит  потрепанный, надорванный почти до половины в двух местах документ размером 20х23 см – свидетельство о рождении моего отца.

На лицевой части свидетельства:
НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР
ОТДЕЛ АКТОВ ГРАЖДАНСКОГО СОСТОЯНИЯ
========================================================
СВИДЕТЕЛЬСТВО О РОЖДЕНИИ
Агафонов Иван Иванович
родился 31 августа 1923 года

. . .


На обратной стороне документа наверху написано карандашом
(текст без изменений, у отца образование 3,5  класса):

«Жив и здоров и того и вам жалаю
Папаша и мамамаша находимся Владивостоке
А это пришлю я вам д. сохранения я хотел
написать что получите сразу пришлите ответ
Приморский край Город Владивосток первая речка
п/я 34-74 литер 20 Агафонов»

Внизу адрес родителей:
Агафонов Иван Агафонович
Агафонова Параскева Петровна

Стоит штамп:
«ПРОВЕРЕНО
Военной Цензурой»

Почтовый штемпель Владивостока  и почтовый штемпель нашего райцентра от 1942 года.

Отцу было 19 лет. Его призвали на службу в Красную Армию в 1942 году и отправили на Дальний Восток.
На хранение родителям он прислал свое свидетельство о рождении, свернутое солдатским треугольником.

В 1945 году отец участвовал в боевых действиях против японских империалистов.

604-й гаубичный артиллерийский полк, 40 стрелковая дивизия.
Младший сержант. Командир гаубичного орудия на конной тяге.

Был контужен. На затылочной части головы была вмятина.

Награжден медалью «За отвагу», орденом Отечественной войны II степени.
Много юбилейных медалей.

Отец вернулся домой в 1948 году.
17 февраля 1949 года женился на моей маме - Орловой Марии Александровне.
Через 5 лет родился брат, затем через год и 2 месяца - я.

Отец почти ничего нам не рассказывал о войне. Много говорил о Дальнем Востоке. Любил читать про войну. Несмотря на незаконченную начальную школу, читал бегло, дружил с арифметикой. Выписывал газету «Красная звезда».

Отец жаловал рюмочку. Умел по-крестьянски выпить.
Когда выпивал крепко, уходил в себя, молчал, потом вдруг стучал кулаком по столу и кричал:
- Ма-а-рш!

Короткое, чеканное слово...

Мы говорили:
- Опять папа «марш» играет!

Не помню, в каком возрасте, но мама объяснила, что наш папа воевал, натерпелся, иногда вот так выходят воспоминания… Отголоски войны.

Мы не страшились и не боялись. Привыкли. Это было наше, семейное.
Мы уважали. Тогда в нас воспитывали уважение к этому.

Повзрослев, я раздумывала, что отец каждый раз как будто просматривает одну и ту же цепочку событий. И какое-то звено этой цепи рождало:
- Ма-а-рш!

Только один раз от этого отголоска войны пострадала наша родственница, папина тётка.
Тётя Анна бывала и раньше у нас в гостях. Но тут, так получилось, что они с отцом остались вдвоём. Праздник. Отец угощает, тетушка поддерживает компанию, чарочка за чарочкой… И опять сработало:
- Ма-а-рш!

Тетка от испуга спохватилась и побежала из избы прочь… Ступеньки на веранде у нас крутые. Она и скатилась, подвернула ногу.
Все обошлось. Мама объяснила тетушке, что племянник не собирался дебоширить.

Сегодня 23 февраля. Отец чтил этот праздник.
Он вспоминал своего пропавшего без вести брата Юрия, который был танкистом и воевал в Крыму. Все попытки найти брата были безуспешны.

Они долго беседовали со своим другом дядей Колей, который тоже служил и воевал на Дальнем Востоке.

Каждый год в этот день у нас дома раздавалось:
- Ма-а-рш!

А с 18 августа 1986 года это наше, семейное слово ушло вместе с отцом.
НАВСЕГДА!

Оно теперь стало другим отголоском – отголоском моей ПАМЯТИ.

Вечная память моему отцу!
Вечная память ВСЕМ, кто воевал и не дожил до 23 февраля 2011 года.
Здоровья и сил живущим участникам всех ВОЙН!
Всем им СЛАВА!
Всем им низкий ПОКЛОН!


23 февраля 2011

Фото 1946-1947
http://www.proza.ru/2011/02/23/126

© Copyright: Лина Орлова, 2011
Свидетельство о публикации №21102230126


Сражались землю защищая
Леонид Зеленский 2

Он был единственным, кто в классе
Всерьёз мечтал военным стать.
Его отец, солдат в запасе,
Мечту старался поддержать.

Учил стрелять в спортивном тире,
Водить машину хорошо,
Твердя всегда, что в этом мире
Военным быть не так легко.

Сын понимал отца с полслова
И не перечил никогда.
Он детством не был избалован,
Знал цену жизни и труда.

***

Окончив школу, стал курсантом.
Промчалось время и судьба,
Его, в погонах лейтенанта,
Послала в бой, где смерть, пальба.

Где, как и он, простые парни,
Совсем мальчишки-сорванцы,
Дрались с врагом на поле  брани,
Как раньше деды их, отцы.

Сражались землю защищая,
Родной Отчизны рубежи.
Она для всех была Святая
Веками в таинствах души.

~~***~~

Он не вернулся с поля боя.
Не смог родителей обнять...
Лишь фотография Героя
Их душу будет согревать.

СЕРДЕЧНО ПОЗДРАВЛЯЮ ВСЕХ С ПРАЗДНИКОМ - ДНЁМ ЗАЩИТНИКА ОТЕЧЕСТВА!

Леонид Зеленский
Лиепая, февраль 2012 года


© Copyright: Леонид Зеленский 2, 2012
Свидетельство о публикации №11202225234

ИСАЕВ
Геннадий Рябов

Из Сборника
«Я РИСУЮ СЛОВА»

…слегка располнела. Но все-таки очень мила.
Припудрила носик.
И жилка дрожит у виска.
А прежняя жизнь, будто дым сигарет, уплыла… 
Майн гот, отчего же такая собачья тоска?

Оно не вернется – то давнее счастье мое.
Немало границ между нами уже пролегло.
Какое, казалось бы, дело теперь до нее?
Но колет, поди ж ты, в груди,
и дышать тяжело.

Винцо попивает – в бокале осталось на треть.
Рисует узоры, по скатерти пальцем скользя.
Нельзя говорить, улыбаться, и даже смотреть.
Да что там смотреть!
Мне о ней и подумать нельзя.

Напиться бы в доску.
Весь кошт прокутить насовсем.
Оставить лишь только две марки – халдею на чай…

Кафе «Элефант».
Бьют куранты без четверти семь.
Пора.
До свиданья, родная.
До встречи…

Прощай.

Ветеранская
Ефимов Анатолий

В кругу ветеранов за дружеской чаркой,
Встретилось много друзей,
Время минувшее помниться ярко,
Всем нам сегодня теплей.

Вспомним задач непосильное бремя,
В тесных землянках житье,
Будней строительных жаркое время,
Трудное счастье свое.

Мир охраняют  ракетные  старты,
Землю закрыли щитом,
Нашей  страны  оборонные карты,
Созданы тяжким трудом.

Где-то в тайге  полыхают зарницы,
Сопки  огнями горят,
Вижу прорабов усталые лица,
Жаль,не вернутся назад.

Юность пройдет  внеземными просторами,
Ступит строитель на Марс,
Вы по традиции будьте  веселыми,
Не забывайте  про нас.

Помните  трудных дорог километры,
Как  мы дружили  тогда,
Строек  военных  тревожные  ветры,
Милые сердцу года.

     1992г  Красноярск               


© Copyright: Ефимов Анатолий, 2011
Свидетельство о публикации №11104060476

Июльская ночь. Учения. Запад
Игорь Лебедевъ

Душная июльская ночь. 1965 год. Мне 6 лет. Моей младшей сестре – три. Мы не спим. Через наш маленький белорусский городок с бесконечным лязганьем идет военная техника. Её очертания в ночи кажутся нам сказочными чудовищами, огни прожекторов косыми отсветами время от времени пресекают нашу комнату. И гул, тяжелый гул. И лязганье гусениц  танков, идущих к своей цели по каменной мостовой. Что это за цель – мы не знаем. Нам просто страшно.
Далеко за городом в ночном небе – сполохи зарниц. Всю ночь. Духота. Гул и лязганье, косые отсветы прожекторов. Мы не спим. Нам страшно.


© Copyright: Игорь Лебедевъ, 2009
Свидетельство о публикации №2906170352

День Победы
Игорь Лебедевъ

Эта история обычна и необычна. Ведь всё, что произошло за последние пару десятков лет, не могло присниться никому, даже в самом фантастическом сне!

Это произошло лет десять назад. Наш сын был ещё маленьким и был жив наш дед, ветеран Отечественной Войны. Мы обычно по старой советской привычке получали от деда тёплые открытки с поздравлениями по поводу  старых, ещё не забытых народом праздников, - 1 мая, День победы, 7 ноября… Теперь нет уже и деда, да и этих праздников почти уже нет…

Как-то к очередному Дню Победы мы попросили сына нарисовать деду какой-нибудь рисунок, который собирались ему послать вместе с поздравлениями.  Ребёнок усердно принялся за дело. Когда же рисунок был готов, мы с женой пришли в ужас! По белому снежному полю шли наши зелёные танки, изрыгающие из пушек ураган огня, и явно побеждая немецкие тяжелые «Тигры» с чёрными крестами.  Ужасающая и по-детски непосредственно живая картина боя. Но…. Наши танки были украшены российским триколором.

Наш ребенок никогда не жил в Советском Союзе и не знал, что во время Войны под триколором воевали власовцы, причём на стороне немцев! Деду рисунок мы так и не отправили…


© Copyright: Игорь Лебедевъ, 2009
Свидетельство о публикации №2910290401

Бывших офицеров не бывает
Сергей Герасименко

«Бывших» офицеров не бывает,-
Это должен каждый понимать!
Срок пришёл – и форму он снимает,
Только вот «нутро» не поменять!

Все - равно внутри остался «стержень».
Хоть седой, но так же грудь вперёд.
Уважает стариков и женщин.
Даже в мелочах он не соврёт!

Жизнь сложна – но помощи не просит.
Честь и совесть – правило его.
И окурок под ноги не бросит
Даже если рядом никого.

Сыновей таких же воспитает.
Руку помощи подаст всегда.
«Бывших» офицеров не бывает,
В общем, честь имеем, господа!


© Copyright: Сергей Герасименко, 2010
Свидетельство о публикации №21005220829