Владимир Николаевич Мощенко, род. 16 марта 1932 г.

Сказал рассудку вопреки,

Не помышляя об удаче.

Там, по ту сторону строки,

Не так, как здесь, там всё иначе.

-

Там – несгоревшие дрова,

Хоть тень от дыма – на сугробе.

Там и жена моя жива,

Которая теперь во гробе.

-

Не вздрагивай.

Не прекословь,

Жизнь не приестся, не насытит.

Там, по ту сторону, любовь.

И жалок всё-таки эпитет.

-

Вчера цвели твои жарки –

Они в гербарии сегодня.

Но по ту сторону строки –

Господня воля.

Да, Господня.

* * *

Жил на выселках я у шестого ставка,

Где построил совхоз лесопилку.

Говорила хозяйка: «Жарища яка!

Помяну я, прости меня Бог, Василька…»

И в стакан наливала горилку.

-

Террикон загорался: то солнечный диск

Падал прямо в Скворчиную Балку.

Наконец прекращался за окнами визг.

Говорила хозяйка: «Напиться бы вдрызг

Да взорвать эту вдовью хибарку!..

-

По ночам мне кричат мои тридцать годков

Про отбойный его молоточек.

Сколько в шахте засыпало тех Васильков!

Нарожала б ему двух чернявых сынков,

А за ними – двух беленьких дочек…

-

Да не прячь от меня ты сегодня ножи.

Хватит в книжках мудрёных копаться.

Ведь глаза твои, хлопчик, – ну чисто стрижи.

Так пойдём на ставок. Сарафан сторожи.

До утра буду голой купаться!»

* * *

О.Г.

Нет домов в Вишнёвом переулке –

Лишь глубокий голубой просвет.

Это точно так же, как в шкатулке

Нету писем и записок нет.

-

Только где-то детский голос слышен –

Может, за оврагами, внизу.

И варенье варится из вишен.

Где – не знаю. В золотом тазу.

-

Разве ж не топились эти печи,

Не спалось в берёзовом дыму?

Мы с тобой поставим в храме свечи,

А за что – не скажем никому.

ПО ПУТИ В СОЦГОРОДОК

-

Вот ветер был за Джезказганом!

Мы с мамой шли в соцгородок.

И в этом воздухе стеклянном

Уже я двигаться не мог.

-

И вьюга мне глаза колола

И люто била по ногам.

А в это время наша школа

В тепле читала по слогам.

-

Я стал почти что как ледышка.

Вокруг синё. Хоть волком вой.

И вдруг я вижу: рядом – вышка,

На ней – в тулупе часовой.

-

Он закричал: «А ну, отрава!

Погибель ищешь пацану?

С дороги повертай направо.

Давай скорей, не то пальну!»

-

И тут раздался голос зека:

«Ведь там сугробы, душегуб!»

У пожилого человека

Чернели корки вместо губ.

-

Стоял он около подвала.

И свирепел собачий лай.

А мама до смерти устала.

«Стреляй! – сказала. – Ну, стреляй!»

ЯМЩИЦКАЯ СЛОБОДА

-

Был снег и ноздреват, и плотен.

Вся слобода – и «Ну!» и «Тпру!»

Из продымлённых подворотен

Возки взлетали поутру.

Заря врасплох их не застала.

Не таял иней на узде.

Ещё Рогожская застава

Свет зажигала не везде.

Ямщик, постой, и я с тобою.

Я воду подносил коню.

Тут все – живущие гоньбою.

Так ведь и я себя гоню.

Возле коровинского дома,

Где тени трёх богатырей,

Удары дворницкого лома

И пар горячий из ноздрей.

И выплеснутые остатки

Из протрезвевших полпивных.

Со мною все мои манатки –

И нет давным-давно иных.

Я выкарабкался и вылез

И в сено рухнул на возок.

А у посудомойки вырез

Был вместе с крестиком глубок.

Владимирку мы поутюжим,

И глянут арестанты вслед

Всё с тем же конвоиром дюжим.

Ну что ж, другой дороги нет.

* * *

У речушки, у холма, у стога,

У последней на земле версты

Я благодарю сегодня Бога

За преодоленье немоты.

-

И за тайну древнего кургана,

И за то, что вспенена Угра,

И за Откровенье Иоанна,

И за два послания Петра.

* * *

Совок с метлой стоят в углу.

Намокла под дождём фанера.

Вот ходит голубь по столу

В кафе заброшенного сквера.

-

Стакан с окурками на дне,

Где истину искать не надо

И где, отчётливо вполне,

Мазок оставила помада.

-

Что это? Сцена из кино,

С ума сводившего когда-то?

Да нет.

Я жду тебя давно

Здесь, где часы без циферблата.

КОЛПАЧНЫЙ ПЕРЕУЛОК

-

Тут был трактир.

Тут – дверь с подковкой.

Тут гужевались кучера.

Между Покровкой и Хохловкой

Мы жили тут ещё вчера.

-

Вчера ли, ну, позавчера ли –

Бог весть. Не всё ли вам равно.

Копейки лишней не содрали –

И боязно ведь, и грешно.

-

Выплясывали мы кадрили

На Пасху и на Рождество!

Хоть нас за шапки материли,

Да не прибили никого.

-

Из-за чего мы угорели,

В сугробы спьяну забрели?

Нас околпачили апрели,

Зато отпели феврали.

-

Такого нету в ваших книжках,

Но загляните в образа

В церковке старой на Кулишках,

Где Трёх Спасителей слеза.

* * *

Ангеле святый, твою поруку,

Твои крылья ощущаю въявь.

Укрепи мою худую руку

И на путь спасения наставь.

-

На земле держусь я что есть мочи,

На земле, боготворящей высь.

Ты прости мне дни мои и ночи,

За меня ко Господу молись.

ВЕЛИКИЙ ПЯТОК

-

Воробышкам зёрнышек бросив,

«Снимаем?» – спросил Никодим.

И, перекрестившись, Иосиф

К распятью поднялся за ним.

-

«Ты знаешь, за что нам молиться?»

«Да что ж я глупее камней?»

Великий Пяток. Плащаница.

И тело Спасителя в ней.

-

То были не лица, а лики.

Солдаты забыли латынь.

Засохла на кончике пики

Кровь нашего Бога. Аминь.

ВОСКРЕСЕНЬЕ

ВЕРБНОЕ

-

Воскресенье Вербное.

Снег сошёл с могил.

Знаю слово верное

И не разлюбил.

-

Головокружение.

Потеплело вдруг.

Храм Преображения.

Венчики вокруг.

-

Дело перед Пасхою.

Там – отец. Там – брат.

Пахнет свежей краскою

Множество оград.

-

Чья-то жизнь короткая

Обожжёт огнём.

Вот и стопка с водкою

И стакан с вином.

-

На скамье истерзанной –

Свежий огурец,

Чёрный хлеб нарезанный,

Солнце и скворец.

МЕЛАНЬЯ СЕМЁНОВНА

-

Пришла ты в апреле восьмого числа.

Ты нас разыскала, согрела, спасла.

Икону Царицы Небесной внесла

в домишко, недавней бомбёжкой помятый.

Сказала: «Сынок, не грызи карандаш.

Поправишься ты и экзамены сдашь».

И я за тобой повторял Отче наш.

Конечно, ты помнишь. Весна. Сорок пятый.

При чём же тут годы? При чём твой погост?

Меланья Семёновна, кончился пост.

У нас впереди Николаевский мост.

Китайских фонариков звёздочки всюду.

Они – продолженье пасхальных свечей.

Кончается ночь. Аромат куличей.

Чей взгляд у тебя? Догадаться бы – чей.

И первая зелень, подобная чуду.

Чей взгляд у тебя? Но не задан вопрос.

Я всё-таки выжил и всё же подрос.

Меланья Семёновна, слышишь? «Христос

воскресе!» И новая радость ответа.

И вот Николаевский мост позади.

Цветастая шаль у тебя на груди.

«Стучись хорошенько да всех разбуди».

Ещё не светает, но сколько же света!

ПОСЛЕ ВОЗНЕСЕНЬЯ

-

Хоть была Голгофа наяву,

Утром Ты пришёл ко Мне нежданно.

Я не одинока. Я живу,

Как велел Ты, в доме Иоанна.

Чей-то ослик около крыльца.

Улицы обыденные звуки.

Не забуду Твоего лица

И гримасу нестерпимой муки.

И следы Я помню от гвоздей.

Я Твои поцеловала ноги.

Я решила быть среди людей,

Выбрала, Сынок, Твои дороги.

Ходят к нам Твои ученики,

Просят у Меня благословенья.

Ты не осуждай Моей тоски

Ныне, в годовщину Воскресенья.

Если ночью не смыкаю глаз,

Я с Тобой. Меня Ты не оставишь.

И в Сионской горнице для нас

Ты опять Свое бессмертье явишь.

Тянутся томительные дни.

Знает мир: пуста Твоя могила.

Ну, а тех, кто требовал: «Распни!»,

Я и пожалела и простила.

ПОСЛЕДНЯЯ ПАСХА

-

Спускались они с Елеонской горы.

Встречал их народ, покидая дворы.

Встречали их визги и смех детворы.

Он ехал на ослике в чьей-то одежде.

Но даже и в ней узнавали Христа.

И кланялись люди Ему неспроста,

Особо радушные после поста.

Всё было не так. И всё было, как прежде.

Один только Он понимал – почему.

И люди дарили одежды Ему.

«Учитель, мы верим Тебе одному».

И ветки бросали они на дорогу.

Хотелось им слова Его и чудес,

Хотелось, чтоб Он не погиб, не исчез.

И вдруг Он почувствовал близость небес,

Доступную лишь милосердному Богу.

Чертили орланы над ними круги.

А люди просили Его: «Помоги!»

И были они фарисеям враги.

Тогда фарисеи Ему и сказали:

«Откуда Ты взял Своих учеников?

Народ они мутят. Народ бестолков.

Вели же молчать им во веки веков.

Не жди, Иисус, чтоб и их наказали».

И так Он ответил: «Нельзя им молчать.

Нельзя наложить на уста их печать.

Нельзя, говорю вам. Иначе кричать

Начнут даже эти холодные камни.

Не требуйте. Я говорю вам: нельзя.

Живёте вы в страхе, друг друга грызя.

И знают Мои, а не ваши друзья:

Открыты Мне души, открыты века Мне».

А ветер пасхальный свежей и свежей.

И вступит Он в храм. И прогонит взашей

Оттуда менял, ловкачей, торгашей

И даст голубям наконец-то свободу.

И будет улыбка Иуды хитра.

И что-то прочтёт Он во взгляде Петра.

…Но как же смеялась, визжа, детвора…

И грустно поднимет глаза к небосводу.

* * *

У Верхнего Алопова сверну,
И сразу – вниз, к стогам намокшим, к Жиздре,
Чтобы припомнить давнюю вину.
Вины всё больше – и всё меньше жизни.

И облака в речушке по утрам
Плывут подобно оглушённым рыбам.
А вон – обрыв, и над обрывом – храм.
И снова – храм, и снова – над обрывом.

Их два креста – для неба и реки,
В которой гаснет медленно лампада.
Кто строил их, знал про мои грехи,
А больше никому и знать не надо.

ВОСПОМИНАНИЕ О 16 МАРТА

А на что рассчитывать ты мог?
Почки на кустах набухли снова.
Над рыбокоптильнею дымок –
Чуть повыше запаха спиртного.

Может, ты увидел вдалеке
Чёрный блеск запиленной пластинки
И себя – уже в другом дымке,
В слове, горьковатом, как поминки.

Мотовозик гроб кому-то вёз.
Мостовая вдрызг была разбита.
А на ней – и лужи, и навоз,
И ещё кусочки антрацита.

Ты каких подарков ждёшь, малыш?
Разве март – не о тебе забота?
Что же ты, растерянный, стоишь
У ворот стекольного завода?

Рядом – кучи битого стекла.
Это сшибки света, радуг сшибки.
Это жизнь тебя подстерегла –
Что с того, что, может, по ошибке.

* * *

Всё думаю, всё думаю, всё думаю,
Как мне поменьше думать о тебе.
Светлана Кузнецова

А в шестидесятых было так…
Я не плачу, я смеюсь – дурак.
В восемнадцать двадцать улетаю.
Вслух твои «Проталины» читаю.
Не взлетел, а в облаках витаю.
Ведь не на год расстаёмся. Мрак.
Мы с тобой во Внукове сидим,
Где не поощряется интим.
Мне б завыть. Но я всё это скрою.
Я игрок, и я живу игрою!
Не пересечётся твой Витим
С вышедшей из берегов Курою.
Буду проклинать я в Тианети
Через пару дней мгновенья эти.
Тианети – вечности причал.
Там меня обступят ночью горы.
Ничего не стоят разговоры.
Ничего. Уж лучше бы молчал.
Девочка, ты женщина и гений.
Вот он, плен твоих стихотворений.
Я не прав. Тебе не до забав.
В самой страшной тишине обвала
Ты мне даже смертью доказала –
Даже смертью, как я был не прав.

СЕРАФИМ САРОВСКИЙ

Во дворцах и в избах лесом пахли ёлки.
Шёл проспектом Невским барин в треуголке.

Спал ямщик, подвыпив и забыв про вожжи.
Серафим молился: «Помози ми, Боже!»
В церковке больничной рядом с ним старушки
Медные монеты опускали в кружки.
Сельские мальчишки оседлали санки.
Новый год встречали песнями крестьянки.

А разбойник плачет. Да ещё как плачет.
Голову в ладонях заскорузлых прячет.
Топором ударил старца он давно ли.
Сам и помирает от великой боли.
Не было в той келье клада-захорона.
Несколько картошин и одна икона.

…В церковке больничной служат литургию.
Серафим Саровский видит всю Россию.

Видит всю Россию. Силы убывают.
Силы убывают. Люди убивают.

Вот уже у старца поникают плечи.
Но ко всем иконам он поставил свечи.

Своего убийцу Серафим не бросит:
У Христа с поклоном милосердья просит,

Чтобы завтра в келье и уснуть навеки,
Видя след пожара в этом человеке,

Чтоб уснуть на Книге, здесь, на аналое,
В день, открытый снегу и смолистой хвое.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 26.04.2023. Светлана Петровская. Между зимой и детством
• 25.04.2023. Владимир Николаевич Мощенко, род. 16 марта 1932 г.
• 03.04.2023. Филологический маньяк