Я смог припомнить несколько таких рассказов, вот они, в хронологическом порядке (хотя этот порядок имеет значение только для тех из них, которые следуют одной традиции):
Николай Васильевич Гоголь, «Ночь перед Рождеством», 1830 или 1831/1832
Чарльз Диккенс, «Рождественская песнь в прозе», 1843 (и «Колокола», 1844, «Сверчок за очагом», 1845, «Битва жизни», 1846, «Одержимый, или Сделка с призраком», 1848, но речь пойдет только о «Песне в прозе»)
Ганс Кристиан Андерсен, «Девочка со спичками», 1845
Федор Михайлович Достоевский, «Мальчик у Христа на елке», 1876
Максим Горький, «О мальчике и девочке, которые не замерзли», 1894
Последние 3 текста в списке я лишь кратко прокомментирую. Наиболее давние из них следуют слезоточивой традиции замораживания детишек на пороге пирующих деспотов, а самый поздний решительно против нее восстает, оборачивая обреченных сироток в ушлых попрошаек. По сути, рассказ Горького – саркастическая, если не сардоническая пародия на истории Андерсена и Достоевского, и, может быть, самый милосердный из этих трех текстов: детей Горький заморозить отказался , а вместо этого порадовался их скромному рождественскому застолью в трактире. Мол, «неловко как-то умерщвлять одно живое существо для того, чтобы напомнить о факте его существования другому живому существу… крайне нелепо замораживать детей, которые имеют полную возможность погибнуть более просто и естественно»… Да!
Меня гораздо больше интересуют первые два текста, Гоголь и Диккенс. Во-первых, это совсем другая традиция: здесь нет спичек, нищих, ёлок за окнами и замороженных младенцев. Вместо этого предлагаются святочные чудеса иного плана. Во-вторых (и в-главных), эти два текста кажутся мне одновременно и очень похожими, и совсем разными, как неродные близнецы. Перелистывая их, я вспоминаю случай, бывший с Паустовским на Первой мировой войне, когда в толпе пленных ему показали человека, как две капли воды похожего на него самого, не то словака, не то серба.
Итак, Гоголь и Диккенс. Два ярких текста, которые широко дышат праздником и наполняют душу читателя его предвкушением и обещанием радости, но каждый делает это решительно по-своему, да и радость, пожалуй, в них очень разная. Гоголь помещает своих персонажей в село Диканьку на Полтавщине, а действие разворачивается в царствование Екатерины Второй, в 1775 году, то есть дело происходит в провинции и в «старине», а там, в провинции, и тогда, в старину, всё возможно и ничего невозможного нет. Герои Диккенса – его современники и даже соседи: Скрудж – лондонский финансист, ведет свои операции в самом сердце величайшей мировой империи в дни ее расцвета, в середине XIX века, в истории Британии именуемого «имперским столетием».
А теперь – о чудесном в святочных историях Гоголя и Диккенса.
У Диккенса в «Рождественской песне» действуют три духа – дух прошлых святок, дух нынешних и дух будущих. Совместными усилиями они превращают бессердечного циника и скрягу Эбенизера Скруджа в доброго и милосердного человека, то есть происходит его духовное перерождение. Диккенс щедр как художник, в его повести обильно показаны и добро, и зло. При этом добро несет метафизический элемент, дух Рождества, наполняющий сердца людей радостью, но прежде всего люди, например, племянник Скруджа или его клерк. Зло – это даже не зло, а темная сторона жизни – выступает сугубо делом рук человеческих; совсем как в Писании, в «Песне» Диккенса нет объективированного потустороннего носителя зла, все оно в мире – от ожесточенных сердец, и только. Невидимая сторона мироздания проявляет себя исключительно как благая, а перед праздником – еще и весьма щедрая: она делается видимой и даже совершает абсолютно невозможное: Скрудж, который едва согласился отпустить клерка домой в канун Праздника, становится совершенно другим человеком.
Отвлечемся на секунду: эту щедрость иначе как фирменной, диккенсианской не назовешь. Когда за изменение природы конкретного человека (или не-человека) брались чуть позже, например, Уэллс в «Острове доктора Моро» или Булгаков в «Собачьем сердце», все происходило буквально и тщетно. Бог – уже не творец, но преобразователь – в образе доктора и сугубо хирургическими методами изменял свои творения и терпел катастрофическое поражение. Сердце оказалось тем камнем, который всемогущий Бог не может поднять… Но только не у Диккенса! У него святочные духи способны на любое благое дело, но превыше и прежде всего – на преобразование ожесточенного сердца, ведь именно из-за него все зло в мире. Эта идея всегда стояла за спиной Диккенса, когда он творил.
А теперь вернемся домой, в Диканьку, в «Ночь перед Рождеством». Здесь картина совсем иная, потому что Гоголем движет не идея, как Диккенсом, а наблюдательность. Рождество как таковое не служит источником особой радости, а если чему-то парубки и девчата радуются, так это зимним играм, песням, вечерницам и щедрости хозяев, бросавших «колбасу, или хлеб, или медный грош, чем кто богат» в мешки колядников, распевавших в качестве рождественского гимна «Щедрик, ведрик! Дайте вареник, грудочку кашки, кiльце ковбаски». Чуб и дьяк радуются возможности поухаживать за Солохой: «время теперь такое, что нас никто не застанет. Может, и того, будет можно». Люди в селе живут разные, и добрые, и злые, а точнее, они поступают по-разному: как сказал поэт, «вот человек, случайно злой, вот человек, случайно добрый» (А. Кабанов); есть среди них и ведьма.
Вообще нечистая сила у Гоголя действует в открытую: черт летает по небу и похищает месяц, сбивает с панталыку козака Чуба, ухаживает за Солохой и вообще появляется в селе и ведет себя так естественно, как если бы он был таким же местным жителем, как и кузнец Вакула. В этом смысле потусторонние сущности гуляют по гоголевской Украине совершенно так же, как боги разгуливали по гомеровской Элладе, и прав тот, кто сочтет Гомера главным литературным наставником Гоголя. Что ни случись – и козак тут же обвинит во всем сатану: это нечистая сила дернет потаскаться по вьюге и напустит в глаза кучу снега.
Но для наблюдателя всё, и злое, и доброе в Диканьке творится руками людей, а точнее, их противоречивыми сердцами. Черт, разумеется, всегда не прочь соблазнить какую-то бестолковую душу, не так со зла, сколько развлечения ради, да только ему и стараться особо не нужно. Как сказал козак Пацюк кузнецу Вакуле, «тому не нужно далеко ходить, у кого черт за плечами». Иначе говоря, мы и сами совершим всё то, в чем потом обвиним нечистую силу, которая нас ну совсем обморочила!
Персонажами Гоголя не движет никакой дух вовсе, а движут ими – голод, страсть, любопытство и тщеславие, всё то, что каждый человек носит даже не за плечами, а в сердце своем, в котором они теснятся, словно дети вокруг миски c галушками, только что вынутой из печи и поставленной на стол их щедрою матерью, и каждый старается первым выхватить самую большую галушку, орудуя кто спичкой, кто ложкой, а кто и рукою, изо всех сил дуя себе на пальцы и перебрасывая горячий ком с ладони на ладонь. Никто из диканьцев не изменится Рождественским утром, и жизнь после Рождества потечет такая же, какою она была до него, движимая лишь голодом, страстью, любопытством и тщеславием. А если в это течение жизни и вмешается какая-то потусторонняя сила, то будет это – панночка-ведьма, ведьма-Солоха, козак Пацюк, черт с узкою мордочкой, Вий с железным лицом и все прочие, кого моментально изгоняет крик петуха…
С наступающим!
