Шон Маклех. Седые этюды перевод Анна ДудкаШон Маклех. Седые этюды Анна Дудка С украинского http://www.proza.ru/2013/03/13/1059 «Es is nichts… nichts…»* Николай Хвылевой когда-то написал сборник романтично-прекрасных «Синих этюдов», за которые заплатил наивысшую цену – жизнь, пустив себе пулю в висок. Один из его оппонентов написал в противовес живому романтизму Хвылевого идеологически стерильный и кастрированный сборник «Красные этюды», за что тоже заплатил высшую цену, получив пулю в затылок в пресловутом 1937 году. На этом желание писать этюды словами среди украинских литераторов прервалось. Хотя палитра Скифии широкая, и тут писать и писать… Однако литераторы «Украины Загорья»** почему-то литературу перестали считать откровением, за которое расплачиваются жизнью. А зря. Как мы легко забываем, что немало писателей за свои слова заплатили наивысшую цену. Они писали стихи своей кровью – иногда буквально – как Сергей Есенин. Нынешние авторы пишут от нечего делать, ради развлечения - иногда просто забавляясь игрой в те же слова, за право сказать которые раньше расплачивались жизнью. Время обесценивания слова. Бедная Скифия! Край сарматский… Когда еще тут так презирали слово… За слово убивали, потому что его боялись. Сейчас же просто презирают. Возможно, потому, что нынешние власть предержащие Скифии просто не понимают силы слова. Для них это простой набор звуков. Они не различают «феню» и язык. Для них язык – это способ ругаться. Только не для нас. Когда-то Фридрих Ницше писал: «Пиши своей кровью, и ты поймёшь, что кровь – это дух…» И об этом приходится напоминать потомкам козаков мне – ирландцу. Старому седому филиду***… Седых этюдов еще никто не писал. И не только в "Украине Загорья"**. Вообще. Даже в Ирландии. Седой цвет слишком напоминает серый. Только напоминает, но художникам безразлично. Пишут преимущественно в молодости о мире своих бурных эмоций. Потом бросают – как Артур Рембо. Почему он бросил писать в девятнадцать, когда другие только начинают, и остаток своей жизни (о которой мы до сих пор имеем туманное представление) продавал хлам кочевникам где-то в пустынях Африки. И ни слова на бумагу… И в то же время немало авторов начинали писать, когда виски покрывались сединой. Более того – когда осознавали, что для истинной поэзии (а не игры в слова и звуки) необходима седина – нужен опыт прожитых лет и мудрость дороги разочарований. Об этом писал Арсений Тарковский – едва ли не единственный поэт, который поседел еще в юности, и зрелость к которому пришла еще в детстве. Омар Хайям, взяв в руки свой калам уже на склоне лет, Рабиндранат Тагор написал свои лучшие творения после долгой дороги прожитых лет и, когда ему было уже за семьдесят, вдруг решил стать художником и написал гениальные картины. Тут особенно интересна история китайской литературы: молодые поэты писали преимущественно о старости и печали, а седовласые учителя – о радости земной жизни и красоте. Все перевернуто в этом мире ритуалов****. Под конец долгого пути пишутся преимущественно эссе. Особенно, когда башмаки стоптаны. Каждый поневоле станет эссеистом. Николай Гоголь это чувствовал, его попытки писать «Выбранные места из переписки с друзьями» - это на самом деле проба эссе, которое так никто и не понял. Про «Арабески» я уже молчу. У Хвылевого всё творчество – от памфлетов до повестей – сплошное эссе, которое заливается в разные литейные формы и застывает на холоде бытия. И не случайно. Эссе долгое время было если не запретным плодом, то больным побочным ребёнком литературы. Его боялись, его избегали. Николая Хвылевого можно сравнить с Оскаром Уайльдом в англоязычных текстах (о, для чего?). Он тоже эссеист, который боялся писать эссе – без преувеличения. Превращал его либо в сказку, либо в роман, который напоминал чужие эссе – чужие мысли, раздумья, данные в откровениях литературных героев. Эссе (и шире – литературу) он видел как зеркало, что суют под нос обществу, заставляя в него посмотреться. И это принуждение не прощают. Как не простили Гоголю. Как не простили многим – от Франсуа Вийона до Маяковского. «И сколько весит этот зад – узнает эта шея!» - так Вийон писал не только о себе. Я считаю первым эссеистом Конфуция. И не случайно, он свои лаконичные размышления не записывал, а лишь говорил ученикам. Эссе должно вызреть – античность требовала плодов размышлений – трактатов, которые поясняли бы что-то или проясняли (ох, эти граждане города-государства! Как они требовали пояснений!), а не вольных измышлений, что сеют одни вопросы. Тут показательна фигура Сократа – он тоже ничего не писал, а лишь задавал вопросы – его эссе так и повисли в воздухе. И до сих пор висят у нас над головами перезрелыми плодами. Эти вопросы рано или поздно упадут – и то на наши головы. Не могут же они висеть в воздухе тысячелетиями! Ну сто лет, ну двести… Но не две с половиной тысячи лет! Не удивительно, что Сократа отравили. Люди не любят, когда им задают вопросы и не дают ответов – четких и ясных. Удивительно, что эссе не стало реальностью в эпоху Ренессанса – человек во времена барокко смог, наконец, побыть наедине с собой. Однако этого не произошло. Стать чем-то в литературе эссе смогло только в эпоху модерна. Хотя его продолжали стыдиться. В одних странах думать стало небезопасно, в других позорно. Интеллектуал замыкался в себе, как Степной Волк Германа Гессе. Однако эти бесконечные блуждания в тумане в поисках несуществующей Касталии превращали эссе в таинственное прибежище, кладохранилище. Современное эссе мне напоминает картины Ван Гога – смысл, спрятанный в себе, тайна существования, которая доступна лишь избранным, посвященным. Велемир Хлебников в своих попытках писать эссе постоянно сбивался на хроники (очевидно, ему более близкие). Двадцатое столетие потому так и не смогло признать эссе полноценным – оно потребовало хроник. И только хроник. В хроники превращались романы, повести, мемуары (вы слышите? Мемуары! Да где и когда такое было видано?!). Преждевременно закончившись (или отойдя в мир воспоминаний) в 1991 году, двадцатый век освободил эссе путь к признанию (казалось бы!). Да где там. Девяностые годы стали годами постмодернизма, а не эссе. В этом нет ничего удивительного. Эссе требует антитезы, противника. Коммунизм агонизировал. Агонизирующее чудовище не может быть антитезой для интеллектуала. Кто же знал, что агония коммунизма так затянется? Мир завис в иллюзии «завершения истории» (и не потому, что девяностые – «фин де сикл» - это уже было. А потому что потому.) Человечество в очередной раз наслаждалось беззаботностью – как в двадцатые годы. Это казалось апогеем, вершиной цивилизации, которая способна преодолеть любые проблемы (даже коммунизм преодолели, цивилизованность всесильна. Ура!). Однако это не способствует развитию эссе. Литература шла не к космическим высотам, а в глубину человеческого я, блуждая дебрями постмодернизма. Двухтысячные не стали откровением – лишь осознанием, что история продолжается. Литература (и эссе в том числе) была в поиске. Похоже, время эссе наступает только сегодня. Как раз сейчас. В этот момент. И это байка, что ныне эссе видится как перекресток холодной прозы и горячей поэзии. Ныне обе эти дочки Аполлона метафизичны. За эссе уже не сжигают на костре и не расстреливают в подвалах НКВД. Можно разве что заработать пулю от какого-нибудь ненормального киллера-дегенерата, такого же тупого, как и его хозяин диктатор… Примечания: * «Это ничего… ничего…» (нем.) Франц Фердинанд д’Эсте это сказал, когда в него вонзились пули террориста Гавриила Принципа.
© Copyright: Артём Киракосов, 2014.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
