Масей и Цыля
- Цыленька, Цыленька, ты посмотри, кто к нам пришел!
Маленький, худенький с острым подбородком, на который осела седина, поднимается ко мне навстречу Масей. Хочет шагнуть вперед, но на пути стоит железная печка с трубой.
Раскаленная печка, и, чтобы не обжечься, он мне машет рукой, мол, проходи здесь.
Но "здесь", т.е. справа, находится невзрачная кровать. А слева небольшой кухонный столик.
Но хозяина всё это совсем не обескураживает.
Он никак не стесняется своего убогого жилья. Другого жилья никогда не имел и не видел.
Слабый по здоровью, был на тяжелейших работах во время войны в тылу, где еще больше его потерял.
Стеснительная женщина по имени Цыля, бывшая машинистка военного госпиталя, увидев при первой встрече измученную улыбку на его еврейском лице, долго не раздумывала.
Оба случайно выжили после Катастрофы.
Оба одинокие, а вместе уже опора друг другу. Создали семью. Правда, у него был родной брат Гриша, живущий в городе.
А у неё - дальняя племянница, но это же не своя семья.
С этого момента каждый из них уже не был одинок и несчастен.
Стали жить вместе.
Не просто жить- дышать вместе.
Чувствовать вместе все, что и кто их окружает.
А окружало их в Михалине несколько еврейских семей и понаехавшие после войны из сел белорусы.
Наскребли какие-то гроши, купили небольшой сарайчик.
Разобрали, а на его месте поставили маленькую хатинку. Она была самая маленькая не только в Михалине, но и в окрестных селах.
С низкой крышей, залатанной рубероидами, с подслеповатыми окошками и крошечным коридорчиком.
Но Масей и Цыля были довольны своим жильем.
Ещё как довольны!
Всё свое, что хочу, то делаю.
Когда хочу, тогда встаю…
- Алинька, проходи, проходи Алинька, - смотрит на меня Цыля, которая появляется откуда-то из темноты.
Она обращается ко всем так ласкательно.
Глаза добрые, свои.
Как у моей мамы…
-Масей кивает головой:
- Хорошо живет еврей, хорошо живет еврей!
Цыля не понимает, что он имеет в виду?
Для нее - все хорошо!
Домик маленький, но свой!
А был бы больше – и ставить нечего.
Топлива нужно было бы больше.
Воды, чтобы чаще мыть в доме - больше.
- Цыленька, у нас есть марципаны для нашего гостя? - смеется Масей, а глаза, если посмотреть вглубь словно наполнились слезами.
- Что он смеется и плачет? - думаю я.
Хочу вспомнить, где и когда я видел такие глаза.
У мамы.
Да!
Она, как заведенная. С утра до вечера.
А вечером, когда уже валится с ног, смотрит на нас такими же глазами.
Где ещё я видел такие глаза?
Где?
у кого?
- У цыганки…
Да, у цыганки.
В село Красавичи, где мы жили в пятидесятые годы, как-то забрела цыганка. В цветастых шалях, с гортанным голосом, она шла от дома в дом и предлагала людям погадать.
- А давай мы её погоним отсюда, давай, - предложил задиристый Федя, на лице которого веснушки загорелись кровью.
Погнали!
По пыльной дороге.
Впереди - Федя с собакой.
Я, тогда дошкольник, бежал вслед за всеми, не понимая, куда и для чего.
Когда догнал тех, кто был впереди, цыганка, облокотившись на прясло (изгородь), выставила вперед руку, что-то говорила. Она сбросила с себя платки, тяжело дышала.
- Она совсем не страшная, не похожа на ведьму, как говорили соседи, - рассуждаю я про себя.
А волосы чёрные-чёрные, как у моей мамы!
Ни у кого в селе я не видел ещё таких черных волос.
И вообще она больше, чем кто из живущих здесь, похожа на маму, думаю я, и делаю шаг к цыганке, чтобы как-то её защитить.
- А ты, что с ними делаешь? Не ходи с ними. Не ходи, - грозит она мне вдруг пальцем.
И ещё раз смотрит на меня своими глазами.
Глазами, которые переполнены слезами.
- Цыганку пожалел, цыганку пожалел, - смеются надо мной пацаны.
А где ещё я видел такие глаза, как у Масея.
Где?..
Да-да, помню .
Когда в село Красавичи приходит пасха и вся детвора высыпает на выгон в новых сатиновых рубашках, которые вздымаются парусом от ветра, именно тогда приезжает Лейба.
На своей повозке, которая дребезжит, как пустая бочка, он въезжает в наше село.
А мы бежим с криком: "Тряпки, кости, ведра, медь, начинает Лейба петь".
И так во второй раз.
И в третий.
И без конца…
А Лейба берёт все - тряпки, тазы, всякую рухлядь, даёт желтые медяки и обязательно свистки.
Принимая от меня тоже какой-то пакет, он вдруг встрепенулся, будто его ударили.
Видимо, увидев меня черноголового, еврейского мальчугана среди белоголовых моих сверстников в сельской глуши, он поразился больше всего.
- Вот тебе свисток, вот еще свисток, вот еще, - говорит он мне, поглаживая по голове.
Да-да…
А в глазах его такие же слезы, как и у цыганк, и у Масея.
Такие же!
Не знаю, почему мне это всё вспомнилось.
Не знаю.
Видимо, похожие судьбы у этих трех людей.
Похожие судьбы!
Нелегкие судьбы.
…Метель завывает за окном.
Колючий снег бьет по стеклу.
А мы едим марципаны
Вы не знаете, что это такое?
Тогда я вам расскажу, Тогда я вам расскажу, какие марципаны подаёт Цыля на
небольшой тарелочке. На крошечном столике - несколько картофелин в мундирах, щепотка соли и пару кусочков хлеба. Всем видом хозяйка говорит, что чем богаты, тем и рады.
Мы недавно переехали в Михалин из Красавич. Мать потеряла работу в школе, а с отцом, инвалидом войны, вообще никто не хочет разговаривать на новом
месте. Молодые, здоровые не могут найти работу в райцентре.
Я беру половину картофелины, а хлеб? Хлеб не могу. В начале шестидесятых годов в Белоруссии были большие перебои со снабжением хлеба.
Люди часами стояли в очередях.
Падали в очередях, чтобы дождаться буханку хлеба.
Черного, тестяного и слипшегося хлеба.
Вот в такой очереди и я вчера стоял вместе с Цылей. Стоял три часа. После этого я мог протянуть руку за хлебом? А зачем он нам
Мы снимаем кожуру с картошки. А картошка – особая, в "мундирах".
Цыля спекла её в печи, на оставшихся угольках.
Ой-ой, какая она румяная!
А если ещё солью приправить?
Вы скажете, есть ещё что–то более вкусное на свете?
Нет, нигде нет!
- Кра-со-та, - говорит Масей, а на его седой бороде подпрыгивают картофельные крошки, словно танцуют.
- Ой-ой-ой, - заливается от смеха Цыля.
Я даже не замечал раньше, какая она красивая!
Белое лицо, чёрные брови, длинные черные волосы.
Опять напоминает мне маму.
А Масей, закончив трапезу,опять напевает :"О-х-х, хорошо живет еврей, о-х-х", хорошо живёт еврей».
Только делает перерыв на песню, когда очередной маленький гвоздик шляпкой берёт в рот.
Простите, я же вам не сказал, что Масей - наш михалинский сапожник .
А я принес ему свои кирзовые сапоги, которые мне служат уже не первую зиму.
Батя, как мы зовем нашего отца, купил мне их навырост.
Так он говорит.
Чтобы я сам носил несколько лет, а потом еще младшим братьям передал.
А сапоги взяли – и раскрыли рот, отскочила у них подметка.
Масей, один гвоздик достает изо рта, затягивает дальше свою песню. Забивает один гвоздик, второй гвоздик - в рот.
Примеряет дальше подметку.
Цыля сидит возле теплой печки, но замечаю, будто ждёт чего-то.
Смотрит настороженно в окно, переводит взгляд на дверь.
Не понимаю.
Думаю, кто-то должен еще принести обувь на ремонт?
Хотя бы мои сапоги успел подбить.
И в этот момент по стеклу посыпался град.
Цыля побледнела.
Масей покраснел.
- Опять не дадут сегодня спать. Кто-то бросает снежки в окна. Постоянно бросает.
Масей вышел в темноту на улицу, сам получил в лицо несколько ударов, - говорит плачущим голосом Цыля.
Я выскакиваю на улицу - вдали темнеют убегающие фигурки.
Никого не узнаю.
Но ведь не приходят сюда бросать снежки в окна из соседних сел, или из города?
Только те, кто живет рядом, маленькие нелюденыши, издеваются над парой немолодых евреев?
Кто-то из тех, кто ходит вместе со мной в школу?
Кто-то возвращается вместе домой?
Но кто?
Проходит год за годом…
Мы взрослеем.
Уезжаем учиться.
Масей и Цыля приходят нас провожать.
Приезжаем на каникулы, приходят встречать!
Уходим один за другим в армию, сидят за столом.
Возвращаемся домой, радуются вместе с нами.
Своих детей у них не было - знали наших жен и детей.
Когда мы все уезжали, долгими осенними и зимними днями, сидит Цыля вместе с нашей мамой на скамейке в саду.
Вместе с мамой радуется, когда в нашу заснеженную калитку стучит почтальон и приносит письмо.
Вместе читают письма - вместе веселятся, а потом ещё наперебой передают новости отцу.
…Мы были частью жизни Масея и Цыли, а они – нашей.
И вот опять лето.
Наливаются спелостью вишни
Снова полон гостей родительский дом.
И Цыля здесь!
Среди нас. Среди детей и внуков!
На столе – большая тарелка вишен, смородины, яблок.
Все едим.
И Цыля с нами, как член семьи.
- Всё, я домой, - поднимается она с места.
Мать, долго не думая, даеё ей в сумку пакеты с вишней, смородиной.
А Батя - человек – широкая душа, как его называет мать, добавляет в сумку ещё банку варенья.
Домой Цыля возвращается не одна!
С нами!
Некогда высокая, стройная, она согнулась, как вопросительный знак.
Вперёд выбрасывает свою палку, а потом сама семенит за ней.
Увидит встречного, радостно улыбается, подняв голову с развевающимися седыми волосами.
- Добрый день Настенька, - открывает свой щербатый рот.
- Добрый день Сашенька, - продолжает дальше.
Не ждет их ответа, да они и не отвечают.
Кто она для них?
Бедная, старая еврейка.
- Не отвечают и не надо, пусть только окна не разбивают, - шепчет Цыля.
- Продолжают?
- Ага, - качает головой.
Летят снежки зимой, а камни - летом. Узнала, что бросает соседский Антон. Думаю, подрастет, женится, все закончится. Но нет, продолжает бросать его младший брат со своей ватагой. Брат подрастает, сын Антона крутится возле окон.
Слушаю её и думаю.
Годами, десятилетиями издеваются над бедной семьей. Местные евреи хотели вмешаться, но Цыля просит, не надо, мол, хуже будет.
Нужно по закону. Обращается в милицию - там только посмеиваются.
- У тебя есть доказательства, фотографии, что именно эти люди тебе разбивают окна?
- Нет.
- Уходи, или мы дадим тебе штраф за клевету.
… Идем с Цылей по Михалину, который ей стал родным.
Палочка впереди, за ней шаг.
Снова палочка впереди - снова шаг!
На лице - улыбка.
В глазах тихая радость!
Пусть хоть на миг видят все, что она не одна.
А я тоже вижу Цылю.
Только другой.
Не сегодняшнюю.
А ту, которую увидел в первый раз….
Открылась дверь, и в дом вошли мужчина в поношенной солдатской одежде и женщина в каком-то старомодном платье.
- Давидка, пришли познакомиться с твоей семье, - произносит женщина.
- А я вас сразу и не узнал, - говорит отец.
Чувствуется, что они одели то, что было у них самое лучшее - ведь в гости пришли.
Худые, с горящими глазами, с быстрыми движениями, чем-то напоминающие наших родителей.
До этого мы жили в Красавичах, и к нам часто заходили наши соседи.
Но они были другие - светловолосые, степенные, с большими руками, в кожухах.
- Мама, кто это, кто? - налетели мы на нее, когда Цыля и Масей ушли домой.
- Это, - мать замялась на минутку…
- Это, дети мои, евреи, - быстро помогает отец, - такие же, как мы.
Я уже знал, кто такие евреи.
Мне в Красавичах не давали проходу, спрашивая, кто я?
Еврей или жид?
- Я, еврей, - несколько подумав, отвечаю сельской ребятне.
- О-го-го, о –го-го, - катаются по земле от смеха, мои как будто друзья, с которыми раньше я играл в лапту, - сдохнешь скорей, сдохнешь скорей!
Я, конечно, не хотел этого.
Быстро добавляю, что я жид, жид!
Ещё больше катаются по земле, давясь от смеха, из-за того, что я сам себя обзываю.
- Будешь долго жить, долго жить, - выдают они мне расшифровку этого слова.
И я смеюсь с ними.
Значит, правильно угадал!
Правильно!
Не ошибся.
Сколько мне тогда было?
Лет пять-шесть, не больше!
Словом, в этих двух неказистых людях мы увидели первых евреев в своей жизни.
Конечно, кроме самих.
…Незаметно по сельской дороге подходим к её домику.
Он стал еще меньше.
Кустарник больше окружил его.
Осталась только маленькая тропинка.
Но в доме ничего не изменилось.
Та же железная печка.
Тот же маленький столик.
А Масей?
Он поет ту же песню , улыбаясь своим беззубым ртом.
Правда, в ремонт обувь мало кто приносит.
Но он сидит и ждет.
Все наготове - дратва, гвоздики, подметки.
… Проходят ещё годы.
Ещё годы…
Цыля - в чёрном платье.
В чёрном платке.
И сама чёрная.
Согнутая, страшно посмотреть, ломает руки.
Ломает руки.
- Нет Масея. Нет,нет, нет. Всё закончилось, всё, всё…
К кому ей прийти в горе?
В чей дом?
Она и раньше редко заходила в дома беларусов.
Особо не принимали ее и в других еврейских домах.
А сейчас вообще никто не хочет смотреть на развалину.
Молчит мать.
Молчит отец.
Что скажешь?
Дождь сильно бьёт по крышам, по окнам.
Будто злится на несправедливость.
-Ну почему Бог, даже, если ты и Бог, забрал от меня Масея?- вопрошает Цыля.-
По–че–му?
Он ведь никогда и мухи не обидел.
Жил тихо-тихо, ел мало-мало.
Только дышал - никому не мешал…
Окна ломали, закрывал раму подушкой.
Палкой били в дверь, ждал, пока перестанут.
Другой,бы встал, пересчитал ребра обидчикам.
Но это же соседская ребятня, как посмотреть завтра в глаза их родителям?
Дети балуются, некуда девать энергию.
Одно им было веселье от скуки, кто быстрее попадет в окно .
Масей был такой, какой есть, но он имел право на жизнь. Имел.
- А сейчас его нет, как не было, - рассуждает Цыля.
Приходит к нам день за днем.
Скучно ей одной дома, куда не посмотрит, словно стоит Масей.
Частенько плетется в город .
Через сугробы.
Когда была возможность, просит подвезти её.
Но чаще пешком.
В снег.
В дождь.
Цыля спешит, просит помочь родню.
Нет, не деньгами, содействием, участием.
Спешит поставить памятник Масею.
Все сбережения, которые у неё есть, тратит на этот памятник.
И какая-то осветленная, гордая, сообщает об этом при очередной встрече.
- Я поставила памятник Масею! Это была самая главная задача для меня. А сейчас мне уже всё равно, всё равно…
Следующая наша встреча с Цылей состоялась в Доме престарелых.
Она сидит на кроватке.
Маленькая, согнутая, привыкшая ко всему.
Ожидающая только смерть.
Единственная еврейка на весь Дом престарелых.
- А что мне теперь? Совсем нет разницы, как меня называют. Все мы здесь на пороге, - рассказывает она нам, такая сухонькая и седая.
Волосы, словно пух.
Но лицо, лицо оживляется.
- Вот фрукты из Михалина, варенье мама передала, - сообщаем ей.
- Как Иринька, как Давид? А в Михалине сейчас, видимо, много яблок, слив?Лето? А мой домик? Мой домик стоит, стоит? - оживляется Цыля, - узнав всех нас.
- Иногда навещают меня родные. Но это же не рядом, - будто оправдывая их, говорит Цыля.
… Когда она умерла, её похоронили на местном кладбище.
Нет, не на еврейском кладбище.
Похоронили не по-еврейскому обычаю….
Памятника на её могиле нет.
Ничего нет.
Нет памятников даже на могилах других умерших.
От них родные отказались еще при жизни
Что же говорить про Цылю, у которой были только дальние родственники.
На городском кладбище в Климовичах быстро нашел и могилу Масея. Рядом с ней было место и для Цыли
Но ведь недаром говорят, что Бог предполагает, а человек располагает.
- Да! Да! Алинька, - словно слышу шепот Цыли.
А Масей, улыбаясь, затягивает свою песню : « Как же может жить еврей, как же может жить еврей…?"
Совсем другие слова.
Совсем другие.
А может, он и раньше так пел, а я не слышал?
Не слышал?
Не слышал?
Скажите, что можно увидеть из окна?
Да, все!
Вчера за ним было еще черным-черно, а сегодня так замело.
Так замело…
Бросаемся к окну, прилипаем носами к его стеклу и не можем налюбоваться свежей красотой.
Красота-то красота, только теперь до весны не будет летнего раздолья.
Ждем.
Чернеют прежние белоснежные сугробы.
Ждем…
Появляются первые проталины.
Ждем…
Земля еще мокрая, но уже без снега.
А березы, березы, что на большаке первыми начинают зеленеть!
Шелковые сережки такие нежные, что хочется к ним прильнуть лицом.
- Айда на выгон, - стучит в окно соседский Мишка.
Я вылетаю!
Забираемся на его самую высокую точку и кубарем вниз.
Вниз!
Вниз!
Какие детские площадки в то время, какие нянечки - воспитательницы?
Сами себе и няни, и воспитатели.
Следим за облаками.
Белыми.
Такими же белыми, как березы.
И мечтаем.
А что там?
За большаком?
- Побежим, - вскакивает мой соседский друг!
- Как куда? В конец большака. Посмотрим, что там.
Подтягиваем штаны и – вперед.
По дороге.
По траве.
В конец большака.
И стоим.
Стоим.
Всматриваемся.
Что там?
За большаком?..
За большаком…
Домой прихожу под вечер - никогда в свои пять лет так надолго не уходил.
Думаю, что сказать маме.
А она, встретив на улице, даже не смотрит на меня, быстро проскользнула в комнату.
Вся заплаканная.
Отец ходит сам не свой.
- Ты же старший, убежал. А твой младший брат вышел на улицу. Один. На него налетела соседская овчарка. Стала кусать. Хорошо, что люди отогнали.
- Думаю, я и сам боюсь этой собаки. Что бы я сделал? Но может быть, какую бы палку взял.
А брат лежит с перевязанной шеей - такой маленький, испуганный.
- Я его убью. Убью гада, - хватает отец какой-то лом.
- Кого? - мать испуганно поднимает глаза.
- Эту собаку!
- Не делай этого. Не делай. Нам здесь жить. Мы здесь одни, - гладит мать брата по голове.
В селе нет больницы.
Фельдшер, единственный на всю округу, где-то на вызове.
Брат дышит.
Тяжело дышит.
Лицо покрывается испариной.
Куда идти, что делать?
И отец бросается к железному лому.
На выход.
Он, пройдя войну, ничего и никого не боялся.
Потеряв семью, свое здоровье, был очень страшен в своем гневе.
Взглядом будто сметал с земли.
А когда нужно было встать на свою защиту, с его яростью нельзя было справиться.
Никому!
Мать это знала.
Хорошо знала.
И своим телом она закрывает проход к двери.
Он чуть ли не сметает ее с пути.
- Нет, нет, нет - ничего не добьешься, ничего не добьешься, - повторяет мама, - думать про ребенка нужно, а не про собаку.
И тогда отец становится напротив окна, поднимает руки вверх и начинает что-то говорить.
Говорить на каком-то гортанном, незнакомом языке.
Никогда не слышал этот язык и никогда отца не видел в таком состоянии.
Правда, иногда с матерью они о чем-то тихо переговаривались непонятными словами, но мы не вслушивались.
А теперь.
Громко на весь дом он кричал.
Кричал.
И был страшен.
Очень страшен!
Он будто что-то просил.
Нет, требовал.
И умолял.
Умолял и требовал…
А через какое-то время повернулся к нам и сказал, что все будет хорошо.
- Что хорошо? - не отходит мать от младшего Яшеньки.
- Собаки завтра не будет!
- Да пропади пропадом эта собака.Что с ребенком делать?
- Да ничего, все будет хорошо!
К утру спала температура.
Брат стал лучше разговаривать.
Местный фельдшер, наконец, пришел.
Сделал укол от бешенства, наложил какую-то повязку на горло.
А через день пошел дождь…
С громом.
С такие громом, что мы закрывали уши, прятались от него.
Молнии одна за другой своими лучами сверкали над домами, над всем селом.
А утром, когда все стихло и успокоилось, наш отец, выйдя на улицу, сразу же вернулся с криком.
- Он убит, убит, убит! Моя молитва помогла. Помогла! Я просил еврейского Б-га уничтожить эту тварь!
Вдалеке от берез лежала без движения огромная овчарка, которая наводила страх на все село, когда ее выпускали.
Я прижался к березе, которая росла возле дома.
От волнения, какой-то внутренней радости, что больше не нужно бояться собаки и что брата она больше не покусает.
… Береза была мокрая, мокрая.
- Ты чего плачешь? Все же хорошо. Видишь, уже Яша выглядывает в окно, видишь? - еще теснее прижимаюсь к ней своим телом, лицом.
И вдруг я чувствую вкус этих слез.
Слез березы.
Они такие сладкие.
Вкусные.
- Мама, мама, береза плачет. Плачет. Почему? Почему? - влетаю я в дом.
- Плачет, говоришь, - подошел отец. Слезы есть и у березы. Пойдем, пойдем на улицу. Береза нам даст свой сок, чтобы ты успокоился.
Вставив какую-то трубочку в расщелину, отец привязывает к дереву небольшую бутылку.
К утру она наполняется соком.
Березовым соком.
…Теперь, когда я приезжаю в родную Беларусь, обязательно иду в березовую рощу.
Любуюсь березами, словно стройными невестами в белых платьях.
Отдыхаю в шатре их зеленых листьев.
Наслаждаюсь ароматом воздуха, который обволакивает меня и опьяняет.
И мне спокойно, как никогда и нигде.
Словно в далеком детстве, когда плакала береза вместе с нами, а потом дарила и дарила свой сок.
Мой младший брат давно в Израиле, и думаю, уже ничего не помнит из этой истории.
А в окна его дома смотрятся средиземноморские пальмы…
Звезды над Михалином
Наша михалинская ребятня, воспитанная улицей, была далека от аристократических манер, не заботилась об этикете, норме поведения.
- Идка, плюнь на грудь! Без моря жить не могу, - подбегает к рыжеволосой девчушке, которая на месте не может стоять от своей энергии, Левка из соседнего дома.
Только что он выскочил из круга, носился по нему, пока мячом не выбили из него.
Что бы ответила воспитанная горожанка на такую просьбу?
Обозвала бы дураком и ушла домой в смущении.
А что делает коренная михалинка?
Правильно!
Она сделала то, что он просил… Плюнула...
Хохочет Левка, вытирая грудь.
Хохочет вся михалинская братия.
Хотел бы обозвать ее, крикнуть в ответ что-то резкое, но где там.
Крутнулась раз-два по пыльной дороге и умчалась куда-то…
А вечером заявилась, будто ничего и не было.
Дома рядышком, через дорогу.
- А-а у вас гости, - видит незнакомого человека.
- Да проходи, Идка, проходи, - приглашает Малах.
Рыжая бестия, заскочив в дом, незаметно моргает, рожицы корчит Левке, мол, побежали на улицу, в городки некому играть.
Дети убегают, а Малах смотрит - не насмотрится на своего брата.
Генералы михалинские
…А гость постукивает костяшками пальцев по столу и молчит.
Не знает, что сказать.
Проводит взглядом по дому.
Простенькие занавески на окнах.
Из мебели - стол, несколько табуреток, старенький шкаф, кровати да печка.
- Да-а, - говорит гость.
Хочет что-то добавить, но только сжимается внутри сердце.
Знал, что брат живет нелегко, но чтобы так…
Будто прочитав его мысли, Малах придвинулся к брату, который приехал издалека.
- Да, мы нормально живем. Без хлеба не сидим. Своя картошка вволю, молоко. Во дворе полно скотины. Я не последний человек в Михалине! Заведующий фермой. А это и определенная власть, и положение. Дети растут, поднимаю их с женой .
Вышли на улицу....
В двух шагах, хоть глаза выколи, ничего не видно.
Вдалеке светятся огни.
- Это моя ферма. На ней уже много лет, - говорит Малах, поправляя волосы.
Сам крепкий, твердо стоит на ногах, руки, как маленькие лопаточки.
Возьмется - не отпустит.
Всю жизнь в селе.
До войны - в еврейском колхозе в Милославичах, после войны в еврейском колхозе в Михалине.
Не считается ни со временем, ни со здоровьем.
А что видел в жизни?
Только работа, работа, работа. Правда, кто не встретит на улице, почтительно здоровается "Лейбович, доброе утро".
И так целый день.
Начальство приедет к нему, что-то случается на ферме - все к нему.
Малах еще раз посмотрел на далекие огни фермы, одобрительно крякнул и проговорил "Пойдем к столу, там еще не допито".
Выпили, еще раз выпили, хорошо закусили. На столе все свое,крестьянское!
Арон понимал, что Малах доволен своей жизнью.
Так здесь живут все.
Даже еще намного хуже.
Есть те, кто хлеб видит не каждый день.
А у него возле дома нетронутые бурты картошки.
Не то,что некоторые соседи, у которых уже нет ни бульбинки.
Словом, крепкий хозяин.
В доме тихо стучат часы, да на улице слышится лай собак.
В окно вливается свежий поток сельского чистого воздуха.
Идиллия…
- Завтра я тебя познакомлю с нашими лесами. Грибы, ягоды, ты же любил их собирать в детстве? - спрашивает Малах, чувствуя, что брата что-то гложет.
Примеряет еще раз военный мундир, который он ему привез.
Малах любит это обмундирование.
Натянет на себя гимнастерку, брюки, поверх неширокий командирский ремень.
Сразу видно, что не принеси - отнеси, а важный человек.
На столе лежат только бумажки от гостинцев - все расхватала детвора!
- А дальше что? - думает Зиновий.
По конфетке - шоколадке. Здравствуй и до свидания. Был дядька и уехал. Все…
Нет, нужно что-то предложить! Жизнь Малаха изменить нельзя. А детей?
Детей можно, особенно ребят.
Сам шибко не грамотен. Но столько уже лет служит в армии старшиной. Нелегко, конечно! Но сытый, накрытый, и не в колхозе.
… Утром племянники опять налетели на него.
Загорелые, с облупленными носами, веснушки так и пляшут от радости на лицах.
Хлопцы, видно, не маменькины сыночки.
Жилистые, закаленные, своими босыми ногами измерили вокруг все стежки-дорожки.
Прижал к себе мальчуганов, хотя ни разу не видел, но в их глазах, во всем теле почувствовал, что-то-свое, родное, кровное.
Такие же, как он и Малах с выразительными чертами лица, длиннорукие.
Ходят вперевалку.
Светловолосые, сразу и не скажешь, что еврейского рода-племени.
- А что если, а что если? - вдруг нашелся у него ответ на тот вопрос, мол , чем я могу им облегчить жизнь , как вырвать отсюда, из Михалина.
Это раньше, до войны и после нее для евреев Михалин был, словно якорем в море бурлящей жизни.
А теперь время пришло для больших городов.
Еврейские местечки теперь уже для отживающих свою жизнь стариков, да тех, кому трудно отсюда подняться.
- Вот что, мои гвардейцы, - потрепал вихрастый чуб старшего Жени.
- А что если пойти вам в военных училища? Да трудно, да очень трудно. Но вам-то после Михалина? После такой закалки, будет намного легче, чем городским.
Все нагосударственном обеспечении - кормежка, одежка.
Младший Лев жалостливо посмотрел на маму, шмыгнул носом…
- Ну, ну, еще генералом будешь! А почему и нет. Конечно, будешь! Только вначале школу закончи. И хорошо.
Лева подошел к маме, обнял.
Есть еще меньше его сестра Аня, но он тоже ведь из младших.
И вдруг из дома в военное училище.
Люба неодобрительно посмотрела на гостя.
- Армия на всю жизнь. Ты это уже загнул.
А Малах, а Малах, принарядился в поношенное, но еще хорошее военное обмундирование, что ему привез брат.
Прошелся по дому в добротных армейских сапогах. Топнул ногой раз, два. Поправил широкий ремень.
Подморгнул, как заговорщик, брату: "А почему бы и не пойти в военное училище. Но после него – они должны быть только полковники-генералы. Не меньше!»
Сыновья засмеялись, зашмыгали носами и, блестя голыми пятками, помчались на михалинскую улицу.
- В колхозные амбары завезли свежее сено. Какие норы там можно сделать и прятаться друг от друга, - шушукаются по дороге.
А годы проходили за годами....
По дороге в школу Лев обязательно зайдет за своим одноклассником и другом детства Яковом.
Он посильнее его в математике, физике, идет на медаль.
Но Яша меньше всего думает про медаль.
- Левка, осталось 20 минут. Успеем, только бегом через колхозные сады.
Школьные сумки за плечи, ноги в руки – и понеслись….
Пройдут годы.
Станет!
Станет Лев генералом, как и мечтал об этом его дядя.
По приезде в Израиль скажет своему другу "Если бы не твои пробежки, я не был бы готов к ежедневным кроссам в училище и его бы просто оставил…"
Яков, авиационный инженер по прежней специальности, только улыбнется.
… Но тогда, во время михалинского детства, браться Женя и Лева даже и не думали о военной карьере.
Первым уехал из дома старший сын.
Малах подвез его на лошади к железнодорожному вокзалу.
Над ним шатром зеленели деревья.
Все было знакомым и родным.
Сын решил стать заводским рабочим, пошел учиться в техническое училище.
Радовалась мама.
Ой, как радовалась! Не будет постоянно в армии.
А через два года вдруг заявил: "Я решил пойти в военное училище."
Лейтенантские звездочки горели на погонах старшего сына, когда младший Лев стал курсантом того же училища.
Женя - это же огонь!
Рот все время нараспашку - или улыбается сам, или кого-то смешит.
А Лева, он же стеснительный, как девочка. Не скажет ничего лишнее, краснеет…
Но упрямый, как бык!
Если уже что решил, так намертво!
- Брат смог, и я смогу, - говорит себе.
- Все, хватит корпеть над учебниками. В соседнем клубе танцы, - тянут его друзья.
Не ходок он раньше был на танцульки, да и сейчас чувствует, что это не для него.
- Хочешь быть генеральшей, - толкает привлекательную девушку ее остроглазая подруга, - пригласи во-от того курсантика. Такой одинокий, грустный.
- Генералами становятся оторви – голова, - а не такие робкие.
А сама вдруг пошла и пригласила этого курсантика на… белый танец.
- Дура, я дура, - то ли в шутку, то ли всерьез, - напишет позже в письме ей подруга, - я же сама могла быть генеральшей.
Но это будет не через годы.
Через десятилетия …
А тогда старый Малах не спал ночами, все переживал.
- Женьке подвезло, в Минск попал. Это же рядом. Столица, есть куда выйти.
Чего же Льва так далеко занесло?
В Забайкалье после военного училища.
Младший брат - лейтенант, старший – капитан.
Младший – старший лейтенант, старший брат - майор.
Шутит старший "Служи, служи, салага".
А сам радуется, не сломался, все выше и выше поднимает планку.
…Гонит Малах коня на железнодорожную станцию, чтобы встретить Льва.
В отпуск едет.
Только на два дня.
- А с Михалина куда? Опять назад?
- Отец, из Михалина я еду в Москву. Поступил учиться в военную академию.
Малах так и сел, протер широкой ладонью слезы на морщинистом лице.
- В Москву, в Академию? Ты? - все не верит.
Хотел бы порадоваться радостью с матерью Льва - Любой, но ее уже нет.
Вышел на улицу.
Вдали огоньки той же ферме.
Ничего здесь не изменилось. Только асфальт проложили, а все остальное, как тогда.
Будто погрозил пальцем в темноте "Ну ,Зиновий, ну Зиновий ! Это же ты, это же ты все наговорил."
А сын, сняв офицерский мундир, кажется таким же Левушкой, как и раньше.
Только расширились плечи и стали жестче волосы. Но взгляд тот же, мягкий, сыновий.
…Над Михалином зажигались звезды, когда Лев его покидал.
Остановился, посмотрел на небо над его хатой.
Мелкие яркие звездочки сияли, словно баловались.
А одна, в сторонке, большая будто следила за ними всеми.
- Словно, генерал какой-то, -улыбнулся сам себе.
И в эту минуту, именно в эту минуту, на Михалине, возле родного дома, принял решение "Если все будет хорошо с учебой, продолжу ее в Академии Генерального штаба"
Новое назначение, новое звание.
А Малах верит - не верит, получив почту.
Перекладывает с места на место, смотрит близорукими глазами на фотографии.
На одной в полковничьей папахе старший Женя, на второй - младший Лев.
- Ну и чертенок, догнал все-таки Женьку. Догнал. Два сына - два полковника.
Кто бы мог подумать? Кто бы мог подумать?..
А жизнь завертела, закрутила.
Налетели новые ветры над страной.
Все изменилось, открылись границы.
Приехал в Израиль Женя.
В гости, или в разведку - не говорил…
Как и раньше, вперевалочку зашел в наш дом.
- Уволился, сейчас занимаюсь своим бизнесом, - говорит он, а в глазах нет уже прежней задоринки.
Чувствую , что-то томит его.
Уехал, попрощавшись с сестрами, с нами, с Израилем.
Попрощался навечно, уйдя раньше времени из жизни…
А Лева, Лева все-таки закончил Академию Генерального штаба, стал генерал-майором. Занимал очень крупные командные должности.
Выйдя в отставку, продолжает руководить громадным бизнесом на Украине.
- Я же не только генерал, - но еще и специалист в области связи. Вот мой опыт и пригодился, - сообщает нам.
Я слушаю его вместе со своим братом Яковом.
Средиземноморский ветер втекает в окно, рядом звучит речь на иврите.
Лев,статный, с военной выправкой, благородной сединой, рассказывает и рассказывает про свой долгий путь.
А я будто вижу тот вечер, когда в дом Малаха приехал с вещевым мешком его брат, простой старшина.
Напоминаю про это.
Лев не соглашается " Это был не простой старшина. а сам Бог, в образе отцовского брата."
В это можно верить, а можно и нет…
Но то, что звезды вначале зажглись над Михалином, а потом на полковничьих и генеральских погонах - это уже точно!
Вы спросите, а где же та Идка, с которой и начался наш рассказ.
Конечно же, в Израиле.
Благородная бабушка.
Этакая седая матрона.
Где же узнать в ней ту попрыгунью, с золотым отливом волос…
Жила – была маленькая девочка
Жила-была маленькая девочка, с такими же черными косами, как у бабушки.
Только у бабушки косы были толстые и уже с проседью, а у внучки - тоненькие-тоненькие.
У внучки были такие же черные глаза, такая же торопливая походка.
Даже свои длинные черные волосы они расчесывали одинаково, с пробором посреди.
Первая внучка для бабушки была больше, чем внучка.
Она дождалась ее через десятилетия после пяти сыновей. И воспринимала ее как свою дочь.
А вот стремлением быть во всем первой, наша маленькая девочка пошла в маму.
Первоклашки еще складывали буквы в слоги, а она уже им читала Букварь.
Только ее слабенькие пальчики не могли чистить картошку вместе с бабушкой.
- Кто же меня замуж возьмет? - расстраивалась малышка.
- Еще как возьмут! А чистить картошку для тебя будет не совсем обязательно. Тебя ждет Иерусалим, - успокаивал дедушка под звездным небом Михалина.
Еще за долгие годы до того, как самолет со всей ее семьей приземлится в аэропорту имени Бен Гуриона
Приземлится за день до рождения нашей уже повзрослевшей девочки.
Вы думаете, это было случайно!
Нет!
Всего один день ей был дан судьбой, чтобы здесь стать… другой.
Наш рассказ о том, как девочка, с таким же железным характером, как ее бабушка, станет такой сильной, как она…
Золотом отливали пардесы - апельсиновые плантации вокруг Реховота, где остановились на первых порах.
- Такой же цвет, как моей золотой медали, - думает про себя наша героиня, назовем ее реальным именем Женя, - только от апельсин больше толку. Их можно хоть съесть, а кому нужна здесь моя медаль…
Белые облака плыли куда-то далеко.
- Даже они знают куда плывут. А мне куда идти? Подруги-одноклассницы даже не медалистки, уже студентки столичных вузов. А я?
Вспомнила, как в конце августа встретила их.
- Там же все нужно начинать сначала. А здесь, сдашь первый экзамен на отлично, и ты студентка любого престижного вуза.
Женя замялась, хотела возразить, мол, ее не везде могут принять, сама понимаешь и залилась румянцем.
- Если бы это было так, тебя бы срезали из золотой медали. Сейчас другое время на дворе, - обняла ее за плечи подруга.
Что могла она ей сказать?
Что уже видит во сне Иерусалим!
Что отец недавно ей привез самоучитель по ивриту, и эти буквы, словно китайские иероглифы, стали ей словно друзья. Что она быстро научилась их понимать и мечтает только об одном – уехать. Уехать!
Нет не потому, что было очень плохо.
Но нередко чувствовала себя чужой. В классе, на улице.
- Смотри, цыганка, цыганка, - увидев ее черные волосы и такие же глаза, - вдруг обратил на нее внимание один из посетителей магазина.
- Я лявлейка, лявлейка я, - грозно запротестовала малышка под смех покупателей, которые ничего не поняли с ее слов.
Поняли только одно, что она не цыганка.
- А почему нет лявлейских песен, - через год вскочила малышка на сцену и запела на идиш одну из переведенных для нее эстрадных песен.
Дома у нее был свой мир - еврейские журналы и газеты, которые ее дедушка постоянно получал, еврейские песни.
А в школе
Учительница географии рассказывая про Египет, обязательно вставляла, что рядом находится Израиль, и своим взглядом, будто испепеляла ее.
Были друзья, но когда ее обзывали, никто не протестовал.
И вся ее внутренняя энергия сжималась в пружину, готовая дать сдачи. Только если обидчиков много, и они сильнее, что сделаешь?
Поэтому ни за какие коврижки уже там оставаться не могла. Даже с золотой медалью!
А здесь еще поездка в Минск, где в зале одной из центральных гостиниц собрались белорусские евреи на встречу с приехавшими израильтянами.
Впервые почувствовала, что здесь все свои.
Все!
Все.
И никаких уже раздумий не было.
Апельсины золотились на солнце, деревья протягивали ей свои ветви, словно угощали, а Женя уже знала, с чего начинать…
В этот день она отрезала свои длинные волосы.
Свои черные волосы.
- Нет у меня сейчас времени ухаживать за ними, другие вырастут, - сказала себе.
Обняла маму, бабушку, будто расставаясь с чем–то родным, близким.
Так оно и было, она расставалась со своей короткой юностью.
Дальше только она сама будет принимать все решения в своей жизни.
Через полтора месяца…Всего лишь...
Через полтора месяца после приезда в страну она станет слушательницей подготовительных курсов для поступления в университет.
А еще через полгода - студенткой Иерусалимского университета.
Студентами стали и другие бывшие солдаты и солдатки, выпускники израильских школ, новые репатрианты.
Но мало…
Очень мало было тех, кто стал студенткой за такой короткий срок, как она…
Золотом отливается в лучах вечернего солнца Иерусалим.
А ей вспоминается далекий Михалин.
Университетский корпус расположился в Иудейских горах…. Спешит сюда на занятия новая студентка.
И не верит…
ВЕТКА СИРЕНИ
Арон подставил свежему ветру лицо.
- Неужели, неужели жизнь налаживается?
Война прошлась колесом по его судьбе.
По его жизни.
Все милославичские родственники уничтожены. Но он уцелел.
Уцелела его жена Люба.
Сберегла во время войны дочь.
Старшую Еву.
В Милославичи не вернулся.
Не мог.
Да и не к кому…
Приехал в Михалин.
Сердце звало сюда.
Как- никак, что-то сохранилось от еврейского колхоза. Ближе к городу, да и евреи тут заселяются.
А ему куда?
В город?
Нет!
Только в село!
Где зеленеют поля.
Поля, по которым ходят стада.
Это - его жизнь!
Поставил дом.
Возле дороги.
Напротив – дворни, куда приходят на наряд колхозники.
И евреи, и белорусы.
Он не приходит, сам дает наряд.
Как-никак во главе местной фермы.
Председатель колхоза так и сказал ему: "Надеюсь, Арон, на тебя. Еврейский колхозник. До войны. Все знаешь, все можешь. Да и других мужиков нет. Одни бабы".
Домой всегда возвращается вечером.
Только успевает обнять малышку Евочку. Улыбается, а глаза, как у мамы.
Такие же смеющиеся глаза!
А сегодня родилась вторая дочь.
Вот поэтому так и волнуется.
Не может надышаться свежим воздухом.
Радость переполняет разум.
Понимает, что нужно сделать что-то особенное, чтобы запомнилось на годы.
Но не будешь же стрелять в воздух, как в Грузии. Да и стрелять не из чего.
- А если я посажу дерево. Дерево в честь дочери! Пусть растет вместе с ней. Но какое дерево? Оно должно быть особое. Такое, чтобы расцветало каждый год. Чтобы никто не прошел мимо, - разговаривает сам с собой.
Так возле пыльной дороги, возле обычного дома, в котором позже появилось еще два брата и еще одна самая младшая сестра, было посажено дерево.
А вернее, маленький кустик.
Кустик сирени.
Он с каждым годом становился все выше и выше.
Появлялись новые отростки, ветки.
И вот уже не кустик, а куст во всей своей красоте поднимается возле забора.
Обычного забора.
За ним обычный двор с коридором.
За домом картофельное поле.
И все.
Не было больше времени у Арона сажать сад.
А может, и не хотел.
Всю землю - под картошку.
Она кормит и семью, и скотину.
А фрукты, яблоки?
Баловство одно.
Да и вокруг колхозные сады.
Все равно детишки там пропадают.
А сирень?
Сирень - это особый случай!
В честь дочери.
Чтобы росла такой же красивой, как эта сирень!
Чтобы расцветала каждую весну – и всю жизнь, так как эта сирень!
На него, на него похожа вторая дочка!
Такая же круглолицая, хозяйственная.
Да и сыновья Женя и Лева, младшая дочка Анечка - "последыш", как говорят в народе, все словн, на одно лицо.
Даже те, кто и не видел их раньше, сразу скажут, что это дети Арона и Любы.
Ходят по земле не маленькими шажками, а уверенно, как хозяева!
Михалинцы, настоящие михалинцы.
- Евочка – совсем другое. Сама нежность. Будто не из нашенских краев, а из какой-то восточной страны. Мамины глаза, а характер - мой! - улыбается в своих мыслях Малах.
Так и случилось.
Только подросла старшенькая, как упорхнула, словно птица улетела в дальние края.
А Софа
Вторая дочь осталась.
Куда ей от Михалина?
Куда ей от куста сирени?
Сядет на скамеечке возле нее, и все свои девичьи секреты доверяет.
С кем еще поделиться?
С мамой?
Скажет, иди ты лучше поработай по хозяйству. Корову нужно подоить, за другой живностью присмотреть.
Отцу?
- Девка не дури, мала еще невеститься, - еще прикрикнет на нее.
Вот поэтому обнимает куст сирени, прячет свое лицо в ее белых цветах. А сама, как цвет!
Ярко-красный цвет!
Расцвела вчерашняя михалинская девчушка. Налилась красотой.
Высокая грудь, губы – полные, алые. Взгляд чарующий…
А дальше?
Дальше закружилось, как в белом танце.
Пришла Софа со своим суженым к кусту сирени. Словно хотела познакомить их.
Оба молоды, красивы. Что скажешь?
Она необычная для еврейки.
Светлое лицо, светлые волосы.
Он – необычный для белоруса.
Черные волосы, черные брови.
А еще дальше?
Все, как у многих.
По-разному…
Не будем про это…
В последний раз Софа пришла к кусту сирени, чтобы проститься с ним навсегда.
Повзрослела она, считай, полжизни прошло.
Стала взрослой единственная дочь Светлана.
А куст сирени раскинулся.
Стал деревом.
Большим и могучим.
Словно к отцу, которого уже нет, прижалась к нему.
Гладит рукой, сдерживая слезы.
- Все. Все. Прощай, Михалин. Прощай, моя сирень…
В Израиле все ушло куда-то далеко.
И родной город Климовичи, и Михалин, и куст сирени.
Здесь никто не спрашивал, кто и откуда.
Для всех пенсионеров - путь один!
Государственное пособие на жизнь и пособие на съемную квартиру.
Не пошикуешь, но нормально проживешь…
Одной, конечно, не просто и не легко.
Особенно, когда уже немолода.
А муж?
Муж остался, как и некоторые другие…
Ко всему еврейскому он относился не очень мягко.
Сам не знал почему.
Будто кто–то его вынуждал все время к протесту.
Кровь бурлила.
Горячая кровь…
Не понимал ни себя, ни родителей, ни жену.
Пока не узнал.
Не узнал от матери, что она… еврейка.
И все в городе сразу стало ненужным.
Лишним.
Даже чужим…
- Моя семья - жена, дочь, внук в Израиле. А я здесь? Один. Для чего? Для кого? - обхватив голову, сидел на скамейке.
Возле куста сирени.
Сюда пришел, чтобы поговорить с ним, посоветоваться.
Ветки сирени покачивались от ветра, словно соглашаясь с ходом его мыслей.
Словно, видя его в первый раз таким.
Другим.
Новым.
Своим.
…В аэропорту имени Бен Гуриона шел к выходу немолодой мужчина.
Вместо огненных черных волос - седина.
Вместо легкой юношеской походки, поступь человека, прожившего жизнь.
А в руках, кроме маленького чемоданчика, ветка сирени…
… Прошло еще несколько лет.
Я снова в Михалине.
Куст сирени уже засох и его убрали.
Возможно, высох по старости
А может, не выдержал разлуку.
Не выдержал…
А Роман?
Роман каждое утро спешит на Средиземное море.
Плавает, отдыхает и все делится со мной своей жизнью. Что было раньше и сейчас. Кем был раньше и сейчас.
- Все здесь мое. Моя семья. Моя страна. Мои праздники. Я такой, как все. Хотя… хотя к этому шел долго. Почти всю жизнь.
А у Софы?
У Софы и сейчас на столе стоит засохший букетик сирени.
Как память о Михалине.
О ее всей прежней жизни…
КОЗА-ПУТЕШЕСТВЕННИЦА
Горожане - народ примитивный. Я им ею в виду тех, кто там родился. Выросли на асфальте. Закончилось молоко - в магазин. Яйца на исходе - снова туда же. Так и проживут на земле, не зная, что такое на ранки выгонять корову. Да что там корову! Приехала ко мне моя дальняя родственница, так увидев, что петух вскарабкался на курицу, отгоняет его, мол, заклюют бедную. Смех и только, - разводит руками Эли.
- Зато у горожан больше возможностей, - есть куда выйти, детям интереснее. Будущее – за большими городами, - вступает в разговор наш Батя, который только и мечтал
Он часто к нам приходит - поболтать с дедом. Как-никак самые старые колхозники бывшего еврейского колхоза.
А еще любит порассуждать с отцом про жизнь, про своих дочерей. Красавицы они у него.
Сам маленький, с ноготок. Но за ним мало кто угонится!
Картофельный участок его рядом с нашим домом.
Каждую весну и осень он тянется сюда вместе со своим инвентарем. Плуг, барона и т.д. Ну и конечно, вся семья - жена, дочери.
В работе – не поговоришь.
Ну а когда придет проверить поле, время больше.
Один из выживших милославичских еврев. А вот семья погибла
Коза – путешественница
Годы, годы. Вы где?
Улетели?
Куда?
Далеко!
И безвозвратно…
Когда–то мне казалось, что самое интересное впереди.
Гнал дни, месяцы, годы, что поскорее встретиться с этим интересным, ожидаемым.
Ан, нет !
Все интересное осталось там, далеко.
За годами!
Я улетаю туда.
Я возвращаюсь туда в своих воспоминаниях.
…К нам, на Михалин приехали гости - мамина сестра и племянница.
Не то, что люди особо городские, но дом стоит на асфальте, на одной из центральных улиц.
Правда,за домом , как у нас – и огород , и какие –то деревья.
Но, конечно, не тот размах, как на Михалине.
Выйдешь за калитку- сад налево, сад- направо.
Пройдешь сад- кусты первые. Кусты вторые. Это было время, когда умные головы были еще умнее тех, кто придет им на смену. Ибо сменщики, люди новые в наших краях, назначенцы, все выкорчевали. Мол, земли мало для зерновых. А в итоге нанесли больше вреде природе, чем увеличили урожай.
Только природа природой, но наши гости приехали за другим.
Мать убедила свою сестру Раю , что после сложной операции, ей поможет только козье молоко. –
-Стакан утром, стакан вечером и днем и ты будешь молодцом,- горячо ей говорила.
В сарае- целое козлиное семейство!
Две козы- мать и дочь. И две уже дойные.
В день- около четырех литров молокаЧе
Запах акации
Запах акации плывет над Михалином.
Если точно, то не над всем Михалином, а над его первыми домами.
А если еще точнее, то ароматный запах цветущей акации плывет из палисадника дома, который стоит вторым с правой стороны.
Здесь живут Давид и Ира - наши родители.
В глубине сада гнездятся сливы, вишни, яблоки.
А здесь, возле дороги, желтые гроздья акации свисают чуть ли не до самой земли.
Посадил как-то кустики раньше Давид, надеясь,что они вырастут и будут защищать дом от придорожной пыли.
И совсем не ожидал, что расцветет у калитки это необыкновенное желто-золотое созвездие.
- Биня, ты посмотри, какая красота, - наклоняется к акации женщина в белоснежной шляпке.
На фоне обычных домиков, магазина через дорогу, пыльной дороги, которая пересекает поселок, эта женщина смотрится, словно из другой планеты.
Ну ладно, ярко накрашенные губы и глубокое декольте, так еще и шляпка.
Ира, допустим в своей жизни,шляпку только в девичестве носила.
Бывало, распустит черные косы до пояса.
Все так и охают!
Зачем ей постоянно шляпка?
А когда повзрослела, любила собирать свои волосы в корону.
Давид смотрит, любуется.
Словно иудейская принцесса перенесена волшебником из далекого Иерусалима в Михалин.
А когда годики сложились в десятилетия, а пятеро деток стали смыслом ее жизни, уже не до красоты стало.
Набросит платочек на голову - вот и все украшение.
Да и защита от солнца и ветра.
А местные михалинки, селянки из окрестных сел, разве они когда щеголяли в шляпках?
Да они их только в магазине и видели.
И то не все, и не такие.
…Надышавшись акацией и сорвав несколько цветочков, дама в шляпке плывет дальше.
- Ира, здравствуйте, здравствуйте, - кланяется Бени соседке, увидев ее в саду.
Видимо, хотел еще что-то добавить, но женщина в шляпке игриво тянет его за собой.
Сразу было видно, что она не такая, как здешние женщины, закопченные солнцем и нелегким селянским трудом.
Не сделав никаких выводов о данной особе, Ира продолжает работать дальше в саду - не до нее.
А женщина в шляпке уже подходит к первому дому.
Властно держит Бени под руку и ведет его вперед.
- Идем, Бени, мы же в кино опоздаем, - торопит женщина своего спутника.
А он, столько лет живущий в Михалине, - один из уважаемых здесь людей, не может пройти мимо своих соседей, не поздоровавшись.
Высокий, дородный с импозантной сединой, да к тому же на местном спиртзаводе не последний человек.
К нему обращаются люди, он к ним обращается.
- Злата, добрый вечер, - говорит он худенькой старушке, сидящей на скамейке.
Небольшого росточка, сгорбленная, она вдруг вскакивает, слегка опираясь на палочку.
- Бени, вы куда?
- В кино?
- С кем?
- Знакомьтесь, это моя жена, - говорит он.
Злата хочет что-то сказать, но застывает с открытым ртом, начинает часто моргать глазами.
Шляпка на ненашенской даме плавно покачивается на голове.
А ее хозяйка, несмотря на ямки на дорожке, крапиву, которая вылезла на нее с двух сторон, горделиво идет по улице.
Мимо домов.
Впервые по нашей улице, а вернее, по Михалину.
В город.
В кино.
- Ира, Ира, вы слышали, что Бени женился? Я узнала, что он привез шляпочницу из самого Баку, - приходит к нам через несколько дней с новостями Злата.
- Кто, кто? - не понял Давид.
-Да эта женщина, которую овдовевший Соломоныч привез себе в жены.
С легкой руки Златы мы все стали называть нашу соседку Черниха-шляпочница.
Почему шляпочница?
Думаю, уже понятно.
А Чернихой потому, что фамилия Бени была Чернов.
И вы скажете, куда там горожанке, бакинке до жизни в Михалине?
Это же не город, где одел туфельки-ботики и по тротуарчику так-тик, так-тик.
Здесь - его величество сам Михалин!
Спустишься вниз.
А после сада - такая грязюка!
Машины не проходят, рычат в колдобинах, ревут моторы.
А темнота такая, что идти может только тот, кто ходит каждый день и знает, где суше, куда ногу можно поставить.
Последний столб с электрическим светом как раз возле поворота, где раньше находилась старая милиция.
Здесь же и заканчиваются деревянные дощечки тротуара.
- Там, где заканчивается асфальт, свет, начинается Михалин, - шутим мы.
Хотя по существу он начинается дальше, за ветеринарной лабораторией, за еще сносными дорогами и… мостиком.
А после него уже точно - Михалин.
Справа - хозяйничает совхоз, слева - колхоз. И ни кому нет дела ни до дороги, ни до людей.
Возможно, так было бы еще очень долго, но пришел в совхоз директором какой-то горячий человек. Нанял непривычных местным людям грузин.
И …проложил асфальт до Михалина, через Михалин, за Михалин.
Но это будет еще через немало лет.
А тогда, когда появилась в наших краях Черниха - шляпочница, соседи только подсмеивались.
- Скоро укатит она в свой Баку, не выдюжит здесь. Михалин не для слабых.
Но вот прошла непролазная осень, подморозило.
. И хоть ты яблочком катись по дороге. А еще выпал белый снежок - укатал ухабы и ямы.
Наша Черниха на голову шляпку, уже другую, зимнюю и в кино.
А пришла весна.
Снова запах акации.
Как будто сто лет здесь живет Черниха - со всеми перезнакомилась
Рядом одни евреи. Слева возле нее мы и Злата с Янкелем, бывшим колхозным кузнецом, а справа - Сима с Зямой. Чуть выше - Малах с Любой.
Еврейское маленькое местечко.
Дальше - дом Школьниковых, Эли и Веры, Ханки и Никиты (две последние семьи смешанные). Но для евреев Михалина они были своими. Даже Владимира Полякова, еврея по отцу, считали своим.
Но это было так… не особо важным.
Все - и евреи, и белорусы месили грязь одинаково весной и осенью, страдали от темноты на дороге.
И… принимали это как … обычное явление.
С ним ведь жили годами, десятилетиями.
И если какое-то разнообразие внесла в жизнь поселка Черниха, это можно было только… приветствовать.
- А-а, - остановила она свою соседку, - ты что ходишь, как павлин? Молодая, фигурная, а платье висит, как на вешалке.
- Где же взять другое?
- А ты зайди ко мне вечерком, зайти Ганночка.
Зашла, еще раз зашла, а через недельку защеголяла в своем невиданном здесь ранее наряде.
Так народ узнал, что Черниха не просто портниха, а модистка.
И еще какая!
Услышала, что соседка выдает дочь.
И она к ней.
- Что готовите, что будете подавать?
Узнала меню, покачала пальчиком, мол, нет!
- Я составлю меню, будем вместе кашеварить.
Когда подали на стол, многие удивились!
Была не только картошка всех видов и мясо жареное-пареное, но и … фаршированная рыба, гефилте фиш…
Наша соседка, конечно, особо не распространялась, что это самое настоящее еврейское блюдо.
Сказала, что это рыба по-бакински.
Но она оказалось такой вкуснятиной, что кое-кому ее не хватило.
И подвыпивший гость со всего размаху бросает блюдце с рыбой в сторону еще более выпившего, который стучит по столу и требует рыбу по-бакински.
Конечно, вы догадались, что вся рыба влетела в лицо нашей шляпочнице, которая секундой раньше ринулась успокаивать пьяницу-буяна.
А на второй день она должна же была рассказать нам про свою роль на свадьбе и про гефилте фиш...
С синяками под двумя глазами, медленно открывает нашу калитку..
- И смех, и грех, - всплескивает руками Ира.
- Зато вы всех приучили к еврейскому блюду. А знали бы они, что еврейское, было бы еще больше синяков, - смеется Давид.
- Чернихане понимает. Почему смеются? Почему не сочувствуют, не помогают делать примочки? Я же для всех стараюсь?
- Да ведь никто специально не бросал в вас рыбу. Получилось так.
Первая модница Михалина - Черниха, первый повар Михалина - Черниха, - глаголет Давид.
- И первый сторож, - добавляет она зло. - Ваша детвора повадилась в наш сад. Белого налива захотели? Так я вас встречу злой собачкой, - грозит она, вдруг обидевшись не за что.
Яша, сын Давида и Ирины, коренастый крепыш только сверкает глазами.
Ой, как он не любит неправды!
Лучше бы Черниха не упрекала без оснований.
Как только вечер, Яша к ограде ее сада. Одной стороной он выходит прямо в наш двор.
Поэтому прямо подойдет к ограде, что-то перебросит собаке, позовет ее к себе, погладит раз-другой по шерсти через отверстие в частоколе.
Как только Яша к ограде, собака тут как тут, виляет хвостом.
- Прошла неделя, собака уже не преграда. Но как мгновенно перескочить через высокий забор и обратно, - думает Яша.
Замечает, что на стыке двух участков ограды, частокол сверху обломался.
Вот это место и заприметил.
И в один из вечеров, как только луна спряталась за облака, Яша нырнул в сад соседки.
Собака только поскуливает от встречи. Осторожные шаги по траве .
Дерево с белым наливом прямо в центре. Яша уже знает, как быстрее к нему пробраться.
Пять минут не больше.
И снова прыжок назад, во двор. Сам маленький, согнулся от ноши.
Глаза улыбаются, сверкают…
Раскрывает рубашку и… из-под пазухи падают на пол яблоки белый налив.
- Чтобы не говорила, что это мы, чтобы не говорила, - вдруг застучал зубами от нервного напряжения.
А назавтра к нам пришла Черниха.
На столе - яблоки белый налив, которые еще не успели убрать.
А у нее в руках сумка с такими же яблоками.
А Яша только глазами сверкает…
Но Черниха не была бы Чернихой, если бы повела себя, как простая михалинка.
Нет!
Она все-таки была еще и коренная бакинка!
- Вчера снова оборвали яблоки в моем саду. На этот раз не вы. Я видела, кто это был.
- Давайте пить чай с вареньем, - предлагает Ира.
Мы пьем чай с вишневым вареньем, едим груши, сливы и…яблоки белый налив.
- Попробуйте наши. Давида вчера угостили, - предлагает Ира.
- А вы мои, - протягивает ей Черниха.
- Чьи вкуснее ? - спрашивает Давид
И уже не выдерживает, смеется так, как он может.
Громко, раскатисто, весело.
Смеется Ира.
Смеется Яша.
Хохочут малыши, не понимая от чего…
А Яша больше перестает лазить в соседский сад, тем более, что Черниха почти каждое утро угощает нас яблоками белый налив.
Мы ее угощаем своими фруктами.
А еще особым чаем, который отец заваривает то со сливовых листьев, то с вишневых , то с листьев акации.
Особенно Черниха любит чай, заваренный из листьев и цветов акации.
А я закрываю глаза и будто там…
Там…
В вишневом Михалине!
Над ним плывет запах акации.
А возле желтых,золотистых цветов, свисающих до самой земли, плывет в шляпке незнакомка.
- Бени, идем быстрее, Бени, - торопит она его.
Когда это было?
Когда?:..
А может, вообще никогда и не было…
Первая "алия"
Весной 1957 года мы даже не знали слово "алия".
Но свою первую "алию" мы совершили именно тогда, за 33 года до переезда в Израиль.
Ибо в духовном плане, это было действительно восхождением!
В 1990 году мы прощались с Советским Союзом, Белоруссией в аэропорту Шереметьево.
Трудности переезда в новую страну за тысячи километров, без знания языка, условий жизни, постоянно военной обстановки, нас не пугали…
Всей семьей считали, что ничего хуже, страшнее и труднее не будет, по сравнению с тем, что мы пережили в 1957 году.
В свою первую "алию", при переезде из села в пригородный Михалин.
А Михалин нас встретил не совсем дружелюбно.
Дед, выйдя из больницы, ходил хмурым, словно не находил себе места.
Он будто и радовался нам, и в то же время понимал, что это надолго.
- Зачем ты посадил себе на голову семь человек! Жил тихо, спокойно, а теперь тебе будет тарарам, - наговаривали одни.
- Привез голытьбу, деревенщину. Они даже город никогда не видели, - науськивали другие.
Дед хотел им возразить, что нужно только радоваться тому, что он не один, после того, как потерял всю семью.
Но приходил домой и, видя, как малышня носится по дому, во дворе, дерется, понимал, что тихой старости ему не видать…
Дед не знал, как быть.
И мы не знали, как быть.
Хоть возвращайся обратно в Красавичи, где все знакомо, где много отзывчивых друзей, соседей, с которыми так близко сроднились…
Мы были отверженные для власти.
- Вы оставили школу в селе. В городе для вас работы нет, - бросали матери в лицо жесткие слова.
И никакие мольбы, просьбы, что никогда бы не уехала из Красавич, если бы не болезнь свекра, не помогали.
Отец на свою нищенскую пенсию инвалида войны не мог прокормить семью.
Мы были отверженные не только властью.
Мы были отверженные местными евреями.
Как это не тяжело говорить, но это было так.
Прошло уже 15 лет после войны.
Все как-то приспособились к тихонькой, незаметной жизни.
Устроились, работали.
Некоторые не попали на фронт по состоянию здоровья, по возрасту.
Не все потеряли мать, двух сестер, брата, как отец.
Поэтому не понимали его, а он не понимал их.
- Откуда у них такая черствость после войны. Откуда? Почему они не понимают, что есть что-то выше их маленького мирка? - все поднимал он глаза на нас.
Нет, он даже не надеялся на чью–то помощь.
Хотя бы сочувствие.
Но и его не было.
Наоборот, насмешки.
- Шибко грамотный! А если вы такие умные, почему бедные? - слышал со всех сторон.
Выпускник партийной школы (в начале пятидесятых был исключен из партии за желание уехать в Израиль) и учительница, в городе оказались никому не нужны.
А на социальной лестнице ниже, живущих рядом…
Соседи - русские, белорусы были просто равнодушны - каждый выживал, как мог.
Мы, дети, были также отверженные!
Улицей!
Михалинская ребятня не признала нас за своих.
Здесь не было разделения на евреев и белорусов.
Было - на михалинцев и на чужаков, т. е. на нас…
Град камней встретил меня с братом, когда мы впервые вышли со двора на улицу.
- Ничего, ничего, мы еще вам ответим, - грозил им мой младший брат Яша.
А из бойцов только я, десятилетний, да он восемь лет.
Потом пятилетний, трехлетний и самый младший, меньше года.
Решив защищаться, приготовили твердые-твердые комья земли, сложили их возле забора.
На следующий день я и Яша притаились возле него, а наготове - младшие Сергей и Гриша. Их задача подтаскивать твердые комья земли, так называемые "камлышки".
В засаде находились недолго.
Когда вчерашние обидчики, ничего не подозревая, подошли к нашему забору, мы их встретили неожиданным нападением.
Никто не ожидал этого, тем более, самые отчаянные были спереди. Они и получили удары в лицо, в живот…
Прошел день-два.
Мы решили сходить на озеро, которое недалеко от нашего дома.
Были уже на нем вместе с нашей мамой, куда она ходила полоскать белье.
Озеро под тенью деревьев манило нас.
Верба распустила над ним свои ветви, под которыми плавали отчаянные пловцы.
Для нас было достаточно маленького участка озера между двумя берегами.
В это озеро местный спиртзавод сбрасывал свои отходы. Или мы не понимали, или они не были такими ядовитыми, только в этой зеленой воде плавали из года в год.
Здесь училось плавать не одно поколение михалинцев и заводчан.
И насколько я помню, никто не умер и не пострадал.
Рыба так и кишела под ногами. Вдалеке, в центре носилась гусиная стая…
Местные ребятишки на гусей обращали внимание только тогда, когда они скрывались в густых зарослях. Счастливчики не один раз находили гусиные гнезда, полные яиц.
А другие, связав рубашку узлами с двух сторон, медленно переходили от берега к берегу, по пояс в воде.
За несколько проходов - ведро рыбешек. На сковороду – достаточно!
Вспомнив про это, я и Яша побежали на озеро. Не через улицу, чтобы нас заметили, а через дворы, которые тоже выходили на озеро.
Про встречу с драчунами меньше всего думали.
Представляли, как мама приготовит нам сковороду рыбы. Половина буханки черного хлеба еще оставалась. Лук зеленел в огороде.
- Какой ужин будет! - облизывали губы с братом.
… Быстро пробежав дворы, перескочили маленький мостик через большой ручей и… лицом к лицу столкнулись с ватагой михалинцев.
Царапины на руках и ногах - следы постоянных уличных битв и не только с нами.
Цыпки на ногах.
Лица довольные, наглые!
- Ну что попались?
Нас двое.
Их не меньше пяти-семи.
Играют желваками, дерзко сплевывая в сторону.
Бежать некуда.
Сзади - озеро.
Впереди - мостик.
К нему не прорвешься…
- Пацан, тебе сколько лет? - обращается один из них, видимо, старший по возрасту к Яше.
- Ну, восемь…
- Стасику тоже восемь. Выходите один на один.
Меня оттесняют в сторону, не дают подойти.
Стасика боялись все – даже старшие пацаны.
Он, видимо, научился драться раньше, чем ходить.
Все это знали, кроме нас.
… Стасик юлой крутится по кругу.
Яша, вначале не понимая, что будет самая настоящая уличная драка, только сжал кулаки.
И в это же время получил удар в зубы.
Обычно после такого удара все от Стасика убегали с плачем, размазывая кровь.
Яша только облизнул окровавленные губы, не сходя с места.
Стасик под громкие крики и возгласы друзей, улыбается им, отвернувшись на миг.
И в этот миг получает ответный удар.
… Я знал, что мой младший брат особо ни с кем не дрался, кроме… меня. Да и то, по-братски, без злости и жестокости.
Но я знал, что он приехал не из Москвы, а из села Красавичи.
Где, как любой сельский пацан, закаляется очень рано.
Даже раньше, чем эти михалинцы, выросшие под боком у города.
… Кулаки шли в ход с двух сторон.
Легкая победа Стасику уже не доставалась.
Да и о победе нельзя было уже говорить.
Вот-вот и гроза Михалина могла быть повержена чужаком, этим отчаянным черноволосым пареньком из деревни.
- Все, все, ничья, ничья, - стали их разнимать…
Домой возвращались двумя группами.
Мы - впереди. Они – немного сзади.
А когда подошли к нашему дому, Стасик легонько обнял Яшу, можно я к вам зайду завтра.
…Более верного и надежного друга у Яши, чем Стасик, не будет .
Никогда.
И везде!
За Яшу Стасик было готов пойти в огонь и в воду!
В детстве, в юности они были неразлучными.
А когда Яша приезжал домой на студенческие каникулы, всегда бежал к Стасику.
… Последний раз он к нам пришел с наколками на руках, с железными зубами во рту.
С Яшей, с нами он мог быть открытым и откровенным.
- Да, был в тюрьме. За какую-то драку. Но не я начинал - спровоцировали.
- Слишком независимым был для других. Налетели гурьбой. Эта была не честная драка, как с тобой. Один на один!
Помнишь? А теперь убили бы, если бы не сделал одного инвалидом.
А по Михалину неслось "Тюремщик, тюремщик..."
Соседи не давали проходу.
Конечно, евреи не обзывали.
К чему?
Ничего плохого он им не сделал.
А вот рядом живущие, все не давали покоя.
- Пьет он, не работает, - жалуются участковому.
- Яша, друг, - обнимает он его при встрече, нигде не берут, отказывают. Тюремщик я, тюремщик…
Под довольные возгласы долговязый участковый гонит Стасика по Михалину. Ломает руки мать и сестра.
А милиционер гонит Стасика.
Ударами ноги, кулаками в спину, в спину.
Зачем он ему на участке?
Зачем?..
Спокойнее будет, если опять отправится в тюрьму.
…С того дня над Михалином очень долго стояло темное, тяжелое небо.
А Стасик домой больше не вернется…
Но это будет еще через годы.
Через несколько десятилетий.
А тогда… во время счастливого михалинского детства, многие не понимали, что связывает Яшу – этого отличника из еврейской семьи и белоруса Стасика – грозу всей округи.
А им и не нужно было понимание всех.
Связывал их первый бой.
Их первый честный поединок.
Вы скажете, а что было после него?
Много всего прошло за 33 года жизни в Михалине, где мы стали своими.
Вы спросите когда?
Я вам отвечу.
Сразу же после первого боя на озере…