... , а до этого я жил в Москве, где родился* и вырос** в семье переселенцев из Санкт-Петербурга.
Во дворах нашей огромной тогда коммунальной квартиры оказалась в Скандинавском тупике спецшкола, куда я и зашёл поступить, и повторил сходу какую-то сложносочинённую фразу "на зарубежном". И собеседовавшие по-британски принахмурились. Видя такое дело, я в их раздумья выпалил из пушки: "А если вы меня не примете, я дедушке скажу!" (Про дедушку я, собственно, лишь только знал, что "ты всё время на работе как прОклятый с утра до вечера", и что "это пальто тебе уже носить нельзя, ты в нём похож на старого %самизнаетекого%").
С соседского балкона, волнуясь, можно было смотреть вниз, где каждый год к 7-му ноября стояла Авдотья Николавна с первого этажа, которая, будучи "из бывших", в тогдашнем настоящем мыла обе мраморные лестницы подъезда №1. Никогда не тётя Дуся, всегда грациозно Авдотья Николавна, поглядывая снизу без приязни сквозь сизый выхлоп, лязг, гарь и грохот на смотревших с балкона и крестясь шершавым двуперстием, шептала тайные слова. И сероватые, как вытертый платок её пуховый, её губы и глаза, дрожа, беззвучно повторяли: "лишь бы не было войны". Холодало. Замирало "под ложечкой". Подрагивали, но не сдавались, внезапно ставшая такой узкой царской постройки мостовая, балкон с резными чугунными перилами, трёхногий с Первой мировой столик-инвалид, чай, стывший в толстом десятигранном хрустальном стаканчике в серебряном подстаканнике ажурной филиграни, неуверенные томно-зелёные пузырьки в раскупоренном шампанском, мелко потрясывалась фольга на плитке шоколата, интеллигентно расстёгнутой своим ломким коричневым неглиже навстречу, а сливошный пломбир в серебряной вазочке, краплёный лимонным соком под щепоть молотого кофе, не будучи пойман, порывался скользнуть вниз, туда, к антеннам, рациям, и к самим танкам.
Но иногда...
Огромный, на железной цепи, тёмно-оранжевый с меланхолическими кисточками абажур опускали за ручку, вделанную в стену, и азарт дымовой завесой слоился над зелёным сукном стола, и отполированные, хорошо привыкшие ко всему ореховые стулья, блестели бесстыже выгнутыми ножками под жеманистой кисеёю. Шитые кручёным шёлком кожаные ремни с двумя рядами дырочек, что снимали прихожие перед игрою в преферанс, мелодично позванивали пряжками, да так латунно-никелированно, что сразу хотелось встать на лошадь от кавалерии, полковниками которой они были, как я узнал уже потом, на пенсии.
На моё удивление, которого, как мне долго казалось, я тогда не выдал, эта спонтанная фраза, побродив между педагогических ушей, произвела лицедействие и вышла усмешками - холодными, как полиэтилен низкого давления.
Мать в бледно-голубом газовом платочке смутилась страшно, лицо её с интересной мушкой пошло пятнами, и, найдя руками дверь, она повлекла меня к выходу из этой неклассной ситуации. Мы выбирались из актового зала непарадным каким-то, образца 1913-го года, путём, и перила колебались, но не ставили заноз на память. Внизу, засомневавшаяся было дверь вытолкнула нас зевком неудержимым и протяжным во двор, где кучками тусил строительный мусор и слал дымовые сигналы о готовности ко светлому Дню Знаний. Моросило.
Тут из каптёрки, бывшей прежде дворницкой во флигеле, сверкнуло бдительно очками в когда-то золотой, а нынче наново скреплённой изолентою оправе, пахнУло чаем с сухарями, после оказавшимися ванильными, и колыхнулся огонёк лампадки, что прячут от собраний где-то в глубине. "Панна-Ванна", - тихо вымолвила мать как-то нараспев, как будто кончился завод, высвобождая голос, сдавленный удивлением и смехом. "Анна ИваннаАа", - крикнула она уже звончей, спуская мысль по следу прежних шалостей. Косички выбились бы из-под её косынки, если б они всё там же были. После я узнал, что бдительная старушка, что выступила проверочным шагом в ботах на резиновом ходу в перфекционистски настроенный дым Отечества, была прежде директрисой этой школы, а мать - их ученицей.
В школу ту меня приняли, и в класс "А", а вот что записали в личном деле - теперь спросить не у кого**. Пришлось выдумать всё от начала и до конца. Ну, кроме повторения английской фразы и экс-директора-старушки. Да, ремни тоже были, был и рыжий соседский абажур, и стол в прихожей для с соседскими пинг-понга, вокруг которого было позволительно кружить по праздникам на трёх колёсах с выездом на кухню, где стояла насмерть, нутром на берёзовых дровах и антраците, насильно газифицированная плита, о чугунную серьёзность которой разбилась не одна шалость, и в дореволюцьённо-чёрной, усталой пасти - вертел для небольшого поросёнка.
*
Роддом имени Г.Л. Грауэрмана на на Большой Молчановке / проспекте Калинина / Новом Арбате
https://vladimirdar.livejournal.com/656136.html
https://dzen.ru/a/YHNEWWYNSFKuwUqw
https://um.mos.ru/houses/roddom-grauermana/
** Хотя.. , on a second thought..
(C) 2008 Андрей Кузнецов