совершили евреи из Мирского гетто
Во время войны в Мирском замке, что под Минском создали еврейское гетто. Из него убежало около 200 человек. Через два дня расстреляли оставшихся 650 стариков и женщин.
- Евреи, что будем делать? - спросил сапожник Гриша, скорбным взглядом обводя подвал. А может, и не сказал, только подумал? Да и кому говорить? Кто услышит? Никто? Все люди, загнанные в подземелье Мирского замка, знали, что завтра их погонят на расстрел.
Что делать?
Плакать?
Слезы - высохли.
Рыдать - нет уже сил.
Биться головой о стенку - ее все равно не пробьешь и на свободу не выйдешь...
В подземелье тихо, и в этой тишине слышно все.
- Мейн тохтер, мейн зун, - прижимает к себе детей Сара, - вы давно уже ничего не ели. Вот вам по конфетке. Проглотите и будете спать спокойно, все забудете, - давясь в нервных конвульсиях, она что-то вкладывает в рот своих детей.
- Откуда у нее конфеты? Какие сейчас конфеты? - не понимает Гриша и вдруг догадывается, что она травит своих детей, вспомнив, о том, что Сара как-то обмолвилась, что на крайний случай припасла... яд. И этот крайний случай наступил? Больше нет надежды? Нет! Ни у кого нет?..
Может, ей помешать? Детей еще можно спасти? Сапожник Гриша хочет подняться со своего места, но разве мать любит своих детей меньше, чем он. И от чего и от кого спасти? От того ужаса, который предстоит увидеть детям во время расстрела? Оскаленных овчарок, гогочущих соседей, вышколенных немцев?
- Все! Теперь можно и умирать, - шепчет сидящий рядом с ним старый Янкель, натягивая на себя белую рубашку, - не пойду же я на тот свет в старом исподнем.
Господи! Никто ни на кого не обращает никакого внимания. Каждый в одиночку со своими мыслями. В уголке раввин Моше. У него блеклые глаза, безумный взгляд уткнулся в молитвенник. Молится беспрерывно, рядом с ним взрослые мужчины.
- Они читают кадиш?
- По ком читают?
- По Залману и Рувену. Утром они забрались на верхотуру замка и бросились вниз. Вниз? - Смелые люди! - обсуждали их поступок евреи, - быстрая смерть. И так быстро взобрались на крышу, что часовые не успели заметить?
- Все мальчуганы с детства хотели увидеть, что за Мирским замком? С детства каждый, как циркач скакал по его стенам. О-го- го! - кто-то еще находил силы на вспоминание.
- Мы еще живы?
- Нет! Только внешне. Внутренне мертвы, а завтра уже некому будет читать по нас кадиш.
Ребе Моше встал в центр маленькой комнаты, его обступили евреи. И начинается молитва. Вначале тихая, слабая, потом набирающая силу, она становится все громче и громче, все сильнее и сильнее. И показалось, что расшибет в пыль каменные стены подвала, куда загнали евреев из местечка Мир. Некоторые люди, словно очнулись от беспамятства, увидели себя еще живыми. А если живые, есть надежда?
Элуим (Господи), таозри лану (помоги нам)... молились евреи, выпрашивая у Бога уже избавление и помощь, а не легкую смерть.
На руках у Сары с пожелтевшими лицами вытянулись ее мертвые дети Зелда и Зяма. Сама она, очнувшись после отравления, ее доза оказалась небольшой, стонет то ли от боли, то ли от того, что осознала, что сделала.
- Мейт тохтер! Мейн зун, - прижимает к себе маленькие головки детей. Старый Янкель в белой смертной рубашке на четвереньках ползет к молящимся, чтобы быть вместе со всеми. И вдруг на пороге подвала появляется бледный человек в черном полицейском мундире и черной фуражке.
- Евреи! Бежим!
За ним – открытая дверь, в подземелье рванул с улицы свежий августовский ветер.
- Что говорит этот полицай? Куда бежать? С кем?
- Не слушайте его. Может быть, не всех еще расстреляют? Кого–то оставят в живых. Всех же не расстреляли в прошлом году, - завопили люди, которые уже смирились с тем, что будет.
- Идн! Я – не немец! Я – еврей! Такой же, как вы. У нас нет времени. Кто хочет жить, за мной! - закричал Освальд.
На выход рванулись Маша и Девид Синдеры, Израэль Шифрон, Яков Лившиц. За ними Хаим Ицкович, Соня Протас, Бенджамин Геревиц… Как тени, они взлетали на ступеньки в узком подземелье и скрывались в темноте августовской ночи.
- Сейчас начнется стрельба? Вот-вот начнется? Кто же выпустит евреев живьем из гетто, - думал сапожник Гриша, удивляясь, что совсем не слышит никаких выстрелов на улице.
Старый Янкель, покачивая головой, медленно укладывался калачиком в уголке. Куда ему убегать, а другим старикам, а женщинам с детьми? Тоже куда? В лес, болота - на съедение волкам? Да и сколько продержишься без еды и воды? Догонят, обязательно догонят.
- Нет! Лучше уже оставаться здесь. Вдруг пронесет? Не расстреляли же всех во время первой акции…
Свежий ветер снова ворвался в открытую дверь, но уже с лаем овчарок. На пороге появились разъяренные полицейские:
- Ну, жиды! Теперь вам не жить!
… А несколькими месяцами раньше богатая шляхта наперебой приглашала к себе нового переводчика гестапо. Каждый хотел породниться с ним: разве он не выгодная партия? У многих дочери, как пампушечки, налились женским соком. То одна упругим боком прижмет Освальда в переулке, то вторая, будто невзначай, приоткроет блузку с мощной грудью.
- Война все спишет! Пользуйся моментом, отправят на фронт и забудешь, что за фрукт свежая баба, - хохочет вихрастый Степан – из местных полицейских.
Освальд только поддакивает, а сам думает о том, что везение может ему и отказать. Вдруг как-то узнают, что он еврей, и тогда все пропало. Народ сейчас перемещается, словно ветром гонимый. Вот вчера в разговоре с одним полицейским узнал, что он тоже родом из Южной Польши. Этот жил подальше, а где уверенность, что в другой раз кто-то не приблудится из его краев?
И все же, о себе меньше думал: знал пока он на службе, значит, в безопасности. А вот его-единокровные братья-евреи в опасности. Для устрашения расстреляли в первой партии почти две тысячи человек. Остальных поместили в подвалы Мирского замка: окружили его колючей проволокой. Как–то зашел туда с одним из эсэсовцев. Сваленные, как мешки, люди лежали в углу. Спертый воздух: нечем дышать. В глубоких жалких глазах - страх и ужас.
- Как они протянули здесь столько месяцев? - подумал про себя, - зная, как узники гетто за картофельные очистки, гнилые овощи работают на богатых мирян. Как в жалких лохмотьях прячут и приносят что-то съедобное в подземелье.
- Счастливые! Скоро их муки закончатся, - подсмеивается гестаповец, - назначена дата акции. Фюреру не нужно жидовье. Всех уничтожим! Всех! Хайль Гитлер, - развязал свой пьяный язык…
Не зря Освальд его так долго обхаживал. Не зря! Как сообщить об этом в гетто? Времени оставалось в обрез. Помог случай. Двух молодых евреев направили на ремонт помещения полицейского участка. Выбрав момент, когда рядом никого не оказалось, Освальд заговорил с ними на идиш. Это произвело на них впечатление разорвавшейся бомбы.
- Я еврей, как и вы. Моих родителей сожгли в Освенциме. Я помогу вам бежать, только все нужно делать четко и быстро.
Как все это происходило, осталось за рамками нашего времени, только в августе 1942 года молодые узники гетто совершили побег из подземелья. Одни говорят, что Освальд передал копии ключей в гетто, другие, что хорошенько напоил охрану - да разве важно, как было на самом деле?
Третьи говорят, что вообще никакой охраны не было. Возле проходной будки, перетянутой колючей проволокой, стояли сами евреи, которые охраняли своих … же евреев. А кто вам сказал, что евреи - согласившиеся служить у немцев, лучше русских, или белорусов? Думаю, что были во много раз хуже: ибо должны были доказать немцам, что они преданы им, как собаки…
Никто не знает, как все было точно, столько прошло времени, но факт, что Освальд помог бежать более сотни евреев, а с учетом родившихся их будущих детей и внуков, он подарил жизнь уже тысячам.
Ну почему, рядом с благородством часто соседствует мерзость, а с подвигом - предательство. Как вы думаете, кто храбреца выдал? Какой-то житель поселка Мир? Немец, местный полицейский? Нет! Нет и нет! Свой же брат – еврей, продавший свою омерзительную душонку врагу. И снова неожиданный поворот: Освальда Руфайзина спасает немецкий офицер: ночью он выпускает его из тюрьмы. Без слов, указывает рукой на дверь.
Евреи, оставшиеся в каземате, будут расстреляны. Недалеко в соседнем лесу. Старики, дети, женщины понуро плелись к песчаному обрыву.
… Я хочу представить август сорок второго года, когда был совершен побег из Минского замка. Немцы всполошились, стянули силы со всей округи, бросили на поиск полицейских, собак?
Может, так было, а скорее всего, нет? Куда легче объявить местному населению, что за каждого пойманного еврея будет ведро муки или бульбы?
Смеется в усы местный начальник полиции: он хорошо знает жителей поселка. Разве мало людей, которые готовы даже без вознаграждения искать убежавших? Понимают, что, если выживут и вернутся с Красной Армией, придется отдавать дом, корову. Поэтому не должны выжить и вернуться. Строчит донесение начальнику областного полицейского участка:
«Сторож лесничества Миранка донес, что в… лесу скрывалась еврейская банда. Было послано 60 полицаев и 3 жандарма (!)…
Окрыленный удачей, полицейский начальник пишет, что наряд потребовал от «евреев выходить без оружия, иначе будут брошены гранаты». Вышли трое мужчин и две женщины. Все они из населения г. Мир. После короткого допроса были расстреляны…». И дата: 15 ноября 1942 года.
Сторож Миранка, по-видимому, в тот день себя чувствовал героем, как и начальник полицейского участка. Это же надо: раскрыта еврейская «банда».
Пятеро изможденных старых людей прятались в лесной пещере. Заметьте число: 15 ноября, без трех дней прошло три месяца после побега. Как им удавалось столько времени прятаться в километре от поселка Мир, даже трудно представить? Целый отряд вооруженных полицейских отправили на ликвидацию евреев. Среди них были и их хорошие знакомые, и соседи.
… Я приехал в Мирский замок, у которого богатая история, начиная с шестнадцатого века. Но меня поразила не она, а цвет озера на берегу которого стоит этот замок.
- Не понимаю? - вопрошает мой попутчик, - я фотографирую - у меня цвет озера обычный, на твоих фотографиях он кровавый?
- А я понимаю: озеро хочет мне рассказать какую-то тайну. О Мирской трагедии еще все не известно.