Кузьмич, сорокалетний мужик всё никак не мог уснуть. Разглаживал в руках кусочек бумаги и, достав из кармана кисет с махоркой, лепил для себя самокрутку. Глубоко затягивался, смотрел на небо. Кряхтел, покачивал головой то в одну сторону, то в другую, словно спорил с собой или соглашался. Снова разглаживал кусочек бумаги и опять затягивался едкой самокруткой. Ночь уже перевалила за средину, а он всё ещё был в раздумье…
В сенях посапывали носами его родные племянники- дети младшей сестры Клавдии. С трудом добрались до него из города, сообщив, что их отец ушел на войну, а с мамой они потерялись во время бомбежки. Марик и Артур – братья-близнецы, им по семь лет, часто приезжали к Кузьмичу со своими родителями в гости. Вот и сейчас, преодолев такой путь, прибежали в деревню.
- Так то оно так, - думает Кузьмич, - с одной стороны - мои племянники, а с другой - полужидки. Как пить, кто-то из соседей узнает и донесёт немцам, что они прячутся у меня. Придут, сожгут хату, самого расстреляют.
От этой мысли у него заныло под ложечкой, животный страх пробежал с головы до пят. Прошелся по росной траве, хлебнул самогонки из мутной бутылки и снова сел на ганак (крыльцо).
Младшую сестру Клавдию он недолюбливал с детства: она лучше его училась, была прилежной в школе, помогала родителям. После семилетки уехала в Минск, там окончила техникум, потом медицинский институт. Став врачом, вышла замуж за своего сокурсника Марка Гольдштейна. Заскрипел зубами: его Кузьмич возненавидел еще до знакомства.
- Тебе своих мало? - набросился он на сестру, когда она сообщила ему о своем выборе, - Уж не думал-не гадал, что зять у меня будет жид.
- Такой национальности нет, мой будущий муж - еврей. А будешь продолжать, ты мне больше не брат, - сказала, как отрезала.
В день первой встречи, когда они все вместе сели за стол, Марк, увидев графин Кузьмича с желтой жидкостью, поставил рядом бутылку «Столичной».
- Мой муж самогонку не пьет, - разрядила обстановку Клавдия, заметив, как заходили желваки у брата.
- Гребуешь?
- О чем ты, Кузьмич? Мы родичи. Просто не привык.
- А как насчет сала? Яврэи к яму таксама не привыкли (евреи к нему также не привыкли)?
- Не увлекаюсь, но не откажусь, - в знак примирения Марк положил ему руку на плечо.
Кузьмич хотел сразу её сбросить, но, уловив взгляд Клавдии, понял, что еще немного и ему от неё перепадет. Характер у сестры был еще какой! Ни в чём не уступала. А потом как-то притерлись другу к другу, тем более, когда Кузьмича прихватило с грыжей, Марк прислал за ним машину и сам его прооперировал. За это в душе он был ему благодарен, но родственные чувства так и не появились.
- Откуда у меня может быть любовь к чужому племени? Если бы не он, мои племянники были бы настоящими белорусами, а не полужидками, - плакался Кузьмич своей жене - краснощекой Пелагее.
- А по мне, Марк Аронович (а она его так всегда называла) в тысячу раз лучше, чем ты. Не пьёт, жену не бьет, уважаемый человек, доктор. Всё наше село молится на него. Скольким людям помог! Если кому плохо, все спрашивают, как найти в Минске Ароновича? А ты почему такой нелюдимый?
Кузьмич смотрел на неё, вращал зрачками, колючие волосы стояли дыбом.
- А-а, ничего ты не понимаешь, - махал рукой и уходил к лошадям.
- Если бы не германцы, на людях были бы родичами, зато моя душа была в потемках. И вот тебе на - привалили, - со злостью подумал о племянниках.
- Что будем делать? - вчера спросил у жены.
- Как что? Спрячем? Это же наши племянники.
- И твои?
- И мои!
Кузьмич оторопело посмотрел на жену, глотнул немного воздуха:
- А ты здесь с какого боку-припеку? Захочу - спрячу на гумне, захочу – завезу немцам.
- Запомни: тот день у тебя будет последним!
- Не дури, баба, - бушевал Кузьмич, - никуда ты не денешься. Сядешь на свою задницу. Что захочу - то и сделаю! Немцы прут, как на таран. Красная армия сильна только лозунгами. Как ни крути, а назад дороги нет. Коль за жидами такая охота, детей не спасти. О себе нужно думать! Может, мне за них новая власть даст хорошую награду? Слышал я, что некоторые уже получили дома, отрезы на костюмы. А я, что лысый?
…Небо было еще серым, хотя начинало понемногу светать. Кузьмич отбросил в сторону самокрутку и твердым шагом направился в пуню (сарай). Вывел во двор лошадь, насыпал для неё зерно в корыто, смазал колеса, чтобы не скрипели.
- Ишь ты, ишь ты! - я тебе покажу, - поставив палец вверх, кому-то грозил. Так всегда заводил себя, чтобы совладать со своим внутренним сопротивлением. И тогда он уже не мог с собой совладать.
Пелагея спала в задней спальне. Чтобы её не разбудить, осторожно прикрыл дверь.
- Поедем, поедем, ваша мамка наказала, чтобы я вас привез к ней, - поднимая сонных детей, отнес их в повозку.
Выехал за село, когда оно еще спало: не хотел лишних свидетелей. К немецкой комендатуре подъехал, когда уже все рассвело.
- Дядя, дядя, куда мы едем? Здесь же немцы, - задергали его за рукав племянники.
Он их уже не слушал. Стащил за шивороты с телеги и завел в помещение. Усатый Гитлер довольно посмотрел на Кузьмича с портрета. Сидящий за столом немец вначале ничего не понял.
- Скажи ему, - обратился Кузьмич к полицейскому, - что я привез двух жиденят.
- О-о! Браво, патриот Германии! Ты заслуживаешь награду, - заключил немец в высокой фуражке.
- Две награды! Я привез своих племянников. Их мама - моя сестра, а отец - настоящий еврей, - объяснял Кузьмич, довольный, что так все ловко проделал.
- Корошо! Корошо! Дайте ему два мешка соли и сообщите местному населению, что ради Германии этот мужик не пожалел даже родных племянников.
Домой вернулся навеселе, по-хозяйски внес в сени мешки с солью. И сразу же напоролся на злые глаза Пелагеи.
- Где дети?
- А я почем знаю? Я не их мамка, - огрызнулся Кузьмич.
- А гэта што ? (это что) - показала взглядом на мешки с солью.
- Соль, знайшоу у кустах. Напэуна, хтосьци там яе схавау? (Соль нашел в кустах. Видимо, ее кто-то там спрятал.)
- Ну и добра, будем с солью, - хитро улыбнулась Пелагея, - нужно её замочить. Принеси огурчики с погреба, а я пока стол приготовлю.
Кузьмич, обрадовавшись, что жена на него уже не сердится, направился за соленостями. Опустившись вниз, вдруг услышал требовательный голос Пелагеи:
- Говори, где дети? Только не обманывай!
- Я их сдал в полицию. Тебе жалко полужидков?
- Они же твои родные племянники. Как ты мог, нелюдь? - закрывая погреб на замок, вскричала Пелагея.
- Отпусти, отпусти, никто не узнает, - разошелся не на шутку Кузьмич, стараясь разбить крышку погреба.
- Ты забыл, что я тебя предупреждала?
Кузьмич никогда не придавал значения словам Пелагеи. Баба, что с неё возьмешь? Не хотела за него идти: силой взял. Привыкла! Думал, что и на этот раз стерпит, тем более, что это же не её прямая родня. Он напрасно стремился выбраться из погреба: сам же сделал для него такую дубовую, крепкую крышку. А Пелагея, осмотревшись вокруг, увидела банку с керосином, плеснула жидкость на погреб. Чиркнула спичку. Пламя рванулось вверх, постепенно добираясь до хаты. Когда оно побежало узенькими змейками по её стенам, Пелагея, вскочив на коня, уже неслась подальше от этих мест.
…Летом сорок четвертого года возле разрушенного Дома правительства в Минске майор медицинской службы Марк Гольдштейн увидел в партизанской колонне Пелагею. Он уже знал обо всем…
- Ни жены, ни детей. Никого-никого, - сдерживал себя фронтовик, который не мог забыть свою семью.
Он так и остался вдовцом, а Пелагея в деревню не вернулась. Устроилась работать санитаркой в больнице Марка Ароновича, вышла замуж за бывшего партизана, с которым вместе воевала. Через два года родила двоих сыновей-близнецов. Вы не догадались, как она их назвала?
Тогда я вам скажу: Марик и Артур.