Время близилось к полуночи; в окно моей комнаты тихо, но отнюдь не робко, а скорее настойчиво, постучали. За окном было темно, и я не мог видеть кто это. Я толком не разобрал слова и не опознал никого из тех, кто мог бы побеспокоить меня в такой поздний час, но сам голос не мог не заинтриговать: он явно принадлежал молодой женщине с ярко выраженным средне-российским акцентом.
«Деревня с дымом», - невольно подумалось мне.
Я вышел на зовущий голос, обеспокоенный - не случилось ли что из ряда вон выходящее. В тусклом свете, падавшем из окна, мне предстала рослая, крепко сбитая русская деревенская красавица, с тугой косой до пояса. Я предпочитал утончённый, хрупкий тип женской красоты, но как не смотрят в зубы дарёному коню, так же не привередничают и в подобных случаях, когда красота вместо того, чтобы вынуждать себя искать и умолять о снисхождении, сама стучит в окно с ещё более прозрачными, чем её летний наряд, намерениями, написанными на бесхитростном лице.
«Не надоело за книжками сидеть? Уже который вечер тебя только и вижу в окно с книжкой и ручкой. – без предисловий и хождения вокруг да около, она как-то не по-женски сразу перешла к сути. – Смотри, какая погода. Может, погуляем, а то всё просидишь – и молодость, и счастье».
«Коня на скаку остановит. – подумал я. - А меня берёт за рога так, будто сама же мне их навесила – без малейшего сомнения в том, что они у меня есть».
Несмотря на прилипшую ко мне самого раннего детства любовь к размышлениям по поводу и без повода, я всегда принимал решения быстро, опрометчиво, в долю секунды отметая все аргументы и сомнения ума – так словно они не мои, или их у меня отродясь не было. Как это во мне сочеталось - неясно; мне лишь осталось принять этот факт: я думал постоянно, а действовал необдуманно, опрометчивей самых бесшабашных. Три ночи мы целовались под луной - и не более того... жизненный опыт и интуицию не пропьёшь: навязчивая легко-доступность красавицы настораживала - и я предпочёл не уподобляться ей и не торопить события, пока не разберусь в причинах её спешки. В такие игры куда легче и безопасней играть на чужой территории, чем на своей, где тебя знают, где ты особенно уязвим, и должен ежесекундно оглядываться на свои тылы. Я слишком много скитался по свету, чтобы безоглядно довериться бродяжке, тем более женщине. Я многие годы проводил вне дома: ни кто, ни откуда, ни зачем, ни куда – ничего о таких людях знать нельзя; нет никаких ручательств за достоверность каких бы то ни было сведений о таком зависшем человеке, тем более женщине, так как о женщине, я не раз в этом убеждался, и зная всё, ничего не знаешь. Передо мной стояла более сложная задача, чем обычный мужской, чисто спортивный интерес (взять женщину и поскорее) – задача философская: я должен был понять и чем она дышит, и что тут ищет, и почему именно тут; наконец, что привело её ко мне, и почему именно ко мне. Казалось, всё само собой катилось к развязке: она даже формально не сопротивлялась, липла ко мне как могла; но я всё выжидал, сам толком не понимая чего и почему, полагая, что лучше выглядеть асексуалом или импотентом в её глазах, чем утратить уважение в своих собственных… Видимо, она ждала неприличных предложений и действий сколько могла, а не дождавшись, скатилась в неприличие сама - на четвёртую ночь она в своём стиле, без предисловий, выдвинула ультиматум:
«Завтра мы подадим заявление в ЗАГС и распишемся».
«Кто это мы? Ты выходишь замуж? За кого?»
«Не включай дурака! Я с тобой не для того ночами шлялась по кустам, чтобы ты меня скомпрометировал и бросил в кусты. Нагулялся – хватит. Теперь женись!»
«Милая, мы не шлялись по кустам и я тебя не матросил; я не брал обязательств и не давал обещаний; одной симпатии маловато, чтобы вот так сходу обязать и повязать – это на юридическом языке называется принуждением к сожительству. За это даже статья полагается».
Едва я успел выразить недоумение по поводу своих намерений жениться и отказаться от такой нежданной, с неба свалившейся на меня милости, она выпустила все свои когти и оскалила клыки:
«Вот тебе её и пропишут! Мои свидетели подтвердят, что ты меня изнасиловал. Ты же не глупый мальчик, книжки читаешь, должен понимать: или ЗАГС или…»
«Я ещё и пишу книжки, – ответил я, - но, судя по тому, куда тебя понесло, ты не понимаешь, что это означает; хочешь создать собственный жанр, не зная законов создания жанра и даже понятия не имея о том, что это такое. От тебя за версту несёт деревенской наивностью и невежеством – и с таким набором качеств ты собираешься меня запугать и обмануть? Валяй, но поосторожней, не накликай сама на себя беду».
«А чего это на себя? – у меня для этого есть ты».
Судя по её реплике, для неё моё высокопарное предостережение прозвучало набором пустых звуков. Я не был любителем приключений и авантюр: не я охотился за ними, а они за мной; не я их искал, а они меня находили, где бы я ни прятался. Я не обиделся и не испугался; я был раззадорен. Сказанное:
«Такого пугать - только дразнить», - сказано о таких как я.
Я не поступался, даже если тело содрогалось от волнения и страха.
«Так – значит так. – согласился я. - Нет смысла тянуть эту фабулу – она слишком скучна».
То, на что я мог пойти из любознательности, простой симпатии и сострадания, при первом же слове угрозы стало абсолютно невозможным. Один из моих непреложных принципов прописанного мною самому себе кодекса гласил:
«Лучше умереть, чем жить в страхе».
Без оговорок, предисловий и хождения вокруг да около (как она со мной, так и я с ней), в том же духе я послал её куда подальше - туда, откуда она приехала.
«Тогда я тебя посажу», - выдала деревенская красавица.
Меня пробило на гомерический хохот:
«А если я уступлю и соглашусь? Допустим, ты меня запугала… Ты имеешь хоть малейшее представление о том, в какую петлю суёшь голову, связываясь со мной, на что подпишешься, поставив подпись в ЗАГСе? Ты ищешь горб, чтобы на нём въехать в Эдемский сад, каким ты его себе нарисовала, а пытаешься оседлать посланца дьявола, на горбу которого ты можешь угодить лишь в самое пекло. И учти: сядешь на меня верхом, ты уже не соскочишь, где захочешь. Будешь соскакивать отдельными частями тела, которые потом вряд ли соберёшь в кучу».
«Это как?»
«Сам ещё не знаю: как заблагорассудится. Ты – первая из дур, кому настолько опротивела жизнь, чтобы решиться навязать её мне. Я сам о себе не в силах заботиться, так как не управляю ни своей жизнью, ни самим собой. И ты хочешь отдать мне вожжи?! Сама себя не жалеешь, потом на меня не пеняй. Видит бог: я честно пытаюсь тебя отговорить».
«Не надо ездить мне по ушам».
«Не надо, так не надо. Ты достаточно взрослая и самостоятельная, чтобы обходиться без маминого и папиного надзора и самой ездить где придётся, а также жить где попало и под кем попало».
«Сказки будешь рассказывать другим».
Терпение моё начало иссякать вслед за последним проблеском интереса к ней.
«Милая - ответил я, подытоживая, - я и сам недавно прибыл из тех же мест, что и ты; я бывал везде, где бывала ты, и ещё там, где тебе не бывать; и я каких только ни перевидал; подозреваю, что я не первый, кого ты таким образом пыталась взять в оборот. Но если у тебя не получилось с другими, какие основания у тебя считать, что это пройдёт со мной? Я показался тебе самым спокойным, слабым, беззащитным и глупым? Так вот, твои расчёты неверны. Ума и терпения вместо прыти - и цены бы тебе не было, в смысле отбоя от желающих на тебе жениться. Но когда женщина ничего не боится - тогда настаёт пора мужчин бояться её; а те, что не боятся - откровенные дураки, либо палачи - садисты, потирающие руки от удовольствия в ожидании, когда жертва сама отдаст им себя на потеху. Не советую тебе испытывать меня - это обернётся против тебя самой. Вариант российского матриархата тут не пройдёт. Рука, что ласкает, может и ударить. Она у меня, как видишь лёгкая, но характер у меня невыносимо тяжёлый – это утяжеляет мою руку: от меня плачут все, с кем я соприкасаюсь по жизни, включая меня самого. Я и сам того не желая, сделаю твою жизнь невыносимой настолько, что единственным твоим желанием будет поскорее сунуть голову в петлю. И при всём моём желании вынуть твою голову из этой петли, я буду лишь сильнее затягивать её на твоём горле. Пожалей себя. Понятия не имею зачем тебе это нужно, но раньше, чем ты меня усадишь в тюрьму, я уложу тебя на больничную койку или прямо в могилу. Прощай. Я всё сказал, и всё, что мог, для тебя сделал. Не советую тебе никогда больше попадаться мне на глаза».
«Но я ещё не всё сказала. И последнее слово будет за мной. Если завтра утром не пойдёшь со мной в ЗАГС, то пойдёшь один по статье за изнасилование и принуждение к сожительству. Я уже консультировалась с опытными людьми».
«Даже если вся прокуратура, республиканская коллегия адвокатов и судейский корпус вместе с народными заседателями и клерками переспали с тобой – тебе это не поможет выиграть».
«Это почему!?»
«Потому что ты – дура набитая. Я уже выиграл в одиночку у системы правосудия несколько безнадёжных дел – твоё рассыплется само при одном твоём появлении в зале суда».
«Это ещё почему?»
«А вот это позволь мне сохранить в тайне до твоего появления в суде».
Вразумить и урезонить её словами оказалось непосильной задачей - на следующее утро она заявилась ко мне как к себе домой, когда я выходил в город по делам.
«Паспорт с собой?»
«У меня всё, что мне нужно, всегда с собой. – ответил я раздражённо. – А ты, видно, не угомонишься, пока своё не получишь?»
«Я предупреждала. – она многозначительно оглянулась на сновавших мимо людей, потенциальных свидетелей, намекая этим на то, что всё предусмотрела. – Ну что, кишка тонка? Я же сказала: будет по-моему или я сейчас всё на себе порву и начну так орать, что сбегутся люди и с другого конца города. Я всегда делаю то, что говорю, и своё получаю».
«К несчастью для тебя, я – тоже. Посмотрим, кто из нас пойдёт дальше. Ты обещанное сделала, теперь получи своё. За это тебе причитается… сейчас подумаю…»
Понимая как всесилие, так и бессилие, бесполезность слов, я отнёс данную ситуацию ко второму разряду – когда слова ничего уже не решают и лишь вредят; это значило, что следует предпринять что-то немедленно - иначе она не оставит меня в покое, пока не доведёт до ЗАГСа или прокуратуры. Кстати или нет, я вспомнил слова персонажа Этуша из недавно вышедшей на экраны «Кавказской пленницы»:
«Или я её веду в ЗАГС, либо она меня к прокурору».
Может девочка фильмов насмотрелась? Я не считал бы себя философом, если бы не понимал, что вовремя и хорошо проучить негодяя (пол не имеет значения) – наставить его на путь исправления; жалеть и прощать – попустительствовать ему. Примерно так гласил ещё один непреложный принцип из моего кодекса. За долю секунды взвесив все аргументы, не добавив больше ни слова, я немедля привёл принцип в действие: вырвал штакетник из невысокого забора вокруг цветника, заботливо высаженного перед высотным жилым домом, и раньше, чем она успела что-либо сообразить и увернуться, огрел её со всей дури по спине так, что палка разлетелась на куски. Девка дико взвизгнула и с округлившимися от ужаса глазами, очертя голову, кинулась прочь.
«Сумасшедший идиот!» - последнее, что я услышал от неё, а тяжёлая коса, едва поспевавшая за хозяйкой – последнее, что я увидел, связанное с ней.
Напрасно я кричал вслед:
«А как же любовь и ЗАГС? Передумаешь – возвращайся, я всё прощу и приму», - её уже было не остановить. Ошибочно думать, что я так поступил с ней, потому что она – женщина: я и терпел так долго лишь по этой самой причине; разборки с мужчинами в подобных случаях куда короче и жёстче.
«Вот это воспитание! Уважаю. - заметил своей даме проходивший с нею под руку капитан первого ранга, особист, судя по пояснению. – А то цацкаются с такими. Ты не представляешь даже, что эта самая девица устроила: двоих наших старшекурсников из петель вытягивали, с одного капитана третьего ранга чуть погоны не сняли – он и с женою развёлся, и должность потерял: так его по всем падежам склоняли, что чуть не застрелился от позора в собственном кабинете. А ещё одного курсанта она преследует от самого дома, травит как волка – они из одной деревни. Бедный парень из-за неё уже и отчисляться пытался, и в петлю лез, как и те двое других».
Даме его приподнятый, одобрительный тон не понравился, она насупилась и что-то строго выговорила своему спутнику; она вознамерилась напасть и на меня с нравоучительными попрёками, но я, полагая себя учителем нравов, в нравоучениях со стороны не нуждался и заблаговременно ретировался: повернувшись к ней спиной, пошёл в противоположную сторону. Ни с каким заявлением в милицию на меня моя воспитанница не обращалась – ни по поводу этого инцидента, ни по какому другому: наглядный пример подействовал лучше всяких увещеваний; урок пошёл впрок. А сам я вскоре снова покинул родительский дом и Баку, отбыв в неизвестном даже богу направлении.
1975