7. Конвертчики

               
     Безделье и праздность затянулись. Я безрадостно паразитировал, оттягивая отъезд из Ленинграда в надежде на очередную обещанную мне вакансию, которую в очередной раз для меня упразднят, когда от обещаний дойдёт до дела. Жить жизнью аферистов и негодяев мне вовсе не хотелось; лёгким деньгам в таких прибыльных сферах деятельности, как фарцовка, спекуляция, сутенёрство и тому подобное, несмотря на предложения и перспективы, я  предпочёл безработицу и голод; я был обречён на голод и холод уже самим фактом понимания и принятия собственной обречённости… Но жизнь продолжалась и продолжала дарить мне свои маленькие отравленные радости, причём отравы в них было с избытком, а вот радости – как отравы в блюде… Она пригласила меня к себе с одним условием: «Без водки не приходи». Найти бутылку проблемы не составляло, а вот наскрести на неё вместе с её содержимым – без двух недостающих копеек ода бутылке весьма смахивала на поношение. Можно было в поисках двух копеек и пустых бутылок послоняться по злачным местам – в них случалось находить суммы и побольше… Пока я, покачивая закинутой за правую левой ногой, потерянно размышлял: то ли в поисках недостающей суммы по шкафам пошарить, то ли по телефонным аппаратам, из левого носка в очередной раз прорезался ноготь большого пальца, напомнив мне о более насущной проблеме, не терпящей отсрочки. Мне стало досадно.
     «Наверняка, прежде, чем пригласить в постель, она предложит мне снять обувь. – размышлял я. – Откажешь даме в таком пустяке – останешься без шансов уговорить её на что-нибудь большее, ради чего, собственно, и приглашён, а мне надо где-то как-то перезимовать – ещё пара недель в подвалах в летней куртке и туфлях, в рваных носках, и я в самом расцвете лет превращусь в никому не нужную рухлядь, вещь не пригодную к употреблению. Но если я разуюсь раньше, чем погаснет свет, будет такой конфуз, что уже никакими уговорами не спасёшься: она подумает обо мне чёрт знает что нехорошее - и тогда конец не начавшейся любви. Это плохо. С другой стороны, ей станет очевидно и то, что я одинок, и то насколько. Это может быть хорошо. Хотя сейчас такие жёны, что может и не стать очевидным, и такие любовницы, что скандалы и дурная слава им милее самого удовольствия, и им больше нравится быть в эпицентре скандалов, разбивая семьи, чем спать с мужчинами. А это может быть палкой о двух концах. Впрочем, можно напомнить ей, что обязательным условием была бутылка, а не носки, тем более левый, хотя, очевидно, носки при этом всё-таки подразумевались».
     До обеда с видом мыслителя я разглядывал ноготь, гадая какое он произведёт впечатление, если оставить его как есть (что-то наподобие непричёсанной головы поверх плохо выбритой шляпы). Кончилось тем, что я выбранил его и принялся обшивать. Следующий час я целиком посвятил этому благочестивому занятию: бранился и тыкал иголкой в пальцы, которые стали появляться, исчезать и снова появляться один за другим (и так все пять). Отерев пот со лба, я выждал четверть часа, прежде чем решился пошевелить ими, и облегчённо вздохнул: затыканные и присмиревшие, они не показались ни все сразу, ни поодиночке; зато вдруг бессовестно оголилась пятка, с которой я осторожно, но неосмотрительно перетянул носок вперёд. Отгулявший носок явно давал понять, что на его услуги можно больше не рассчитывать. Я обозвал пятку лысиной Хрущёва и стал со слезами на глазах истерично тыкать её иглой. Истекая кровью, она не сдавалась. Но я был опытным портняжкой и знал, что мой носок можно сначала заштопать, и лишь потом попытаться переместить и снять, а никак не наоборот. Дошившись до того, что от носка осталась одна резинка, я понял, что любовь под угрозой.
     «В такой день! - вскричал я в сердцах. – Левый и есть левый!»
     Пришлось согласиться с мыслью, что два носка – роскошь и переложить все свои упования с левого на правый.
     «Хватит с неё и одного; а левый – скажу – забыл надеть в спешке – это должно ей польстить, если не дура; если дура, скажу, что снял нарочно, так как я – правый уклонист. Спросит, почему с одним носком, а не в одной перчатке или серьгой в ухе, скажу, что нелегал».
     Но правый носок так сносился и притёрся к ноге – что ни смыть, ни отодрать без слёз его было нельзя, разве что соскребать. И нога в нём вроде как без него – голая и немытая. Нет, правый всегда правый, даже когда неправый: он для показательных выступлений не годился. На свету он ещё носком отсвечивал, а проку от него было как от грязи. Конечно, у безысходности свои права. Одно из них – право на кураж: наследить босыми ногами, ничего не объясняя и не оправдываясь. Не постыдится спросить, не постыдиться ответить:
     «Зачем надевать, если всё равно снимать? Я же не знал, сколько у нас будет времени».
     Ещё час я ломал голову над дилеммой: призанять две копейки до бутылки и явиться к ней с немытыми ногами, без носков, но с бутылкой, или завалиться в носках со свежим ярлыком, но без бутылки? Сердце подсказывало, что при наличии бутылки она простит мне как отсутствие, так и наличие и носков, и жён, и всего остального; что содержимое бутылки смоет все мои грехи, так же как её отсутствие не скрасят ни чистые как совесть ноги, ни цветные как детские сны носки. Но тут как всегда не к месту вмешалась проклятая гордыня и непреклонное как старая дева мужское достоинство. Воспользовавшись тем, что брат вечный студент не просыпался раньше двух часов дня, я надел его лётную куртку (на четыре размера больше, чем требовалось), рассовал свои три с полтиной по всем карманам, чтобы вор или случай не лишили всего сразу, и отправился в  гостиный двор на поиски гулящей удачи и замены своим скоропостижно отгулявшим носкам. И хотя во всех своих карманах я не наскрёб бы даже на бутылку водки, чтобы быть приглашённым к женщине, вид у меня, как и у всех  уважающих себя южан, был на три с половиной миллиона, словно на содержимое каждого из карманов я мог купить себе по гостиному двору со всей его обслугой и посетителями. Это не позволяло ни одному из аналитиков, осадивших гостиный двор, и мысли допустить, что вместо трёх с половиной миллионов в рублях или долларах в каждом кармане (в СССР в семидесятые-восьмидесятые фарцовщики за доллар давали всего от 3 до 7 рублей, а государство 81 статью – вплоть до расстрела с конфискацией), у меня 3,50 на все вместе. Явиться в сорокаградусный мороз в гостиный двор за носками – это конфуз. Для человека с чёрным цветом волос (главный, а не какой-то вторичный признак благосостояния - если верить народным поверьям), с несмываемым наследственным загаром, в лётной куртке на меху, позаимствованной по такому случаю у вечного приживальщика и иждивенца студента, это – скандал, позор, это преступление, вызов обществу, плевок и в душу, и в лицо, оскорбление личного достоинства каждого отдельно взятого советского гражданина и всего общественно-политического строя в целом. Нетерпимые,  в ком, как сорняк на огороде, зависть душит все зачатки благоразумия (результат – избыток рвения на почве умственной недостаточности), расстреливали меня взглядами в упор. В ответ я ещё глубже погружал руки в карманы, нервно шарил в них и бегло на ощупь пересчитывал наличность – всё ли на месте. Они боялись меня, я ещё больше боялся их. Это производило такой ошарашивающий эффект, что нетерпимые, забыв свои принципы непрощения, трусливо прятали глаза, как будто боялись, что я сейчас извлеку из кармана что-нибудь типа огнемёта и пальну в ответ, либо и того страшнее: вытяну из рукава кривой нож и наделаю в телах окружающих множество кривых дыр, не подлежащих ремонту – и мы к обоюдному неудовольствию расходились целыми и невредимыми. Готовые подвести меня под расстрел с конфискацией, они крепко разочаровались бы, узнав, что у любого из них куда меньше оснований набить лицо мне, чем у меня им, а карманы у меня потому такие глубокие, что пустые и дырявые, и что не может быть глубоким карман, набитый доверху. Первый в общественном сознании вор оказался бы первым пострадавшим, а этого мне не простили бы ни явный вор, ни тайный, лишённые из-за меня права ткнуть в кого-нибудь пальцем и крикнуть во всеуслышание:
     «Вот он, гад, что нас обворовывает! Вот из-за кого мы бедствуем в самой счастливой и процветающей стране!»
     Из сострадания, присущего всем философским натурам, я старался не обмануть их ожиданий и из кожи вон лез, изображая из себя Рокфеллера: останавливался перед самыми дорогими товарами и (всё равно не по карману) раскритиковал в пух и прах. На меня косились, но прислушивались и даже выстраивались за мной в очередь. Осторожные, те, в ком алчность выше уязвлённого самолюбия, ограничивались во взглядах одним требованием конфискации (расстрел – мера одноразовая, а человек живёт не одним днём) - нельзя резать курицу, несущую золотые яйца. Вопрос в том: сколько взять на первый раз, чтобы не отбить охоту красть дальше? И когда я, зазевавшись на хорошенькую продавщицу (за осмотр денег не берут), задержался у отдела верхнего мужского трикотажа, от которого остались только развешанные бюстгальтеры и комплекты трусиков «неделька», меня тут же стали теснить со всех сторон:
     «Ну-ка, фон барон, чего локти растопырил? Дай и людям посмотреть!»
     Насмотревшись всласть, то есть, убедившись, что смотреть – только даром глаза портить (за осмотр денег, как известно, не только не берут, но и не дают), мои притеснители отступали, ругая меня на чём свет стоит. Однако, если я поведением своим и подогревал интерес к своей особе, то делал это без всякого злого умысла. И когда за этим занятием меня застали двое парней с открытыми, приветливыми, завлекающими шулерскими рожами - вопрос заключался не в том, как и почему они купились на мой блеф, а какие у них были основания полагать, что я поведусь и попадусь на их в моём понимании столь плохо, просто бездарно замаскированное мошенничество. Как человек с 3,50 в карманах, без перспективы их пополнения в обозримом будущем, в чужой одежонке, причём без носков (и это в такой мороз!), в настроении я был отвратительнейшем и не прочь был попортить его окружающим, даже с некоторым риском для собственного здоровья.
     «Кто знает, может не они у меня, а я у них разживусь на заветную бутылку? – ведь любая палка о двух концах. - подумал я. - А нет – так, может быть, приключение с ними возместит мне разочарование неминуемой утраты».
     Я напустил в глаза этим двоим столько золотой пыли, что будь они хоть чуточку умнее, сразу смекнули бы, что сокол-то гол! Это был обоюдный розыгрыш без обоюдного риска: они знали, чего хотели, а я точно знал, что у меня не было того, что им нужно, потому что у меня не было ничего. Самое неприятное, что ждало их – разочарование и пол-часа потраченного впустую времени; меня – что опять таки дадут в морду и разденут до носков - а их нет, а куртка не моя, да и к тому же я сразу определил, что эти не смогут: главная ошибка людей, которые видят западню, но считают себя чересчур умными, чтобы в неё угодить, и не удосуживаются, не утруждают себя её обойти. Невинный блеф против злого умысла мог стать как фарсом, так и трагедией - по усмотрению его величества случая. Прыткие, спортивные, в меру опрятные, они смотрелись в роли мошенников, как я в куртке не по росту с чужого плеча в роли миллионера или бродячего гусляра. Но люди занимаются тем ремеслом, какое их кормит, неважно хорошо или плохо; стало быть, при всей их простоте парни были отнюдь непросты, и мне не следовало легковажничать, дабы не обжечься об эту их простоту: говорили недомолвками и при этом легко читались между строк (но кто поручится за то, что это междустрочие не предназначено специально для него?); думая, что противоборствуют мне, не видели, что и сами балансируют на одном со мной канате. Мы были, пожалуй, равноценными противниками и преимущество могла получить любая сторона – и та, что полагалась лишь на себя, и та, что уповала на случай. Моё преимущество было в том, что я уповал на случай не совершенно слепо, то есть не так слепо, как они уповали на себя. Я сразу увидел в них мошенников, а они, не признав во мне противника, упорно продолжали видеть лишь жертву. Один - с коротким шрамом на левой щеке, второй – без. Одеты по-спортивному – в стёртые временем серые джинсы и приталенные серые куртки. «Чтобы быстрее убегать и легче  было затеряться в толпе», – сразу отметил я про себя. Этакие серые, неприметные мальчики. Но один на двоих шрам, слишком для простаков аккуратный и тонкий, как будто проведённый остро заточенным карандашом, всё же выделял их из толпы. Такой не получают в драке, от неверной жены, или друга неверной жены, или ткнувшись лбом о фонарный столб. Примечательный шрам, почти незаметный, как мысль, едва читаемая в глазах, кроткий и неброский как поведение интеллигентного человека. Если бы обладателю шрама его свойства, получился бы золотой человек.
     «Наверняка при деньгах», - недолго понаблюдав за мной, опрометчиво решили они, и подступились ко мне с написанным на лицах одним на двоих намерением: не мешкая, взять меня в оборот.
     «Должно быть, подворовывают», - на глазок определил я, но не отступил.
     Вполне понятный, конкретный интерес и не вполне понятное, схоластическое любопытство столкнулись лоб в лоб, создав весьма пикантную ситуацию: жулики, подозревая во мне жулика, лезли на рожон, уверенные, что им удастся меня пережульничать; я, угадав в них жуликов, позволял им втянуть себя в игру, исходя из того, что с меня нечего взять, словом, понадеявшись на армянскую версию извечного русского авось.
     «Если не они меня, - сказал я себе, - то почему бы не я их!? Перед богом шансы у всех равны, а вряд ли я нуждаюсь сегодня меньше них».
     Тот, что со шрамом, решил обойтись со мной без церемоний и предисловий как с родным или с каким-нибудь невеждой:
     «Что ищешь, земляк?»
     «Да, ищу, земляк».
     «Вижу, что ищешь, спрашиваю что?»
     «Что спрашиваешь, раз говоришь: вижу?»
     «Вижу, что что-то ищешь, но не вижу что».
     «А что? Нельзя?»
     «Ну, ты даёшь! Одно слово – азик!»
     Определив методом дедукции (намного переплюнув в этом самого Шерлока Холмса) во мне азика,  которому нужны джинсы (в то время джинсы были нужны всем, но мне нужны были носки и бутылка!), «шрамной», как я его пометил, мысленно одел меня и заодно обул, удовлетворённо хмыкнув:
     «Да, размерчик в аккурат твой будет. Повезло тебе, азик. Не джинсы – конфетка. Считай, задаром отдаю. Считай, от сердца отрываю. Всего 180. А, ладно: дарить так дарить: 150 - и они твои!»
     «Недорого – не продай. – философски изрёк я. - Зачем мне конфетка за 150 рублей? Недорого – товар плёхо. Дорого – хорошо».
     «Товар – увидишь, закачаешься! Самому отдавать жалко, а надо. А если тебе нужно подороже – плати 300, я не против».
     «Закачаться плёхо, – в тон ему дурошлёпничал и юродствовал я с самым серьёзным видом, – потом вырвать буду».
     Второй, без шрама, коротко кивнул, мол:
     «Можешь верить, я тут, соврать не дам».
     «Под глухонемого канает. – решил я. – Тогда не обессудьте: как сами, так и с вами. Мне спешить некуда. Поиграем хоть допоздна, тем более, что чем позднее, тем ставки круче».
     Кочующие по многим странам мира армяне, тем более скитающиеся, не зная толком ни одного, одинаково легко копируют языки, наречия соседей  и владеют множеством различных акцентов. Кроме простейшего выбора говорить или не говорить (перемолчать молчуна) у меня был выбор и посложней – на каком языке или с каким акцентом с ними говорить. Что касается темы, она определена раз и навсегда: если тебя угораздило родиться «чёрным» (в России кто не блондин, тот – чёрный), с тобою говорят только о деньгах – и за бутылкой, и в театре, и ночью в постели. Но блефовать, так блефовать весело. За неимением тюбетейки, пришлось повязать голову чалмой. Это делалось не с целью кого-либо оскорбить, а только для развлечения и пущей безопасности.
     «Этот брука?» - я с презрительной усмешкой уставился на старенькие штанцы продавца.
     Парень со шрамом весело смутился:
     «Ты что, азик? - укороченное от слова азербайджанец, – Джинсы что надо – новяк. Нештяк джинсы. И фирма, будь спок, что надо – самый крайний запад».
     «Фирма самый запад веник не свяжет?» - сострил я.
     «Фирма делает гробы! – отозвался собеседник с незатухающей улыбкой, словно беседа с умным азиком доставляла ему наслаждение. – Останешься довольный».
     «Я уже останешься довольный».
     Дальше – больше и веселей. Было ясно, как божий день, что меня хотят развести на деньги – тут я не ошибся и, стало быть, не оплошал; но чтобы разгадать суть игры, надо было принять в ней участие или хотя бы показать, что искренне участвуешь в ней по установленным ими правилам – иначе они её прервут, а ретироваться непосвящённым не для меня.
     «Зачем мне твой брука? – демонстрируя незаинтересованность и скуку, я чуть было не зевнул во весь рот, но вовремя прикрылся (без единого золотого зуба во рту ни один уважающий себя азик на люди не покажется). – Я товар опытом беру».
     «Оптом? – поправил меня собеседник, не подозревая, что по части русского языка его собеседник с успехом посостязался бы с преподавателями факультета филологии Ленинградского государственного университета. – Можем и оптом. Мы всё можем».
     Но я ещё быстрее, чем собственную зевоту, согнал пренебрежительную усмешку с его губ:
     «Слова много, а брука один и тот нет. Этот можем, тот можем. А брука нет. Где? Брука! – позвал я. – Брука! Нет бруки. Я как мужчина сказал: я товар опытом заберу. Тысяча пара – заберу, один – сама носи».
     «Блефовать, так блефовать!» - весело подумали мы вместе и парень со шрамом, блеснув золотой фиксой, немедленно согласился: «Будет тебе и тысяча, кацо, а для почина возьми эти».
     «Товар твоя, слова – твоя, кому хочешь, тому продаёшь. Пусть твоя товар кацо возьмёт. Мне товар для починка не надо».
     «Да ты что, азик, обиделся? Да мне на всех этих кацо с высокой колокольни! Я их вообще в упор не вижу! Тоже мне, нашёл людей! Ещё и обижается. Это ж у меня вместо мата вырвалось. Стал бы я на тебя материться? Ну?!»
     Я изрёк неразгаданную восточную мудрость: «Что кончаться – хорошо. - и мы ударили по рукам. - Давай твой бруку, буду на него посмотреть».
     Джентльменское соглашение состоялось и, не откладывая на потом (я, как и они, понимал, что никакого потом не будет), я вооружился блокнотом и ручкой.
    «Когда товар будут? Три дней хватает?»
     «Не понти, азик, в три дня только куры доятся, да и то не у нас, а в Камбодже».
     «Сколько дней ты хочешь привезти курица из Камбодже и подоиться вас? – лучший способ запутать всех – запутаться самому. – Болше за один неделя или годом?»
     «Ладно, - уступил продавец, - записывай. Будет тебе товар через недельку».
     Я с деланной аккуратностью записал продиктованный продавцом телефон.
     «А он глухой-немой, что ли?»
     «Чего ты сразу оскорбляешь? Парень в порядке, просто молчун. Скромный».
     «Плёхо. – констатировал я, - Очень плёхо. Девочки скромный не любит».
     Молчун коротко кивнул:
     «Не любят, да не отказывают».
     «Ну, пошли за штанами, что ли?»
     Я удивился бы, если бы при них оказались джинсы. Я и дал себя уговорить их  купить, так как был уверен, что никто их мне не продаст: они были такими же продавцами без товара, как и я покупателем без денег. Ну, а если всё-таки для отвода глаз мне предоставят товар, я успею состроить достаточно кислое лицо и привычно раскритиковать его в пух и прах. Поэтому я изобразил самое фальшивое удивление, какое только мог:
     «За одну бруку поехать за граница?»
     «Заграница в доме напротив». «Напротив кому, кладбища?» «А ты весёлый азик. Ну, хватит придуряться».
     «Откуда будем весёлый? Целый час крутим голова за одну бруку».
     «Да ладно тебе. Какой ты, право, сварливый. Вы же азики – сговорчивые ребята, а ты болтливый, как армяшка какой-нибудь, как ара ереванский. Те любят с дырявыми карманами понтить, а вы же деловые ребята. Не дурачься. Не позорь нацию. Ваши из-за пары штанов столько не торгуются».
     У станции «Невский проспект» парень со шрамом оставил покупателя наедине со вторым продавцом, а сам мимо церквушки с металлической узорной оградой прошёл в дом мод.
     «Здесь заграница пошьёт свою бруку?» - позлорадствовал я, но собеседник в ответ снова прикинулся глухонемым.
     Мы недолго на пару подпирали колонны метро. Из переулка выехало такси.
     «Идите, погрейтесь, пока я добрый!» - крикнул жизнерадостный таксист, ребром поставив передо мной сразу два вопроса: «Сколько же вас, ребята, на одного?» и «Что за размах ради 150 рублей?»
     Конечно, я не исключал, что 150 рублей скорее всего – лишь затравка для денежного мешка. Но столько сил при игре вслепую, наудачу?! В одно и то же время они и выросли и пали в моих глазах.
     «Пошли! – так же весело предложил продавец джинсов. – Что даром мёрзнуть?»
     Но у меня не было причин для такого неоправданного доверия и преждевременного веселья, и я прикинулся штаниной:
     «Почему даром? Ты - за бабки, я – за брюки».
     «Что ты ломаешься, как тёлка? Будь мужиком!»
     Чем ближе игра подходила к финишу, тем дальше мы отходили от вначале принятых образов: продавец – молчуна, а покупатель – придурковатого «чушки»; и сама игра всё меньше походила на игру, и всё больше на профессиональный спорт; игра слов – прелюдия, танец боксёра, необходимый для нанесения из лучшей позиции, в удобный момент решающего удара. Сесть в машину означало самому себе приставить нож к горлу.
    «Он – свой парень в доску, ты что, не веришь мне, другу? Ну, ты даёшь!»
    Накатившее красноречие молчуна лишь подтвердило и усилило мои подозрения, и я напрочь прилип к колонне, словно примёрз. Тот не стал больше настаивать и забыл о шофёре, чего не мог себе позволить я, отметив и номер машины, и физиономию водителя. Таксист принял сигнал:
    «Отваливай!» без видимого неудовольствия.
    «Как хотите. Уламывать недосуг. Были бы тёлки, уломал бы. Моё время – деньги. Пока!»
    Он вырулил на Невский проспект, взял вправо и исчез в потоке машин, чтобы раньше, чем я о нём позабыл, припарковаться на встречной полосе в ста метрах от нас, поближе к подземному переходу. Оставалось констатировать факт, что меня обложили и похвалить себя: пока я контролировал и читал ходы своих оппонентов лучше, чем они мои, хотя у них и не было явных проколов, если не считать, что они худой карман приняли за денежный мешок. Судя по тому, как легко они её восприняли, неудача с машиной была весьма относительной, и сам вариант этот был не основным и уж тем более не единственным. Я окрестил этот вариант «закидушкой на круглого дурака» - авось клюнет. Меня в связи с машиной волновал другой вопрос: как они рискнули её засветить? Если машина у них – отвлекающий маневр, то какой же тогда главный? Ведь для милиции по машине вычислить и взять всю шайку – дело пятнадцати минут. Ответов в связи с этим напрашивалось два: либо они намеревались убрать меня, либо машина краденая. Но с новенькой краденой Волгой идти на сомнительную 150 рублёвую аферу было бы верхом непрофессионализма и глупости. Или у них денег на бензин нет, чтобы вывезти машину к месту назначения? Я старался не смотреть в сторону машины, чтобы не выдать себя. Если заподозрят – могут и замочить из страха.
     «Размашисто работают: по воробью из пушки».
     Я нащупал в кармане нож. Закон детективного жанра настораживал: тех, перед кем раскрываются, ликвидируют. Но чтобы поставить на мне крест, нужно моё хотя бы пассивное согласие, а я твёрдо решил ни при каких обстоятельствах не дать им сманить себя из этого людного места в место поукромнее. Пока находился в десяти шагах от входа в станцию метро, я мог чувствовать себя в относительной безопасности, но чтобы дожить до развязки и тем более пережить её, следовало быть не только осторожным, но и достаточно покладистым, и не спугнуть их подозрительностью раньше времени. А развязка уже надвигалась весёлым торопливым шагом продавца со шрамом, у которого она была написана на лице. Мне пришлось признаться себе, что я недооценил простоты и наглости их действий. Глаза «шрамного» подобрели, жалеючи, а тонкий шрам нежно порозовел из чувства уважения, испытанного к противнику после провала варианта с такси.
     «На втором этаже спросишь Лену. – в своей манере, без вступительного слова отрывисто сказал он; при этом он был суетлив и не столько, казалось, раздражён, сколько поражён тем, что такой тупой азик всё ещё сопротивляется вместо того, чтобы сразу отдать то, что всё равно неминуемо придётся отдать (его интересовал лишь результат; а я знал результат наперёд – творческой личности в первую голову интересен как раз сам процесс, то есть фабула, интрига, сюжет). – Отдашь ей конверт с бабками и моей подписью, чтобы она знала, что ты от нас. Если штаны понравятся, дашь и нам на бутылку - в пол цены ведь отдаём. Весь день прокрутились из-за её штанов».
     «Вот у неё и проси».
     «У неё как раз выпросишь! Карман шире! Это она просила сдать хотя бы за 180, а мы, сам видишь, продешевили. Если бы продали за 250, было бы что с Ленки поиметь и на что Ленку поиметь тоже».
     Он принял жалкий вид, слишком жалкий, чтобы разжалобить.
     «Хвалился: хороший брука, а сама за целый день не могла продавать!»
     Понимая, что настало время перехода от бесполезных слов к действиям, я открыл нож одной левой рукой, не вынимая из кармана, и просунул его в рукав куртки.
     «При чём тут конверт? Ты мог меня описать: чёрный, с бородой, в лётной куртке с меховым воротником – с такими приметами человека и в Камбодже ни с кем не спутаешь».
     Я не сомневался, что мы дошли до кульминации, что подвох в конверте, и решил, окончательно сбив акцент, попутать им карты, то есть эти самые конверты, а заодно и повторил вопрос, от которого лица моих собеседников стали подёргиваться:
     «При чём тут конверт?»
     Игра вступила в  завершающую фазу и в ход пошли козыри повесомее фальшивого акцента и липового телефона. Прелюдия окончилась. Началось то, ради чего всё, собственно, и началось. Из ничего напряжение подскочило до предела. Нервы взвинтились настолько, что я опустил акцент, а они и не заметили этого (им уже было не до моего акцента) – похоже, они поняли, что сами попали впросак, и что самое время подумать не о наваре, а о том, как выйти из игры, не роняя собственного профессионального достоинства. Они уже не могли совладать с собственными эмоциями, а им ещё надлежало справиться со мной – представшим в новом качестве не жертвы, но хищника, не дичи, но охотника. В этом и заключалась теперь главная опасность для меня:  опасность нервного срыва с их стороны, и недооценки с моей, подобной недооценке, уже допущенной ими. Злость, отчаяние, бессилие, сознание одураченности (профессиональное честолюбие уличённых и обманутых обманщиков) могли толкнуть их на незапланированные, спонтанные действия. В контрасте со спокойной реакцией на отказ сесть в машину, волнение и головная боль из-за конверта только сильнее подчёркивали то, как много надежд они в него вкладывали. Видимо, это и был коронный номер, конёк – и вот он сорван. Проверка с конвертом удалась. Но чем это могло для меня обернуться? – это был куда более важный вопрос.
     «Ты что? – нежный шрам на лице мошенника посуровел и задёргался, глаза забегали. – Мы уже договорились! Ты же нас перед бабой позоришь. Мне второй раз идти – никак». «Пусть он идёт. Мне всё равно».
     «Заведующая и так уже косится. Пойми, в этой фирме левак не хляет. С деньгами там рисоваться нельзя».
     «А за свою работу они тоже конвертами берут?»  Так как и мне рисоваться дальше было незачем, то и незачем было его понимать, а потому я остался холоден и недвижим.
     «Ну, будь ты человеком! Её же с работы попрут, да ещё со статьёй!» «С такими деловыми друзьями не пропадёт. – пожав плечами, усмехнулся я. – Надо было взять штаны, а деньги передал бы утром или после работы – на ночь глядя это как раз хороший повод с ней сблизиться». «Какая ночь?!» - взбеленился парень со шрамом.
     «Уже темнеет, значит, скоро ночь». «Ну ты и шланг! Так она тебе и отдала бы без бабок!»
     «Ваша подруга – ваши проблемы: отдаёт она вам без денег или отдаётся, или ни то, ни другое – меня это не касается».
     «Соображай, что говоришь», - считая, что уговорил, аферист протянул руку за деньгами. «Не отдаст – и не надо. Значит, не к спеху ей. Я вижу, что никого, кроме вас, это не напрягает. Вы одни почему-то спешите и суетитесь». Ситуация созрела для разгадки и разгадка уже всплыла на поверхность. Нужно было только к ней достаточно близко подобраться, чтобы разглядеть детали. Я обратил внимание на то, как аферист нервно затеребил конверт. Это был добрый знак и одновременно предостережение.
     «Сейчас, - сказал я себе, - он проговорится или устроит махач». «Давай отойдём, а то тут люди. Ещё менты заметут».
     «А мне не мешают ни люди, ни мусора». Но азарт уже понёс меня и, поглядывая, чтобы закусивший губы второй не зашёл мне за спину, я пошёл с ними мимо ограды к дому мод.
     «Если не доверяешь мне, сам положи бабки в конверт и запечатай, но только так, чтобы и мы видели сколько – раз ты нам не доверяешь, мы тоже тебе доверять не обязаны. Я подпишу его у тебя на глазах и ты отнесёшь его Ленке – какие проблемы?»
     «У меня нет. Проблемы у вас».
     «Теперь я вижу, что ты не азик, а ара. Вы же толковые ребята, мы же одной веры, нам сам бог велел любить и понимать друг друга (следовал перевёрнутый вариант сказанного раньше). Знаешь, сколько у меня друзей среди армян! - следовал винегрет из армянских, азербайджанских, грузинских и среднеазиатских имён. - И со всеми я – как брат с братом. Знал бы ты сколько я с армянами вина выпил! Бочку,  может, две. Вы – ребята что надо. И девки вас чертей любят. Сколько мы их с вашими ребятами попортили!… Как глазами чёрными стрельнёте – ни одна не откажет».
     Меня почти как безотказных девочек, простреленных навылет чёрными глазами, начала мучить совесть – отказывать таким хорошим ребятам! Их панегирик стоил вознаграждения. Но куда мне было отступать со своим наличным капиталом? Поневоле приходилось быть несговорчивым. Кроме того у меня уже сложилась своя версия и она требовала проверки, а, значит, и риска. Я осторожно вытянул руку с ножом из кармана:
     «Хочешь за 150 рублей продать мне конверт, земляк?»
     По их даже при тусклом свете фонаря заметно потемневшим лицам, я понял, что ответ найден – он в самом вопросе. Игра окончилась, но инцидент ещё далеко не был исчерпан, скорее наоборот: судя по тому, что нервы у моих оппонентов при их ремесле оказались слабее моих, воспитанных на нравах, произросших из южного темперамента, мне следовало быть готовым к нервной, нерасчётливой атаке. Вместо этого они, не сговариваясь, попятились от меня спиной назад, как будто не мне, а им грозила опасность. Поневоле пришлось перейти в наступление.
     «У нас в такие игры первоклассники играют. Понятно?»
     «Ты что, мужик? Не хотел брать, нечего было голову морочить, а то целый час на тебя угробили», - упавшим голосом лепетал мошенник со шрамом, не забывая отступать шаг за шагом.
     «Так что, возместить вам потерянное время? А почём ваш час? Пустой конверт за 150 – это ваш часовой тариф? Или вы рассчитывали продать его мне ещё дороже? Сколько конвертов вы сбываете за день? – я сделал неосторожный шаг вперёд и усмехнулся им в лицо. – Конвертчики!»
     Испуганные, потерянные лица можно отнести к моему последнему о них воспоминанию – такой прощальный штрих финальной сценки; что-то вроде ремарки «все уходят» или «все разбегаются» и «занавес падает». По-английски, не прощаясь, без единого пинка в бок или плевка в физиономию, они позорно бежали через подземный переход к ожидавшему такси – и были таковы. Я сложил и спрятал в карман нож.
    «Я их чертовски напугал, однако. - подумалось мне. – Однако, я их только напугал. Надо было хотя бы взять у них две копейки на звонок другу, чтобы он подвёз деньги на джинсы, которые у их подружки. Обе стороны недоработали. Кажется, с ними убежали моя бутылка и надежды на весёлую, или по крайней мере более жаркую ночь, чем этот дубарь».
     Впрочем,  думал об этом я не всерьёз, а по инерции, вдогонку событиям, наугад додумывая, просчитывая варианты. Преследовать их с какой-либо далеко или близко идущей целью не входило в мои планы, а потому дело было закрыто и сдано в архив памяти. Я мог спокойно вернуться к заждавшимся носкам – мала проблема да своя. Вечного студента я застал за чтением газеты, полуодетого, но уже позавтракавшего (в восьмом часу вечера).
     «Какого чёрта! – накинулся он на меня. – Я из-за твоих носков на последнюю пару опоздал. Тебя за носками, как за смертью посылать. Снимай куртку!»
     «Ты опоздавший по жизни. А смерть может найти и в очереди за носками. Двух копеек у тебя, конечно, всё равно нет».
     Он посмотрел на меня как на умалишённого, стянул с меня куртку, но и не подумал одеваться, а повесил её на вешалку в прихожей и снова плюхнулся с газетой на диван.
     «Посмотри статейку. – закончив чтение, он протянул газету мне. – Вот орудуют ребята!»
     «Я тебе расскажу кое-что поинтереснее этой статьи».
     Вечный студент выслушал меня с открытым ртом, как никогда ни одного преподавателя за восемь лет пребывания в институте.
     «Ты же нарвался на конвертчиков! Это статья как раз о них. Признайся: ты её раньше меня прочёл?»
     «Нет; во-первых, я не читаю газет - тебе ли не знать; а во-вторых: это они на меня нарвались. – с гордостью заверил я. – С меня-то как раз нечего было снять, кроме твоей куртки – но они и до этого не додумались. Впрочем, это уже твоя печаль, а не моя. Кстати, - похвалился я, - что выуживать из меня нечего, они так и не просекли; посему, не они меня раскручивали, как видишь, а я их». «И много накрутил? Они хоть не рисковали, а тебе дураку могли шкуру продырявить». «Нет, от двух я как-нибудь отбился бы – мне не привыкать. У меня к тому же и шило при себе имелось – ещё неизвестно, кто в ком при случае мог больше дырок наделать. И не забывай: они при ремесле. Зачем им рисковать из-за того, что один сорвался? Ну, потеряли час. Так они в следующие пол-часа с лихвой отыграются на каком-нибудь лопушке-ушастике вроде тебя. Другое дело, что я их расшифровал. Но ведь они не последние идиоты и должны понимать, что такой как я в Ленинграде в ментовку сам по доброй воле не подастся, тем более что и не пострадал. А сделает такую глупость, так на него же самого там дело и заведут. Не думаю, что найдётся достаточное число грамотеев, способных прочесть их игру, чтобы мальчикам пришлось от неё отказаться. Ловкие руки всегда найдут себе применение. Во всяком случае, судя по их рожам, я был первым, кому удалось это Воландовское разоблачение».
     По примерному описанию в статье мошенники сильно смахивали на тех, с кем мне довелось иметь дело. Предложив услуги гражданке из Рязани, они всучили ей подписанный конверт под предлогом, что им самим некогда и отправили путешествовать по гостиному двору в поисках кассира Саши из девятой секции, у которого есть как раз то, в чём она так нуждалась, причём по сносной, почти не спекулятивной цене. Гражданка эта, хоть и с трудом, но современных мальчиков от девочек отличала, а потому долго и терпеливо искала сначала указанную секцию, а затем и продавца указанного пола; ей втолковали, что во всех кассах и отделах гостиного двора работают лишь девушки и женщины, вышедшие из их же числа, а потому никакого мальчика Саши она – ищи-не ищи – не найдёт. Сообразив, что раз нет самого мальчика Саши, то у него не может быть и того, за чем её к нему послали, с восклицанием:
     «Хулиганы!» - гражданка вскрыла конверт и поняла, что не права: она имела дело не с хулиганами, а с отпетыми мошенниками – вместо 250, ею самолично вложенных в конверт рублей, из него посыпались нарезанные полоски газетной бумаги.
     Напрасно она потом убеждала недоверчивую милицию и общественность, что не выпускала конверт из рук – он был подменён. Так пятикопеечный конверт был продан за 250 рублей и стал предметом милицейского протокола и газетной шумихи. Прибыль, о какой в процентном измерении не смеет и мечтать ни один предприниматель с самого дальнего востока до самого дикого запада, пошла надо полагать не на закупку конвертов. Итого: пять копеек – издержки предпринимательства, против 250 рублей издержек излишней, неконтролируемой доверчивости. Нетрудно вычислить во сколько раз предприимчивость выгодней глупости, а доверчивая глупость обходится дороже далеко не самой умной предприимчивости. По окончании чтения статьи, весьма гордый собой, несмотря на то, что матч окончился вничью, то есть без обоюдно реализованных амбиций и шансов на прибыль, я вспомнил о телефоне.
     «Один шанс на миллион, что это не липа».
     «А вдруг прокол? Позвоним», - предложил не в меру предприимчивый во всём, что не касалось учёбы, вечный студент.
     «А что мы скажем? Спросим, не набирают ли они на курсы?»
     «Ты становишься несносно тупым и несговорчивым, когда дело касается лично тебя. Тебе ещё месяц или все три дожидаться обещанной вакансии, которая снова окажется кукишем под нос. Собираешься наедаться почёсыванием брюха, как твой Диоген? Ты для чего с ними игру затеял – чтобы, утерев им носы, потом самому утереться их соплями? Может, это твой благородный шанс – экспроприировать экспроприаторов. Предложи им от имени Кязима обменять свой конверт с их данными и статьёй на конверт с откупными. Сыграй один раз в Кобу или Камо. Я почему-то уверен, что они сочтут твоё предложение условиями почётного для них мира и не устоят. В конце концов, ты знаешь как и где найти их по номеру такси, но они и понятия не имеют – как и где им искать тебя. Лови момент. Уверяю тебя: на этот раз они вложат в конверт не сложенную газетную статью о конвертчиках, а пару десятков стольничков. И ты сможешь, не тратя времени на почёсывание пустого брюха, писать и дальше свои стихи, изливать философский бред на отвлечённые от жизни темы. Может и такое случиться, что благодаря своему меценатству жулики войдут в историю литературы. Не лишай их такого шанса. Ты не можешь их сдать, но ты не должен отпускать их безнаказанными. Реализуй своё право на долю в их ремесле, хотя бы одноразовую».
     Любопытство моё было сильнее всех аргументов и за, и против – и я довёл игру до логического завершения - не откладывая в долгий конверт, позвонил из городского автомата своим несостоявшимся деловым партнёрам. Старческий мужской голос недовольно выговорил мне:
    «Не хулиганьте и не звоните сюда больше. Тут старые, больные люди проживают, а таких, каких вы ищете, тут нет и отродясь не бывало».
    «Чай теперь твоя душенька довольна?»
    «Но ещё есть номер такси», - никак не унимался вечный студент.
    «Машина – это их прокол, но что-либо доказать и подвести таксиста под это дело практически нереально. Было б даже обидно, если бы профессионалы оказались до такой же степени дураками, как и те, кого им удаётся одурачивать. Хотя при желании легко можно отследить и его самого, и его связи, но это компетенция государственных органов, а не частников-шантажистов: мы кроме поножовщины ничего из этого шантажа не извлекли бы – вляпались бы в уголовщину, только и всего», - подытожил я, облегчённо вздохнув.
    Бес искушения, вонзивший было свои когти в мою голую как пятка душу, скривился от боли и отвращения, плюнул и ушёл на поиски более корыстолюбивых душ. А я отмыл ноги, сменил носки и… так до самой глубокой ночи и просидел в новых носках, с новыми мечтами о новой (может, и той же самой, но попозже) подружке. Сегодня мне не хотелось идти в новых носках туда, где могли отказаться принять в старых, или неласково встретить меня в моих замечательно новых носках из-за отсутствия какой-то там бутылки.
                Москва.