С венгерским языком я на «вы». Верней сказать, мы незнакомы. Если уж совсем точно, у нас есть общие знакомые. То есть, люди, которые в Венгрии бывали, и даже не раз. В основном, это преподаватели с кафедры русского языка, мои бывшие коллеги, работавшие в Венгрии на курсах повышения квалификации педагогов-русистов в соцстранах. Само собой, когда эти самые страны имели еще это определение-аббревиатуру «соц». Вот от них я и получила несколько ценных сведений насчет специфики этого языка, относящегося к угро-финской группе и посему для нас весьма малопонятного. В целом, эта специфика сводилась для них к тому, что перед началом занятий их прежде всего инструктировали, чтобы они ни при каких обстоятельствах не произносили слов «сарафан» и «босоножки»!
Что касается последнего слова, то оно просто неприличное, а пресловутый «сарафан» абсолютно неприемлем в порядочном обществе.
С тех пор, как я постигла эти азы венгерского языка, много воды утекло. В Венгрии побывать все как-то не удавалось, так что эти сведения тлели где-то в недрах моего подсознания.
Но вот наступило время более близкого знакомства с венгерским языком. В то лето нам выпала дальняя дорога в Венгрию на курорт Догобомажор (название, звучащее как какая-то симфония) на термальных водах близ Балатона.
Я спохватилась, что мы не знаем по-венгерски ничего, кроме приветствия «Сервус!». Как знать, смогут ли венгры с нами говорить по-английски, а уж насчет русского лучше было не заикаться. Скажу, кстати, что эти опасения подтвердились — венгры свободно переходят на немецкий, а с английским плоховато даже в сфере туристического обслуживания. Впрочем, мелкие торговцы вполне охотно говорят и на ломаном русском – бизнес есть бизнес.
Были срочно мобилизованы некоторые внутренние резервы нашей семьи; один из дочкиных приятелей, наполовину венгр, принес разговорник, а также сам написал кое-какие фразы для расхожего употребления. И тут-то я вспомнила о тех самых двух табу и решила тоже провести инструктаж для членов семьи. Мне показалось, что они недостаточно усердно выслушали меня и тут же все забыли. Я призвала их отнестись к этому серьезно, но особого успеха мой призыв не имел.
После нервных и утомительных сборов, после нескольких первых шоков на земле Австрии, куда мы прилетели поначалу, мы, наконец, добрались до курорта. Это оказалось живописное местечко с прекрасным термальным озером неподалеку. После купания в его теплых целебных водах мы расслабились. Вся накопившаяся за год усталость, предотъездная нервотрепка и тяготы перелета постепенно отлетели, смылись теплой волной, растаяли под все еще ярким сентябрьским солнышком.
Озеро было расположено в миле от нашего курорта, так что мы иногда ходили туда пешком. По дороге попадалось множество магазинов, магазинчиков и лавок со всякими товарами. Поначалу я решила их игнорировать, но под конец сочла нужным все же купить хоть какие-то сувениры. При этом обнаружилось, что там продается неплохая обувь, часто австрийского производства, по очень заманчивым ценам.
Стала я ее примерять. К сожалению, для меня это непростая задача — подобрать обувь так, чтобы она была и красивой, и удобной. Я вообще-то не люблю примерять множество вещей, особенно если не собираюсь ничего покупать. Но в данном случае я ничего другого не могла сделать, так как понравившиеся мне модели, как назло, были мне совсем не по ноге. Я уже потеряла всякую надежду, а муж вообще вышел из магазина. А дочка давно уже порхала по каким-то другим лавкам. И я собралась было уходить, как вдруг заметила пару летних открытых туфель как раз такой модели, какая мне могла бы подойти. Примерила — все точно, все впору! Попросила завернуть и тут вспомнила, что сумочку дала мужу, пока примеряла обувь. Я выскочила из лавки, не нашла его поблизости и стала звать. Наконец, он вынырнул из какого-то другого магазинчика, я стала ему объяснять достаточно громко, что нашла нужную обувь и хочу взять деньги. Тут прибежала дочка, стала интересоваться, что я намерена купить. Я столь же громко сказала, что именно. Наконец, сделка завершилась, я заплатила деньги, получила туфли, и мы вывалились из лавки.
Придя в номер, я, конечно, первым делом распаковала босоножки, чтобы их примерить. И тут я вспомнила об этом словесном табу! Босоножки! А ведь я громко переговаривалась с мужем и дочерью, обсуждая эту покупку в присутствии венгерских продавщиц! Неужели я произносила это слово, после всех этих инструктажей о недопустимости его употребления в обществе венгров!
Все еще надеясь на чудо, я спросила об этом моих дорогих спутников. Они злорадно посмотрели на меня и скорбно покачали головами: конечно, говорила, и не раз. И очень громко.
Так я опростоволосилась в Венгрии, и мне осталось только радоваться тому, что ни я, ни дочка не пробовали примерить или купить сарафан.
Надо сказать, что подобные проколы не всегда оканчиваются так благополучно. Вот что мне рассказала одна очень немолодая дама, покинувшая Советский Союз еще в начале тридцатых годов и прожившая всю жизнь в разных странах Европы, а последние лет сорок пять в Канаде.
Жизнь ее родителей сложилась драматически. Вскоре после ее рождения началась гражданская война, и ее отец, русский офицер, вступил в Добровольческую армию, где и погиб. Ее мама жила со своей матерью и маленькой дочкой в Киеве, но когда в город вошли красные (вспомните Булгакова), матери стало опасно оставаться в городе. Бабушка уговорила ее оставить внучку ей на попечение: дескать, красные придут и уйдут, а идти с ребенком неизвестно куда опасно. Расставание затянулось на долгие годы, и мать увидела свою дочку уже взрослой девушкой. Свидание произошло в Сербии, куда прибыли многие из уцелевших белогвардейцев.
После первых дней отдыха и переживаний по поводу счастливого воссоединения, мама сочла, что дочке пора понемногу привыкать к местному быту и учить сербский язык, благо он весьма близок к русскому.
Для того, чтобы обучение шло более успешно, она мудро решила совместить его с практикой. Составила список нужных покупок в ближайшей продуктовой лавке, написала перевод названий этих товаров на сербский, и с тем Тата (назовем ее так) отправилась в свой первый самостоятельный поход.
Поначалу все шло очень гладко: хозяйка лавки знала мать Таты, охотно помогала дочке выбирать покупки и ободряюще ей улыбалась. В лавке были и другие покупатели, они переговаривались между собой и с хозяйкой, делились новостями. Словом, все шло, как обычно. Тата положила покупки на прилавок, хозяйка подсчитала, сколько с нее причитается, взяла деньги и хотела уже отсчитать сдачу. И вдруг Тата вспомнила, что мать забыла еще об одной нужной покупке. И попросила:
— Дайте мне спички.
В лавке воцарилась гробовая тишина. Все взоры устремились на девушку. Она уже поняла, что произошло нечто странное и неприятное, но спросить ничего не успела. Хозяйка побелела от злости и вместо объяснений швырнула Тате деньги чуть не в лицо. Та убежала в слезах и долго не решалась выходить из дому, не говоря уже о том, чтобы заходить в эту лавку. Когда мать узнала, что произошло, она побежала объясняться с хозяйкой. Видимо, дело было улажено полюбовно.
Попросила и я объяснений у рассказчицы. Но она только загадочно улыбнулась и ничего мне не сказала.
И лишь недавно мне, кажется, удалось понять суть конфликта и коварство созвучий родственных языков. Объяснение нашлось в одном из небольших рассказов Григория Горина, в котором фигурировал его приятель-режиссер, серб по национальности. Так вот, этот режиссер охотно употреблял сильное выражение «пичка матер», что очень созвучно со словом «спички» и, мне кажется, не нуждается в переводе. После этого я перестала удивляться вспыльчивости сербской хозяйки лавки: наверное, она приняла сказанное девушкой на свой счет. И поэтому ее реакция оказалась гораздо более энергичной, чем у венгерских продавщиц, продавших мне более «безобидные» босоножки, которые я ношу до сих пор.