История, которую я хочу рассказать на этот раз, ничем как будто не похожа на предыдущую, с шубой. Но есть в них нечто схожее, объединяющее. Есть некая загадка, и отгадки на нее, вероятней всего, не будет никогда. Впрочем, судите сами.
Я не могу похвалиться знатностью своего рода. Вот муж мой, например, однажды совершенно случайно узнал, что он либо однофамилец, либо, чего доброго, потомок польских князей Воевудских. Даже герб рода нашел. Пустячок, но приятно.
У меня же родители были скромными интеллигентами, хотя и преуспели в науке. Их предки, в основном, тоже были образованными людьми. Среди прадедов были представители и купечества, и духовного сословия, но и крестьяне тоже (прадед по отцу имел клочок земли в Белоруссии). На этом мои генеалогические познания о моем роде обрываются.
Но был среди этого давно ушедшего поколения один родственник, который стал не то что известным, но даже знаменитым. Как вы, быть может, догадались, это был Хаим-Нахман Бялик собственной персоной. Великий еврейский поэт, чьим именем названы улицы во всех городах Израиля, о ком написано было даже в Большой Советской Энциклопедии, впрочем, под критическим углом — осуждались его сионистские идеи. Видимо, мои родители не очень хотели афишировать это родство – по указанным выше причинам. Были времена, когда за это вполне можно было угодить в места, далекие от тропиков — ведь Бялик уехал в Палестину. Но родство это было столь далеким, что вряд ли можно было чего-либо серьезно опасаться, тем более после хрущевской оттепели. Отец мой нам с братом кое-что рассказывал об этом родственнике, но не очень много. Да и вряд ли он мог что-либо помнить, так как родился в Одессе в 1919 году.
К нам иногда приезжал из Житомира «дядя Гриша Бялик» — так у нас его называли в семье. Об этом говорилось как-то многозначительно, может быть оттого, что он был из нашей семьи самым близким родичем Хаима Бялика – двоюродным братом. Насколько мне известно, у поэта не было ни детей, ни братьев или сестер, так что кузен мог считаться достаточно близкой родней. Сам дядя Гриша был женат на родной сестре моей бабушки со стороны отца. Бабушку звали Елизавета (Лия) Бенционовна Иохвидова, урожденная Зельдес. Я так подробно об этом пишу не только для того, чтобы вызвать из небытия имена моих предков (хотя, что греха таить, это чувство с возрастом становится все сильней), но и для того, чтобы как-то подтвердить родство с Бяликом. Еще хочется мне хотя бы упомянуть имена других, известных мне, представителей этого рода, так как они этого вполне заслуживают. Дочь дяди Гриши, тетю Соню Чирашину (у всех евреев, наверное, есть своя тетя Соня) я помню хорошо. Она жила в городе Горьком, была очень музыкальной дамой — как и ее отец, постоянно напевавший какие-то арии из опер и оперетт, даже когда ему было за 90.
Она давала уроки музыки на дому, а ее дочь Любочка, на несколько лет старше меня, окончила консерваторию и работала в музыкальной школе. Муж ее стал доктором физико-математических наук, у них было двое сыновей, которые, надеюсь, живут и здравствуют. Очень милые, отзывчивые люди, всегда готовые и пошутить, и помочь.
В Воронеже жила другая ветвь этого рода — Бялики-врачи. Целая династия хирургов, микробиологов, онкологов... В городе их очень хорошо знали, а профессор-хирург Яков Романович Бялик не одному пациенту спас жизнь. Большое семейство, с не совсем обычной историей, о которой тоже можно было бы немало написать.
Ну вот, на этом моя присказка кончается, и начинается... сказка? Или все-таки быль? Как бы хотелось узнать ответ на этот вопрос.
Вернусь к 1919 году – времени рождения моего папы. В Одессе было «весело»: деникинцы, французы, красные то уходят, то приходят. Недолго и запутаться в отношениях с властью. По некоторым сведениям, еще один поэт-романтик, Эдуард Дзюбин, более известный под именем Багрицкий, запутался настолько сильно, что служил сразу в двух разведках – то в ЧК, то у деникинцев. Сей прискорбный факт всплыл при прочтении мемуаров одного давно умершего одесского профессора-историка, писавшего свои записки «в стол». Записки эти совершенно случайно обнаружил в этом самом столе его внук, тоже историк, да и опубликовал их. Все были несколько шокированы, но что поделать? Мемуары были подлинными, хотя и обрывались на полуслове. Но не о том сейчас речь.
Итак, Одесса, 1919 год... По семейному преданию, в момент рождения моего папы, Иосифа Иохвидова, его отец Семен Вольфович скрывался от деникинцев где-то на Ближних Мельницах: кто-то «настучал», что он сотрудничал с красными (уж не поэт ли романтик?) Вряд ли мой дедушка-юрисконсульт на самом деле так уж сочувствовал большевикам – он был человеком, далеким от политики. Просто нужно же было как-то кормить уже довольно большую семью. Родился второй сын, а времена были тяжелые.
Вот теперь на сцену выступает еще одно действующее лицо — лицо еще довольно юное, но уже достаточно шустрое: старший брат моего папы Эммануил (надо же, их звали, как двоих из братьев Дерибасов). Это потом Эммануил стал большим начальником и москвичом, тогда же он был просто Эмка. А еще дедушка с самого раннего детства называл его Хлестаковым за буйную фантазию и склонность выдумывать всякие невероятные истории. Вот это его качество особенно смущает меня и заставляет скептически относиться к рассказанному им эпизоду. И все же...
Мы сидели с ним на кухне в его «престижном» доме недалеко от метро «Академическая». Я приехала в Москву в командировку и, как часто бывало, остановилась у него. Прошел почти год со смерти папы. Вслед за ним умерла дядина жена. Ему, наверное, было не очень весело, хотя он держался бодро, а его дочка, жившая со своей семьей в том же доме, заботилась о нем.
Так мы сидели вдвоем, и дядя что-то мне рассказывал. Не помню, о чем мы говорили, но он мне стал показывать старые фотографии. Некоторых из них я никогда у нас не видела, например, бабушку в молодости. Это была весьма миниатюрная особа, в модной в начале века блузке со стоячим воротничком, в темной юбке с оборками и в огромной шляпе. Мне очень трудно было ее себе такой представить, ведь я помнила ее уже достаточно пожилой и совсем седой.
Среди других снимков он указал мне на одного господина и сказал, что это наш родственник Хаим-Нахман Бялик. Я вспомнила, что мне об этом вскользь говорил отец, и попросила дядю рассказать, что он о нем знал.
Дядя начал, как обычно, достаточно агрессивно. Он всегда как будто с нами, молодежью, спорил, как Фамусов: «Вот то-то, все вы гордецы...». Вообще, он был очень похож на Фамусова многими повадками, несмотря на неистребимый одесский говор. «Чтоб ты таки знала»,— начал он, — «что Хаим Бялик бывал у нас в доме на улице Новой. И не просто бывал, а был восприемником твоего отца после обряда обрезания».
Из рассказа дяди получалось так, что, несмотря на тяжелое время и отсутствие главы семейства, бабушка и другая родня сумели все же что-то приготовить по такому торжественному поводу. На столы была выставлена закуска и выпивка, чтобы надлежащим образом «обмыть» новорожденного младенца. Бялик взял ребенка на руки, и все прошествовали в соседнюю комнату, где и должен был свершиться обряд (думаю, что в связи с напряженной обстановкой это действо можно было тогда совершать на дому).
Ничего себе! Восприемником папы стал такой замечательный поэт! Может быть, поэтому мой отец, всю жизнь посвятивший математике, все же писал стихи. Да и я вот этим стала грешить ближе к старости. Флюиды, что ли? Во всяком случае, меня разбирало любопытство. Что же было дальше? Может быть, дядя сейчас мне расскажет много увлекательных подробностей о великом человеке. Как знать, ведь дети и в шесть–семь лет бывают очень наблюдательны.
- Что дальше? А дальше было то, что я, пока в комнате не было никого из взрослых, взял и вылакал все, что было в рюмках на столе, — победоносно завершил дядя.
Больше мне из него на эту тему ничего не удалось «вытряхнуть». И я засомневалась: правду ли он мне рассказал или, как это часто с ним бывало, что-то вдохновенно насочинял. Он сам верил в свои «мансы» (или, кажется, правильней говорить «майсы»), то есть были-небылицы и, вероятно, не смог бы отделить одно от другого. Или я что-то не так поняла?
Как бы то ни было, я уехала, ничего более не узнав. А через пару недель дядя скончался. Умер прямо на работе, в своем кабинете в Министерстве энергетики. К нему зашел его секретарь и увидел, что дядя сидит мертвый на стуле. Руку он засунул в карман, где у него всегда лежал нитроглицерин – после четвертого инфаркта он стал осторожен.
Я, кажется, рассказала эту историю с Бяликом моей маме. Но она ничего не могла ни подтвердить, ни опровергнуть. А через пару месяцев не стало и ее. Ушло целое поколение – поколение фронтовиков.
А я совсем забыла об этой байке. Не до того было. Но у памяти есть свои особенности, которые позволяют вдруг проявить кадры на старой забытой пленке – и то, что кажется каким-то сном, вдруг ярко оживает. И вот я думаю: а ведь это могло быть и правдой! Если не ошибаюсь, Бялик и в самом деле жил тогда в Одессе. Почему бы ему было не навещать своих родичей, хоть и дальних? И почему бы им, и в самом деле, не пригласить его на такое важное семейное торжество? И почему бы Бялику не принять предложение?
Что касается хулигана Эмки, то я не сомневаюсь, что он был вполне способен на тот «подвиг», о котором с гордостью рассказал.