Роскошный балкон с видом на неоглядную синь изящной яхтой парил над спокойной морской гладью, и шесть чаек прожитыми десятилетиями реяли в малиновом поднебесье.
Годы, годы. Говорят, они пролетели. Для меня же - проплыли белоснежным фрегатом с радужными парусами.
- Старость. Кажется, о ней думалось с детства, - я глянула в глаза собеседнику откровенно, будто знала его не один десяток лет. Вот так, вдруг, явилось ощущение близости и, вроде, был он моим вторым «я».
Статный седой мужчина уютно расположился в кресле и явственно внимал моему рассказу.
- Хотя, - я коснулась губами красного вина из роскошного фужера, - все же, значимым детским впечатлением было иное.
Неожиданно, семилетней, в ужасном смятении, я испугалась, осознав неминуемость смерти. И отчаянно, не представляя своего отсутствия в этом Мире, так же, внезапно, по-детски успокоилась, уверовав в собственное бессмертие.
При этом, желала смерти своему отцу, как и моя бедная мама, частенько в сердцах восклицавшая: «Чтоб ты здох, лакаш!» Она всегда нарочито произносила именно «здох», выговаривая последнее «лакаш» нараспев плаксиво.
Вскоре я поняла: она вовсе не желала отцовской погибели. И с этим «заклинанием» лишь жаждала избавления от ежедневного пьянства, пожиравшего сознание и тело мужа, а с тем и наше естество.
Я же не изменила своей воли и повторяла «здохни» ежевечерне, раскрывая настежь окна, в несбыточной надежде освободить дом от мерзкого перегара.
К четырнадцати годам, глядя на свою невзрачность, отраженную старым зеркалом, утешалась отсутствием подруг, коих не нужно было приглашать в родной дом, пропитанный сивухой скверного тела.
И вот, окончив среднюю школу, без сожаления отказалась праздновать «выпускной».
В ту пору сидела я у телевизора держала в руках теплую золотую медаль, поглядывая на вечернее июньское небо, совершенно не голубое, ограниченное шабёровой крышей.
- И че ж ты, Майк, дома, когда нонче выпускной? – в оконном проеме явилась остроносая физия соседки Шурки.
- Болею, - равнодушно ответила я.
- А и то верно, как не болеть, когда при таких годах и без жениха, - зелёные Шуркины глазенки моргали часто и, казалось, желали заскочить ко мне в комнату.
- И чего ты несешь, старая, - раздался мамин голос. Она подошла к окну, подавая соседке бутылку с подсолнечным маслом, - не нужен нам жених! Они, мужики, лишь с лица разные, а на уме одно: девку отблудить, да водкой залиться. Вона, пример, - и кивнула в открытое окно, - двадцать лет одно и то ж.
- Ну не скажи, Любк. Мне по жизни и непьющие мужики попадались. А уж отблудить , - Шурка смежила веки, - чай, без этого в жизни никак, - и улыбнулась беззубо.
- Иди отсель, - мама махнула рукой, - взяла свое и иди.
- Эт верно, своё взяла, - Шурка поправила косынку, вздохнула, - и ешшо бы не отказалась, да вот, поизносилась, ненужная стала, - и громко хлопнула калиткой.
- Поизносилась она,- мама, прикрыла окно, - и как не истёрлось у ней за прожитые годы?
Женихи… Мне вспомнилось пятнадцатое лето.
Моя интравертность отпугивала ровесников: они представляли меня высокомерной презиравшей их особью. Я же страдала от одиночества и готова была подружиться со всеми, не будь в моей жизни вечно пьяного отца, которого не должен был видеть никто!
Закрытый тип личности не был заложен во мне генетически, он формировался с детства, и думаю, я вовсе не была его носителем.
Гормональный «взрыв» обошел меня стороной. Я не желала общаться с противоположным полом и не понимала слова «любовь», часто произносимого ровесниками, и не разумела, от чего девчонки скопом боготворили одноклассника атлета Глеба. А он «вертелся» с красавицей Викой из соседней школы, чем вызывал завистливую злобность у соучениц.
Как-то в мае, после уроков я в одиночестве шла вдоль сиреневой аллеи, вдыхала милый мне аромат, и пыталась проникнуться им, заместив пропитавший мою сущность отцовский «выхлоп». И вдруг, не ощутила тяжести портфеля.
- Давай помогу, - передо мной стоял Глеб.
Высокий, с игривой прядью волос, спадающей на лоб, он напоминал Алена Делона. И взгляд его спокойный ничего не требующий. Будто видел он лазоревое небо и любовался им бесстрастно..
- Я провожу тебя до дома.
« До дома! – я напряглась, обратившись упругой струной, и казалось, неведомая сила растягивает меня больно и вот-вот, лопну я с ужасным звоном!»
- Мне к подруге, - я кивнула на ближайший домишко.
- Ясно, - Глеб разглядывал свои ботинки, - можно мне …
- Нет, не нужно, - ответила я,- иди, - и кивнула в сторону.
Высокий, великолепно сложенный юноша вмиг обратился карликом с круглыми печальными глазами.
- Иди, иди,- настойчиво повторила я, и тронула рукой чужую калитку.
Щеки юноши вспыхнули румянцем, и вновь я поразилась его васильковому взгляду , отразившим лишь сожаление.
Эта встреча сразу стерлась из памяти. И следующее свидание с красавцем показалось мне первым.
На завтра, к полудню я вышла за ворота дома и оторопела! У нашего палисадника под старым клёном стоя он.
Множество солнечных бликов, минуя зеленую листву, превращали его белую рубашку в кольчугу богатыря, охранявшего ведомый лишь ему рубеж. Я попятилась к калитке в надежде избавиться от неожиданного свидания.
Глеб сделал шаг на встречу, и во мне взорвался страх !
Я увидела, как юноша входит в мой двор, всматривается в перегарное лицо отца с опухшими веками. Разглядывает треморные пальцы его рук, рваные сандалии, венчающие голые ступни …
- Привет, - я кивнула головой, - давно здесь?
- С утра, - улыбнулся Глеб, удивляясь мой приветливости.
- Идём, - я протянула руку и, не дождавшись его прикосновения, заспешила вдоль улицы.
- Я думал ты прогонишь меня.
- Идем, идем, - заскороговорила я.
Мы прошли молча два квартала и лишь теперь, восстановив разорванное страхом сознание, я вновь ощутила физическую неприязнь. А он вдруг коснулся пальцами моего плеча.
- Ты не приходи к моему дому, - я отвела его руку, - родители неправильно поймут, будет скандал. И сообразила тут же с сожалением: этим предупреждением даю ему повод к новой встрече.
Мы стояли у цветущего куста шиповника на безлюдной улочке. Розовые цветы замерли на игольчатых ветках, как и мой разум. Глеб приблизился ко мне. Я на мгновение ощутила неведомый мне запах мужского тела, оттенённый ароматом цветущего шиповника.
Замарилось, множеством радуг расцвел Белый Свет и вдруг, из подсознания вырвалось отцовское амбре!
Вмиг из окружающих ароматов сложился отвратительный купаж, черным облаком затмивший разум!
«Чтоб ты здох!» И зазвенели разбитые оконные стекла и кровь на моих руках, и задыхалась я тлетворной копотью черной гамады.»
Очнулась я в объятиях Глеба.
- Сволочь, - прошипела. Оттолкнула юношу и тут же подвернула ногу, сломала «шпильку» на туфельке. Разулась, бросила в него обувь.
- Пашёл! – рявкнула по-мужицки матерно.
Домой и не помню, как добралась. Лишь вошла к себе: брякнулась на кровать, захлебываясь отвратительным «ароматом» неожиданно возникшем в моём сознании. Так и задыхалась во сне, до предрассветной прохлады .
Проснулась поздно, от маминого ворчания.
- Вот, в новом году школу кончает девка, а дорогущие туфли за воротами оставила, не раздевшись в постель .., - она аккуратно поставила обувь у двери моей комнатушки и вышла во двор.
Я открыла глаза. Белые туфли, отражали лакированными задниками утреннее солнце, кавалеристо возвышаясь на тонких каблуках.
Я оглядела их, ощупала, не определив изъяна. А уж я-то знала в этом толк, научившись от мамы и гвоздь вбить, и в доме ремонт учинить, и обувку починить.
Меня совершенно не тронула забота Глеба, я лишь оценила качество ремонта туфель. И винила юношу в рождении новой вонючести в моём подсознании, и тут же, вновь, изгнала его образ из памяти.
В первый сентябрьский день, на школьной линейке ощущение странных смотрин овладело мной. Казалось, сотни глаз разглядывали меня.
Поправляя белый фартук, платье и, не отметив изъянов, желалось раздеться и убедиться в чистоте своего тела.
И тут же вспомнилось позапрошлогоднее отражение в зеркале!
«Боже! До чего же я безобразна! – мне казалось, стою я в громадной кастрюле и краснею, будто рак в кипятке».
Молодой физрук, напротив, потирал подбородок и с восхищением разглядывал меня.
«С восхищением!? Чем можно восхищаться? Или же спортсмен - извращенец? Я обернулась. Глеб, загоревший, невероятно возмужавший, ступорно смотрел на меня, будто на единственную при школьном параде.
Одноклассница Верка нервно поглядывала на нас, и было в её глазах и смятение, и зависть, и злоба.
Я никогда не задумывалась о своей привлекательности, помятуя отражение в старом зеркале. Его давно не было в доме, но всякий раз заглядывая в новое, видела себя прежней. От чего не пользовалась косметикой и при короткой стрижке, лишь осязала дискомфорт, подправляла прическу в парикмахерской.
И вот, теперь уразумела: я красива, невероятно красива!
Последний учебный год оказался длиннее прожитых мною лет. Я устала от восторженных мальчишеских взглядов и гневливых девичьих зырков, хамских пощёлкиваний языков отцовских дружков-пьянчуг и сексуальной «обработки» соседки Шурки.
- Эх, Маюшка, - сокрушалась старуха, покачивая головой, - мне бы твои годы! И хоть прожила я свои в удовольствие, вернулась бы в молодость ради услады хочь на секундочку.
Бабка поправила на себе кофточку, выпячивая грудь, провела руками по животу, бедрам.
- Веришь, порой гляну на молодца, а кровь, хочь и старая, взыграет! Желанием полнюсь и коснуться бы младого невзначай, тронуть упругую влажную кожу, да потеряться в сказочной благости,- и улыбнулась блудливо.
- Последний-то раз так размечталась .., - Шурка махнула рукой, всхлипнула, утирая набежавшие слезы, - а ты при красоте эдакой неземной и гнобишь свою суть в четырех стенах, - она высморкалась громко и заговорщицки прошептала, - я уж думаю, не больная ли ты, девка?
- Дура ты, баб Шур, на мужиках помешанная, дура!
Мне не понятны были подобные восторги о неиспытанном мною чувстве, и при упоминании о плотских утехах всегда представлялось одутловатое лицо нашего пьяницы и его матерные посылы всякому, кого он видел рядом!
Меня приняли на филфак, и я, всецело отдаваясь науке, теперь возвращалась домой к ночи, покидая его ранним утром.
Запах книг и библиотечной пыли радовал меня не менее желания старухи Шурки обладать мужчиной.
А вскоре умер отец.
Мы с мамой всегда, дабы не разбудить пьянчугу, перешагивали через тело у входа в дом и давно отказались затаскивать его в комнату, чем на время избавлялись от перегара.
Так и в этот раз перешагнула через него днём, а к вечеру услышала мамин крик и поспешила к двери.
Мама стояла на коленях у тела а то, синелице, слепо смотрело в никуда.
Она долго переживала его смерть, я же злилась, лишь стоило ей всплакнуть поминая отца.
К весне она и сама слегла неожиданно, разбитая параличом и через неделю была похоронена рядом с мужем.
Странно, но с её уходом я не испытывала одиночества.
Чистый, теперь с ароматом лаванды дом мне стал ближе, чем при живых родителях. Я запретила сознанию памятовать об отце. Однако, нередко, ночью терзалась смрадом когда-то возникшем у кустов шиповника.
Пр. http://www.proza.ru/2019/07/31/999