- Сейчас приедем, пойдём в леспромхозовскую контору. Начальник участка возьмёт тебя токарем, и мы с тобой, Иван Алексеевич, распрощаемся, наверное, навсегда… С моей работой друзей не бывает, а хорошие люди попадаются ещё реже. А вот мне повезло: отец Иов, Степаныч, ещё несколько человек, которых ты не знаешь, - Евграфов чуть примолк, но почти сразу продолжил. - Ты вот тоже… А главное за что? За что Бог так меня любит, а? Вот с какими разными, но… интересными людьми свёл… к роднику меня вывел…, дочку дал… Я ведь, Иван Алексеевич, перед всеми виноват. Перед солдатами моими. Матерями их и жёнами… Бог милостив – Он простит – я ведь чуть не еженощно грех свой замаливаю, как умею, да простят они ли… - Евграфов замолк.
Мы долго ехали молча. Я ни о чём не спрашивал. Если человеку надо выговориться, он сам всё расскажет… минут через сорок или час - часов у меня не было - майор сам продолжил рассказ. Начал его с полуслова, словно продолжая то, о чём думал всё это время:
- Заперли мы немчуру под Демянском. Как тогда говорили, взяли в мешок. Слышал, да? Это уж потом котёл придумали, во время Сталинграда – слишком много там их для мешка оказалось… Но ведь и под Демянском сто тысяч – не хухры-мухры! Что тут началось! Как они ломились к своим проход сделать! Жмут с обеих сторон, а посередине мы, грешные… Самолёты их с утра до вечера над головами висят – одни нас бомбят, другие в мешок летят – амуницию везут… А я, лейтенант-скороспелка ускоренного выпуска, уже две недели воюю, взводом командую. Одну атаку отбили, вторую, третью! Перед нашей позицией на белом снегу чуть не сплошь их серые шинели лежат…, а они всё лезут… как наши под Москвой – знаю, что говорю, много тут через меня народу прошло. Разного. Были и те, кто «развенчивал»…, а потом об этом мне рассказывал…
День держимся, два, три… во взводе уж меньше половины, но вот ночью нас пополнили… Ну, как пополнили – людей с винтовками привели. Те, как ты – сразу в снег и спать – сил нет… А меня к ротному в землянку. Прихожу. Сидит комбат и комиссар батальона: «Евграфов, принимай роту!». «Как так?». «Ротного ранило». «Есть, принять роту!». «Слушай задачу на завтра: немец вклинился на вот этом участке, - комбат показал на карте другой фланг нашей роты, которого я в глаза раньше не видел… - в шесть утра твоя первая рота и третья ударите так и так. Вернёте позиции. Ясно?». «Взаимодействие с артиллерией, разведданные?» – я блистал своим «академическим» образованием. «Ты что, дурак? Там человек тридцать немцев. У вас - две пополненные роты. Вам, может, ещё авиацию прислать?». «Тридцать человек было вчера. Сколько их будет утром – никто не знает!». «Тридцать и будет. Считай так! К девяти вернуть позиции! Свободен!». «Есть!». Майор умолк, а через пару минут, словно не останавливался, продолжил:
- Немец ночь не спал. К тридцати ещё роту подтянул. Пулемётов - с десяток. Корректировщиков выдвинул…, сунулись мы с двух сторон сразу. Обе роты по зубам и получили… Прижались к земле. Лежим. Холодно. Давай назад, а назад не пускают – то ли заградотряд, а, может, и сам комбат со своим штабом. Это у нас трёхлинейки, а у них у всех ППШ. Но один за одним связные от комбата: вперед, суки, не лежать! Вперёд, Яшу расттвояшу! – я своих поднимаю, а они лежат, я своих поднимаю, а они лежат! Я бы сам встал, но меня убьют, а они лежать останутся. Значит, плохой командир. А я очень хотел быть хорошим командиром! Ну и потряс пистолетом раз, два - без толку… в воздух стрелять бесполезно – и так грохот такой, что… ну и… одного поднимаю – лежит. На, гад, за нашу советскую родину! Второго… Третьего,… поднялись, пошли… тут меня ранило… Потом, в госпитале, один из моих солдат, ещё из моего взвода, рассказал, что задачу выполнили, но от двух рот пятнадцать человек осталось… Покомандовал! Но и хирург со мной новостью поделилась – пуля-то, оказывается, мне в спину вошла… Вот и суди меня сам, Иван Алексеевич, - заслужил ли я жизнь? Даже если среди выживших были только мои, и то остался каждый восьмой… из двух рот - пятнадцать! Вот так.
А пулю в спину в особом отделе оценили очень. Забрали меня к себе после госпиталя. Думали, злости во мне это добавит. Ан нет, меня больше отпустило: задумался я, а почему свои же солдаты в спину… а потом понял… В общем, выгнали меня из особого отдела за «профнепригодность» и послали ссыльных сторожить…
Вот и скажи ты мне, Иван Алексеевич, я что, только раскаянием своим прощенье заслужил? У матерей и жён солдат моих кишка тонка прощенья просить оказалась… Себя корю, и тут же оправдываю – время такое было! Любой ценой! А невелика ли цена-то получилась? Теперь вот половина баб в холодных постелях спят, горе мыкают. …Кончай базар, арестованный! – Евграфов словно застыдился своей откровенности. - Приехали. Вон уж огни видать…, тут тебе жить, сколько придётся. Если пинкертоны районные не одолеют.
Пинкертоны не одолели, но крови нам с майором Евграфовым выпили достаточно. Самое страшное, что от них местные и узнали, что я был полицаем…
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/03/04/1076