- Полицай, шпильки шестнадцать на восемьдесят нужны. Резьбы тридцать и пятьдесят. Восемнадцать штук – на трелёвочнике лебёдку с места сорвало. Час тебе времени! – механик бросил под ноги два шестигранника.
- Яволь, герр оберст! – поклонился я, делая вид, что поднимаю заготовки…
- Я тебе, сука, покажу хера! – на полковника плюгавый мужичок, усвоивший за полгода, что «оберст» по-немецки полковник, не обижался, но то, что слово «герр» значит господин, он понимать отказывался в силу привычки:
- Если при ком меня хером назовёшь – засужу! Не хватало ещё, что бы меня, труженика тыла, хером называла немецкая подстилка!
Ох, не зря он во время своей гневной речи двигался задом к дверям токарки – одна из заготовок звонко стукнула в едва успевшую закрыться дверь. Нет, ведь каждый раз одно и то же. Знает, как больнее ужалить, гнида. Господи, прости. Ну, ведь по шесть раз за день приходит. И каждый раз допечь пытается! Сегодня вот снова допёк! Сейчас заорёт в приоткрытую дверь, что в местком пойдёт жаловаться… дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы в щель поместился конопатый нос:
- Я на тебя в местком жаловаться буду!
Вот дурак. Сначала разозлит, а потом смеёшься… Видели бы вы этот нос в дверях! Но смешного мало: Полицай. Полицай. Полицай. Ни имени, ни фа-милии никто не помнит. Полицай. Из тех, кто воевал, которые удосужились спросить, те или Заходиным звали, или просто Ванькой, Ваней, Иваном. Остальные же, как с цепи сорвались…
Лерка по будущей шпильке шла ровно, стружка витой лентой падала под станок, и на душе потихоньку отпустило. Я работал, сбрасывая готовую шпильку на пол, брал следующую заготовку. Пришёл Трофимыч, тракторист этого несчастного трелёвочника. Стал собирать с пола шпильки.
- Покури у печки, Трофимыч, - не оборачиваясь, сказал я.
- Некогда! Володька-механик сегодня сделать велит, - бормотал тракторист, шаря по полу в стружке, - семь… восемь… девять… б…!!!!!! – пришлось остановить станок.
- Трофимыч, - присел к нему, засунувшему два пальца в рот, - ну горячие же они. Горячие!
- Ты что, сказать не мог?
- Да забыл второпях… да и ты не малец какой.
- Ууу! Полицай!
Ну вот, опять полицай. Больно Трофимычу – обжегся. И я, дурень, забыл, что не все знают, что из станка деталь мелкая, да «тяжёлая» - голой рукой не поднять… Не со зла он. И даже не от боли, больше от неожиданности. Но всё равно обидно…
Жил я у ветхой старухи, помнящей, наверное, ещё крымскую войну, в не-большой избушке за сотню дореформенных рублей и ремонт «дома». По-скольку места едва хватало на одну кровать, стол, пару стульев и пройти ме-жду ними, спала она на печи, а я, как основной источник её дохода, на кровати под образами. Тёмные от давней немытости стёкла киотов едва пропускали блёклый свет от серебряных окладов икон. Ликов же святых сквозь них разобрать было невозможно. Но старуха трогать иконы не дозволяла и крестилась на них по памяти.
Так же общалась и с фотографиями родных - где кто среди выцветших фотографий, приколотых проржавевшими кнопками к единственной перегородке в избушке:
- Вот это вот, с бородой, - тыкала она пальцем в молодого парнишку, бритого наголо, а потому без единого волоса на всей его голове, одетого в красноармейскую форму с петлицами, - муж мой, Севастьян Карпович Потехин. И точно, на два снимка правее обнаруживался солидный крестьянин при бороде и буденовских усах с трубкой в руке, по тогдашней моде сфотографированный сидящим нога на ногу у тумбочки.
- А это, - тыкала она корявым пальцем в какую-то старуху, - сынок мой старший. Военным был. Да недолго. Война…
Не знаю, может быть, старуха и действительно не знала, что я был полицаем, может, сердцем материнским чувствовала, что напрасно со мной обошлись так жёстко, но относилась она ко мне хорошо. И только тут, в избушке у Екимовны, я был свободен от своего и чужого прошлого. Старуха вечно бубнила чего-то в своём углу или на печи, а я быстро привык к её постоянному гуденью. Оттого, что старуха во сне тихонько прихрапывала, невозможно было понять: бодрствует она ещё или уже спит. Просыпалась она всегда раньше меня и будила своим ворочаньем на печи да каким-то скрипом. Похоже, скрипели от старости суставы. О том, что я - фельдшер, я, к счастью, промолчал. В этом лесном посёлке медицины не было в принципе. Чем я мог ей помочь? Лекарств никаких. Да и я не врач, а только фельдшер, и мои медицинские знания основывались больше на опыте, чем на знании. А до такой древности, как Екимовна, в лагере дожить было невозможно, даже чудом.
Несколько долгих лет тянулись, запинаясь нога за ногу. Я приходил на работу. Точил болты и шпильки, втулки и муфты. Нарезал резьбы на дюймовые трубы, которые хозяйственные мужики потом забивали в землю и насосом качали домой воду, чтобы не носить с колодца. Я имел сверх зарплаты небольшой доход, который оседал в моем чемодане, иногда, правда, не доходя до дома, а оставаясь в магазине, в обмен на поллитровку. Но пить было не с кем, а одному не интересно, и я не злоупотреблял. Потом, когда народ поверил в мой токарный опыт, потихоньку посыпались и другие заказы, да так, что по вечерам приходилось подолгу задерживаться у станка. Достаточно скоро у меня скопилась приличная сумма денег. Самое смешное было в том, что я ведь не копил специально – просто помогал людям, а брал столько, сколько давали. Или даже меньше. Тратить же заработанное было особо негде, и мятые бумажки оседали, как пыль, в моём чемодане.
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/03/05/1392