П О Р Т Р Е Т Д Е Д А
Мне трудно представлять читателю своего деда Константина
Христофоровича Папандопуло, которого я сам не видел никогда в жизни,
потому что родился через восемнадцать лет после его смерти.
Фотографий его или не существовало вовсе, или они не
сохранились. Это в старых русских семьях почти обязательными были
фотографические карточки супругов. Он сидит, она стоит опершись
рукой о плечо мужа. Оба напряжены, испуганы, но фамильная память
стоила того испытания.
Боюсь, у греков станицы Нижняя Баканка такая традиция
к тому времени еще не сложилась. На всю, некогда большую семью,
было только три довоенные фотографии сестер.
Лариса, в неглиже, в томной, но естественной позе в кровати.
Знает, что красива, ей чуть больше двадцати лет. Фотография сделана
добротно на тисненой основе в еще частном ателье на центральной
Серебряковской улице.
Мария и Валентина сняты по отдельности, в той же, но уже
государственной фотомастерской. И улица теперь стала называться
Советов. Произошло это году в 1938-39, совершенно очевидно, что в
один день и час, поскольку одеты они по очереди, на сменку в одно
и то же пальто из серого букле, один и тот же белый шерстяной берет
и пестренький крепдешиновый шарфик.
И еще была единственная бабушкина фотография,
послевоенная, для долгожданного паспорта и, как оказалось в 1952 г.,
для могильной плиты из искусственного серого гранита, модного и
по сию пору на могилах бедняков и неудачников.
Вставку из натурального белого мрамора с памятной надписью,
которую изготовил собственноручно, я привез из Москвы через 12 лет
и установил на плите. На овальной керамической копии она в тех самых
клетчатых многослойных одеяниях, в которых водила меня в лес за
дровами.
Сосредоточенная, растерянная и явно настороженная
происходящим, с белыми буклями вокруг шеи и, если бы было видно
за кадром, я то уж знаю ее манеру, со сложенными между колен кистями
рук, покрытыми крупными золотистого цвета пигментными пятнами.
Возвращаясь к деду, с сожалением отмечу, что я не помню ни
одного из семейных преданий, в котором очевидец или просто рассказчик
описывал бы какие-то конкретные его черты, рост, фигуру, лицо, походку.
Лучше всех это могли бы сделать Лариса и Федор, но увы, их давно нет.
Теперь уже никто не расскажет мне про то, как он говорил
по-русски, конечно, со смешным акцентом. Как смеялся, как смотрел на
собеседника, как радовался, как пожимал плечами, как сердился.
Мне не хочется его придумывать, к тому же я не умею
фантазировать, но ведь не может же он существовать в моих настоящих
воспоминаниях безликим.
Поэтому я попробую реконструировать его лицо, осанку,
походку и если в чем-то ошибусь, то уверен, что он меня простит, тем
более, что по количеству прожитых лет я ему гожусь сейчас скорее в
отцы, чем во внуки. И потому еще что я люблю его во всех ипостасях,
несмотря на так и не состоявшееся наше с ним знакомство.
Для этого вооружимся логикой и будучи уверенными в
достоверности исходного материала, за которую я ручаюсь, нарисуем
его портрет в полный рост, что называется.
Известно, что только Валя, его последний ребенок, доживший
до преклонных лет, походила на своего отца. А она была на полголовы
выше своих сестер, до 80 лет неизменно стройна, имела строгие,
правильные черты лица.
Старшая, Лариса, оставалась красивой лицом до преклонных
лет, отличаясь при этом в той или иной мере полнотой во все, даже
суровые годы своей жизни.
Мария же комплекцией представляла собой туго налитую
типичную восточную женщину с преобладанием на кругловатом лице
почти орлиного носа и мелких очень крепких зубов, которые нравились
ей самой. Для того, чтобы чаще их демонстрировать она пускала в ход
улыбку, иногда невпопад, адресуя свои красивые зубы давно знакомым
людям, родственникам или даже мне.
Парфена красавицей, как мне кажется, не была, хотя турок в
1888 г. со мною, наверное, бы поспорил. Впрочем, на вкус и цвет...
Следовательно, если полноту Ларисы и Марии свалить на
Парфену, а это так и было, то дед должен был быть стройным высоким
брюнетом, лицо и осанку которого посчастливилось унаследовать его
младшей дочери Валентине. Безусловно, он доброжелателен, общителен,
скромен по обстоятельствам, как почти все его потомки.
Теперь, когда портрет деда, более чем правдоподобный, готов,
легче соотнести его рисованный внешний образ с образом его жизни,
манерой поведения, отношением к семье и пр. Парфена в адрес своего
мужа никаких критических замечаний не высказывала в силу традиций,
национальных и семейных, которые я, если это интересно, признаю
полностью.
Дед понял, что успех Ларисы за прилавком это его почти
полное освобождение от давно опостылевшего торгового ярма. Нет,
конечно, закупка и доставка товара, а, главное, касса, за ним. Ведь
хозяином торгового дома по-прежнему остается он.
И дед без промедления этой долгожданной свободой и
воспользовался. Далее со слов Ларисы.
В конце недели, ближе к вечеру, в черном лакированном
фаэтоне, чаще с откинутым мягким верхом, в черном сюртуке, с янтарным
мундштуком во рту и с янтарными же четками в руках он подъезжал к
своему дому на Раевской.
Входил в магазин и прежде всего вынимал наличные деньги
из кассы, как он говорил, ни к кому не обращая своих слов, для оплаты
поступившей партии товара. Затем заглядывал в дом, где, поддерживая
свое реноме хозяина, отдавал традиционные распоряжения.
После всего на этом же фаэтоне отправлялся в ресторан
"Золотой якорь", расположенный прямо на западном молу, где к этому
времени уже начинала закипать жизнь города, хоть и провинциального,
но, как ни говорите, приморского, что придавало ей определенную остроту.
Как можно было понять в понедельник утром по предательски
несвежему лицу деда за "товар" он заплатил цену не малую. Парфена
принимала такой порядок как должное. А Лариса очень скоро все поняла
и еще до начала очередного цикла отцовых загулов вынимала из кассы
необходимую сумму для домашних расходов.
Дед с некоторых пор не очень вникал в материальную сторону
воспитания своих детей, это тоже вскоре легло на плечи Ларисы, и в
качестве компенсации, надо отдать ему должное, не высказывал
недовольства по поводу небольшой выручки в магазине в этот день.
После "Золотого якоря" кампания перебирались в греческую
кофейню на берегу. В кофейне было сумрачно, пахло кофе и кислым
вином, стучали костяшки домино, а над всем над этим вместе с густым
табачным дымом висела непрерывающаяся, для русского уха
сюсюкающая греческая речь.
Здесь приходили в себя, поэтому было много крепкого,
обжигающего, очень сладкого кофе, которое запивали холодной водой,
и по чуть-чуть сильно разбавленного все той же водой красного вина.
Русские собутыльники беззлобно шаржировали их акцент и
большое количество воды, традиционно добавляемой в вино (тут, дед,
прости, я пошел своим, антинациональным путем) таким каррикатурным,
на смеси греческого с русским языком, заказом: эна пукали красин и
лоханка неро - одну рюмку вина и корыто воды.
Еще греков почему-то дразнили "пиндос на пару колес". Про
пиндоса вы уже все знаете, а вот почему "на пару колес" до сих пор ума
не приложу. Может просто для рифмы, а, может быть, греки вообще в
Новороссийске первыми сели на велосипед, как Коккинаки, в частности,
за штурвал самолета.
Что было по воскресеньям в жизни Константина Папандопуло я
мог только догадываться, когда сам вошел в возраст. А Парфене ничего и
додумывать не надо было. Город в ту пору маленький, все о всех всё
знали и всё докладывали друг другу.
Времена меняются, а маленькие города по-прежнему заселены
информированными горожанами. Но мой Новороссийск разросся,
поэтому я, приезжая на родину, вел себя без опаски, да и, откровенно
говоря, без груза предрассудков.
Вопреки всему Парфена была спокойна и потому счастлива.
О том, что она счастлива, она, конечно, не догадывалась, она и слова-то
этого русского не знала, хотя греческое, эвтихия, было из её лексикона.
Но только тогда она и должна была хоть чуть-чуть, хоть на коротенькое
время почувствовать себя счастливой, потому что потом у нее уже не
было ни времени, ни возможности для этого.
Спокойна, потому, что рядом были её дети, правда не все.
Но со временем живые все увереннее затмевали память об умерших в
младенчестве, а воспоминания об ушедших скорее вызывали сострадание
к ним, чем горькие думы о былом.
Счастлив был Костаки, широкая душа, он был свободен и
спокоен за всех, потому что у него была Лариса. Хлопотно, но хорошо
было на сердце и у юной хозяйки солидной торговой фирмы, но до поры,
к сожалению.
В августе 14-го года грянуло Первое Мировое несчастье. И ровно
через полгода в магазин к Ларисе зашел попрощаться перед уходом на
турецкий фронт улыбчивый сосед, башмачник с интеллигентным
пробором, в новенькой форме артиллериста. Он был модным молодым
человеком, поэтому начал свою службу с посещения фотоателье
ТараканОвского всё на той же Серебряковской улице.
Рамку к этому великолепно исполненному и, главное,
сохранившемуся снимку я сработал самолично через 75 лет. Рядом, тоже
в моей рамке, томная, закинув чуть полноватую точеную руку за голову,
Лариса. И смотрят они оба, мне кажется, на меня, как в жизни, и как
осталось в моей памяти.
Да так оно и есть, ведь я остался единственной ниточкой,
которая связывает нас до сих пор. Незаметно для себя, раньше, чем я это
хотел сделать, я проговорился. Но вы и так всё поняли сразу. Ровно через
30 лет мы трое стали единой семьей, отец, мать и сын. Но подробнее об
этом позже.
Хорошо долго не бывает. Пришло Второе несчастье, революция.
Парфена услышала в городе и принесла в дом новое тяжелое неудобное
слово, национализация. Как она его запомнила и почему, остается
загадкой.
Скорее всего, нутром своим почувствовала в нем что-то
недоброе. Когда Костаки про всё уже знавший от встревоженных коллег
по торговому делу, объяснил ей, что это обозначает для их семьи, в ней
заговорил собственник и, конечно, мать.
По всему выходило, что два дома из трёх, нажитых за всю жизнь,
отнимут. А где будут жить и как работать взрослеющие дети, когда им
придет пора обзаводиться своими семьями?
Тут Христофорыч, выдавая свой грех перед семьей за
сметливость и предусмотрительность признался, что якобы предчувствуя
недоброе, он незадолго до этой пролетарской проделки, слава Богу,
дом в Баканке проиграл, а дом на площади, которая после революции
стала называться Октябрьской, успел прогулять.
Так что ничего у новой власти не получится и дома эти никто у
них отнять никогда не сможет. И все успокоились, а глава семейства, до
того не знавший как объяснить свои неудачи в делах с недвижимостью,
стал чувствовать себя неуязвимым, а со временем даже победителем.
Федор встретил революцию на турецком фронте, недалеко
от Карса, который ныне входит в состав Турции. В армии события
протекали еще более бестолково, чем в гражданском обществе, но по
приказу. Однако к 18-му году начал действовать Совет рабочих и
солдатских депутатов. Он то и взял в свои руки организацию выборов
командиров вместо отрешенных от должности царских офицеров.
Эти выборы, по словам Федора, выглядели так. На маленьких
клочках бумаги были выведены карандашом цифры от единицы, за
монархию, до пяти, за большевиков. В промежутке - за кадетов, эсеров и
меньшевиков. Выиграли большевики. Федор был человеком легко и
даже с азартом принимавшим все новое, потому проголосовал за
большевиков.
Совет рабочих и солдатских депутатов объявил о прекращении
военных действий и роспуске частей по домам. Федор вместе с земляками
отправился домой, в точности повторяя путь тридцатилетней давности
своей будущей тещи. Но не тайком, а совсем наоборот, победителем,
в форме артиллериста.
Жаль только, конечно, что не в черной кожаной куртке, брюках
и шлеме с очками, как солдаты мотоциклетной роты, которые
демобилизовались вместе с ним.
На какой-то станции их погрузили в поезд, состоящий из пяти
товарных вагонов. Слух о необычных пассажирах обогнал на лошадях
состав и на ближайшей станции абреки и мирные горцы из аулов уже
ждали его прибытия.
Просят, требуют и угощают горцы с одинаково угрюмым
выражением лица, но настойчиво и обязательно гордо. Если опустить
жестикуляцию, мимику, сверкание глаз и гортанные выкрики, то их
предложение сводилось к следующему.
Вы, солдаты, отдайте нам ваши ружья и кожаные штаны, а мы
в обмен даем вам наших лучших волов. На шлемы они не претендовали,
потому, что в них неудобно целиться.
Эти канальи, русские солдаты, по убеждению умудренных детей
гор, под надуманными предлогами отказываясь от совершения сделки,
просто набивали цену. Ну, как это может быть, дорогой, чтобы настоящему
мужчине, хозяину, были не нужны волы.
Паровозик засипел и тронулся, разгоряченные всадники тоже.
Солдаты покачивали головами и постепенно хохот незаметно перешел в
храп. Проснулись все разом. Так всегда бывает - когда поезд на ходу это
убаюкивает, но как только он останавливается, так сразу же просыпаются
и пассажиры.
Стояла черная ночь, в которую не хотелось десантироваться
из вагонов, если бы не нужда. Но по полустанку уже бегали солдаты, да
и машинист что-то на кого-то кричал. А вдруг опять какая-нибудь
революция?
Оказывается, машинист всех звал к паровозу, трубу которого
местные джигиты успели опутать веревками, привязанными другим
концом к ярмам десятка волов, которых горцы лупили по бокам и в
подбрюшье, что бы те поскорее перевернули паровоз.
Так поднаторевшие абреки хотели поставить несговорчивых
солдат в безвыходное положение и заставить их принять условия
предлагаемой им сделки. Здесь наш молодой, но как скоро выяснится
только наполовину состоявшийся революционер, выдал свой первый
афоризм.
"Нельзя доверять ишакам управлять волами", сказал он вполне
в духе Насретдина, жившего не на Кавказе, но дружившего с ослом.
продолжение следует:http://www.proza.ru/2019/02/03/1702