квартирьер

К   В   А   Р   Т   И   Р   Ь   Е   Р

               

К Новороссийску демобилизованные подходили поредевшей
группой из трех человек, Валька Лебедев родом из Екатеринодара и два
Федора, Миленный и Свидерский, безродный парень, ухарь, до призыва
скитавшийся по теплым краям России.

Он один ни о чем не переживал, ни за что не беспокоился. Тезка
обещал приютить его в большой семье своего отца, которая всегда
нуждалась в рабочих руках. Хотя причина для беспокойства была, потому
что никто толком не представлял, что творится дома.

Они слышали, конечно, что в самый канун 18-го года в
Екатеринодаре и Новороссийске была установлена Советская власть.
И это хорошо, ведь они сами недавно под Карсом голосовали за
правительство большевиков. Рядом, на подступах к Новороссийску,
в предгорьях и за перевалом, в горах, где им предстояло пробираться
очень скоро, партизанят отряды красно-зеленых.

С одной стороны это тоже хорошо, потому что воюют они на
стороне Красной армии. Но ведь партизаны не станут разбираться за
кого голосовали два месяца тому назад на турецком фронте вот эти трое,
в пыльных и выцветших останках обмундирования солдат царской армии.

В каждом населенном пункте поступали свежие, чаще плохие
новости. В Геленджике они узнали, что новороссийские красногвардейские
отряды уже дерутся с частями Кубанской Рады. Стало известно, что
начался кубанский поход Добровольческой армии под командованием
генерала Корнилова, всеобщего любимца казачества, особенно донского,
с целью захвата Екатеринодара и Новороссийска.

После такого остальные города сдадутся без всякого
сопротивления. Кубанское войско отчаянное, с традициями, известное
из истории как Черноморское казачье, создано еще Екатериной Второй.
Именно оно своей лихостью смогло включить в состав  Империи весь
северо-запад Причерноморья вместе с Таврией, что позже получило
название Новороссии.  Это уж потом оно влилось в состав Кубанского
Казачьего по личному указу царя Александра Второго Освободителя.

Откуда было знать этим двадцатилетним парням, что
возвращаются они на свою беду в край крепко взбаламученный, где
только начинается смертная драка за Екатеринодар и Новороссийск.
И было за что драться. Ведь Екатеринодар столица Кубанского казачества.
А Новороссийск морские ворота юга России в Европу, добротный, сытый
и относительно спокойный мир.

И еще одну трагедию им предстояло пережить. Узнать о том,
что по приказу Ленина неделю тому назад 18 июня был затоплен весь
Черноморский флот, базировавшийся в Новороссийской гавани. Услышать
рассказы о том, как все население города вышло на берег, чтобы увидеть
этот всероссийский позор.

Как плакали седые матросы, когда русский эсминец "Керчь"
торпедировал свой же русский флот во всей акватории бухты от Мысхако
до мыса Дооб.

-Вот, братцы, мы и пришли,- сказал Миленный. Встал с
бетонного ограждения дороги и, отряхивая по привычке крепко затертую
амуницию, брезгливо осмотрел убитые свои опорки.

Как и раньше, как и всегда на склонах пахло чабером и
солировали по очереди цикады. Вот только тропы козьи опустели. То ли
непрошенные гости съели коз, то ли хозяева успели-таки спрятать их от
голодной революции.

Этот их последний привал случился на двенадцатом километре
сухумской дороги, как раз там, где сейчас, спустя многие десятилетия,
установлен монумет в память о тех далеких событиях, связанных с
печальной судьбой черноморского флота.

Именно отсюда лучше всего видна вся Цемесская бухта от
мыса Дооб, с маяком, сигнал которого внесен во всемирную лоцию,
до Мысхако с Колдун-горой. Хорошо просматривается портовая часть
и город, густо застроенный в прибрежной части гавани.

В Новороссийск пришли затемно. Федор провел друзей по
знакомым безлюдным местам. Переночевали у Миленных. Ближе к
рассвету довели Вальку до лесного порта, а там рукой подать и вокзал,
где и попрощались. Не загадывая и не догадываясь, когда еще встретятся,
да и свидятся ли вообще.

Теперь надо пристраивать сироту.

- Ну, что, босяк, пошли к отцу определять тебя на постой и в
ученики.

Счастливое возвращение гулять не стали, время не то, а вдруг
кому не понравится. На скорую руку выпили вина какое было, закусили
вяленой донской шамайкой, которую торговцы рыбой еще умудрялись
привозить из Ростова.

Отец распорядился с утра садиться за работу. Объяснил, что
многим благородиям стоптанные в походах сапожки срочно заесило
поменять на свежие. По всему видно было, что не спокойно ему. Вздохнул
глядя на сослуживца сына.

И правда, на следующий день откуда ни возьмись в дом явился
солдат. Оказался вестовой, приказано срочно прибыть в комендатуру.
Все ясно. Не иначе, как сосед, биндюжник, последние 50 лет
подряжавшийся ежедневно в лесном порту и страдавший бессонницей,
увидел как ночью шмыгнули они в дом.

Старая его лошадь тоже не спала ночами, кашляла, издавала
слышные далеко в округе неприличные звуки, после чего  виновато
вздыхала, извиняясь то ли за себя, то ли за плохо воспитавшего её
хозяина. 

Парочку эту не видели при дневном свете годами. Утром
снимались они засветло, возвращались далеко затемно. Хозяин
транспорта беспробудно дрых от самого порта и до дома. И ведь, поди
ж ты, не поленился на убитом шарабане со своей дохлятиной сделать
с утра крюк в комендатуру, мрачное серое трехэтажное здание.

Кажется, еще до войны в него, высотку по масштабам
новороссийским, на углу тихой одноэтажной в старых акациях улицы
Сталина и горбатой, тянущейся в гору улицы Рубина, вселилась городская
поликлиника.

Я там часто бывал школьником, студентом. Нарыв вскрыть,
укол от столбняка сделать после полета вместе с велосипедом в обрыв
у Волчьих ворот, уколы от бешенства после укуса нашей же дворовой
собаки.

И еще от чего-то, после того как во время подводной охоты
скорпена проткнула мне пятку ядовитым, четвертым по счету шипом на
хребте. Скорпена, на местном диалекте морской ерш, страшное на вид
существо, доисторическая рыба, как было написано в  энциклопедии.
Но очень вкусная в ухе.

Сопровождал в поликлинику меня только Герасимович, если
был в это время в Новороссийске. Показывал где был кабинет
квартирмейстера, где писарская, где располагался сам    военный       
        комендант.               
                Потом мы с ним выпивали.

Вообще, выпивать и вспоминать - это, я уверен, две категории
материалистической диалектики, неразрывно связанные и
взаимозависимые, как и прочие парные категории из учения Гегеля.
Воспоминания естественным образом переходили в выпивку, также как 
выпивка вызывала волну воспоминаний.

И, ах, как это нравилось нам обоим, ему, охотливому, умелому
рассказчику и лихому выпивохе и мне, искренне заинтересованному
слушателю и успешному ученику.

В городе жарко, а рядом, на улице Советов, на бульварной ее
стороне, в тени густых конских каштанов стояло помпезное, белой
бетонной ротондой одноэтажое здание с вывеской "Кафе-мороженое".

Вообще, оно было спроектировано и построено в 50-е годы
как общественный туалет. Но туалет этот  получился каким-то мрачным,
не располагающим к делам интимного свойства, кроме того в нем всегда
было очень холодно.

Да и по правде сказать, оказался он здесь лишним, так как
бульвар весь состоял из упомянутых каштанов, газонов с розами, больше
смахивавшими на разросшийся шиповник, и сплошной стены
кустарникового самшита.

Эти три зеленые стены всегда были готовы укрыть каждого
страждущего по туалетной части от глаз прогуливающихся зевак. И народ
не пожелал менять хорошие привычки. Тогда понятливые городские
власти, решив, что борьба со своими избирателями бесперспективна, дала
команду ротонду перепрофилировать, слегка видоизменив  интерьер, в
детское кафе-мороженое.

Заведение с первых дней стало очень популярным вопреки
своему недавнему прошлому. Вот и мы с моим Герасимовичем частенько
примеряли там на себя стаканами те философские категории, про которые
я вам рссказывал чуть выше.

Но вернемся к нашему повествованию. Оба Федора прибыли в
комендатуру, стали на учет и мгновенно, по законам военного времени
превратились в унтер-офицеров белой армии.

Командовал ею к тому времени генерал Деникин Антон
Иванович, сменивший недавно на этом посту приказом военного министра
Временного правительства убитого в бою генерала Корнилова Лавра
Георгиевича, любимца белой армии.

При оформлении документов был задан стандартный вопрос о
гражданской специальности.

- Башмачники мы, вашбродь.
- А сапоги можете ?
- Так точно, вашбродь. А какие, хромовые, яловые,
голенища рояльные ножки, в обтяжку или бутылкой? Может, нахмуренные
изволите или охотничьи, прошитые или на шпильке? - залпом выстрелил
вчерашний артиллерист Миленный .

- Ну , какие, офицерские они и есть офицерские.
- Это можно, вашбродь, и лучше всех в городе,
вашбродь - скромно, но напористо заверил Свидерский, который всегда
считал, что  сапоги они и есть сапоги.

На следующий день с самого утра опытный служака Федор
Миленный ожидал появления своего непосредственного начальника,
главного квартирмейстера Новороссийского гарнизона, и так-то невидного
штабс-капитана, да еще и с лицом бледным, широким и плоским, щедро
побитым  неглубокими оспинами.

Оказалось, штабс-капитану, задерганному в круговерти
последних лет российской империи, к его оспинам позарез нужны были
хромовые сапоги с голенищами точно по его икрам и обязательно со
скрипом на ходу. В походах, да и в Екатеринодаре в лихорадке смены
властей ему было не до сапог со скрипом. А мечта о таких была еще
с юнкеров.

Федор мог сработать такие. Обычно мастер между стелькой
и подошвой надежно проклеивал или прибивал деревянными шпильками
к стельке липовый лубок, вымоченный в  воде в течение суток, затем
накладывал подошву, которую прошивал со стелькой.

Семейный профессиональный секрет сапог со скрипом,
передаваемый по наследству, заключался в том, что мастер использовал
не одинарный лубок, а пакет из двух лубков отполированных горячим
плитайсником (ручной инструмент для горячего полирования, в основном,
поверхности кожи) и сложенных вместе глянцевыми сторонам.

Такой пакет  укладывался на стельку, к которой никак не
крепился. В этом, казалось, пустяке и был секрет возникающего при
ходьбе скрипа. Потом, как и в обычном варианте, укладывалась подошва
и прошивалась со стелькой.

Таким образом, два слоя лубка имели возможность взаимного
смещения, что вызывало скрип при каждом шаге и, следовательно,
восторг или зависть у заинтересованных лиц. А уж во время танцев на
балу чувственные дамы впадали в слабость на первом же туре.

Заказчик в секрет фирмы посвящен не был, но отменным
исполнением был доволен совершенно искренне.
 
- А лак хороший у тебя, милейший, есть ? - это  к отцу.

-Так точно, ваше благородие, английский Стерлинг, с прежних
времен. Наш батумский ни в какое сравнение не идет, от холода трещиной
покрывается, ваше благородие.

Оказался штабс-капитан не таким уж и простачком в сапожном
деле. "Уж не из интендантов ли ты, твое благородие, в комендатуру
залетел?"- подумал Федор.

-Ты, вот что, ты еще скрои мне пару парадных из этого лака на
ту же колодку и с голенищем вот этого же покроя. Да сам лично присмотри
за прикладом, в особенности за носками, чтоб жесткие были, и задниками.
Заготовку сам кроишь? Нитку найди шелковую английскую, - еще раз
проявил  великолепную осведомленность в сапожном деле заказчик.

Потом смягчился:
-К торжественному смотру нужны. Командующий из
Екатеринодара прибывает. Через неделю прийду за заказом. Расплачусь
за все сразу.

-А ты, я вижу, местный, город должен знать хорошо. Будешь
в моей команде квартирьером,- это Федору Миленному.

-Ты ему в помощь, - это Свидерскому.

И все не поворачивая головы ни к кому, качаясь с носков на
высокие наборные каблуки и не отрывая глаз от обновы.

Герасим Власиев Миленный крепко заскучал, он-то из опыта
знал, что если оплата, тем более довольным заказчиком, не произведена
сразу, то уж точно, что откладывается на неопределенно долгий срок,
а учитывая смутное время, скорее всего, навсегда. Но судьба сына,
зависящая от рябого капитана, ему дороже.

Как только штабс-капитан помолодевшей походкой проскрипел
к выходу Федор снял фартук и отправился к своему старому товарищу,
пекарю в мирное время и сослуживцу по турецкому фронту Воронкову
Михаилу Ивановичу.

Тот был  старше Федора. Юность провел непростую,
насыщенную, лучше сказать бурную. Именно таких людей называли потом
профессиональными революционерами. Дело в том, что во времена
Новороссийской Республики, просуществовавшей, как известно, в декабре
1905 года ровно две недели, он был, несмотря на свою молодость,
активным её участником и даже входил в состав Совета рабочих депутатов.

Всё это лично для него закончилось полугодичной ссылкой.
Вернувшись в Новороссийск Михаил стал до самой революции
поднадзорным, постоянной работы найти не мог, поэтому длительное
время жил случайными заработками.

В том числе и у хозяина сапожного дела Миленного, которое тот
открыл совсем недавно, на углу Раевской и Гончарова. Как раз напротив
магазина Папандопуло. У этого самого грека революционер и угол снимал.

Когда в Новороссийск пришла Советская власть Михаил стал
руководить ЧК города. Однако, не долго, потому что совсем скоро пришли
белые и Михаил Иванович Воронков снова превратился в человека самой
мирной профессии, хорошо ему знакомой с детства.

Он  пек булочки в соседней кондитерской Махонько. Любители
сладкого, особенно, как это ни странно, офицеры (наверное, по довоенной
мирной жизни истосковались) очень хвалили его пирожные.

Как и Лариса Папандопуло со своими подружками, если вы,
читатель, её ещё не забыли. Мы совсем скоро к ней вернёмся, потому что
я тоже уже по ней соскучился.

Михаил заинтересовался сообщением о прибытии в город
командующего, спросил, откуда это стало известно Федору. Услышав про
рябого штабс-капитана, сапоги со скрипом и назначение на должность
квартирьера, сказал:

-Ну, Федор, нам с тобой этого скрипуна сам Николай -Угодник
послал. Считай ты теперь един в трех лицах. Для властей квартирьер, для
отца сапожник, а для нас, сам знаешь кто. Дело будешь иметь только со
мной или с кем скажу. Что надо будет передать, сюда и приходи, где
торговля, там и народ. В городе встретимся, поздоровались и
попрощались. Понадобишься, я тебя сам найду.

Так и стал Федор Герасимович Миленный работником совсем
недавно учрежденной ЧК, почти  еще никому не известной, но очень скоро
завоевавшей столь же грозную, сколь и дурную славу.    

Квартирьером он был отменным. По его собственным словам
он еще в мирное время знал каждый дом в городе, по фамилиям и
именам его хозяев и жильцов. За это его стали называть незнакомым
словом, энциклопедией, да еще и при погонах.

Он  мог найти любое жилье для офицера по его требованию,
близко к морю или на окраине, в центре или на отдаленной тенистой
улочке. Старшие офицеры предпочитали  дома двухэтажные, местных
аристократов  или купеческие. Младшие любили места поглуше, чтобы
не быть на виду и чувствовать себя свободнее.

Человеком он был подвижным по природе. Помнится  до
последних дней своих ходил в Москве пешком от Разгуляя к своему
заготовщику, жившему на Башиловке возле стадиона "Динамо". А если
планировал поездку и видел приближающийся нужный ему трамвай,
то обязательно бежал к остановке, чтобы успеть сесть на него, а не ждать
следующий.

Его официальная должность соответствовала задачам, которые
ставил перед ним Воронков, это связь и информация. При этом деньги он
мог заработать только у отца, потому что квартирьерство ему не давало
ничего, кроме скудного солдатского пайка.

А кому не нужны деньги в двадцать лет и тогда, и сейчас,
скажите мне? И сели вечерами новоиспеченные унтеры за мирный труд.
Миленный с радостью и нетерпением, а Свидерский, не державший до
того в руках шила, но ловкий, сообразительный, схватывал на лету уроки
своего друга, а теперь еще и наставника.

Запоминал новые слова, союзки, заготовка, затяжка, растяжка,
супинатор. Названия разного инструмента, отделочник, плитайсник,
рашпиль, шпандырь.   

Верстаки и табуретки с сиденьями из переплетенных ремней
стояли в ряд, так хозяину было легче контролировать работу мастеров
и, особенно, учеников. Друзья, конечно, сидели рядом. Свидерский
постигал профессию легко, все реже и реже обращался с вопросами
к Федору.

Я видел его уже пожилым, потом очень старым, он дожил до
девяноста лет, но видел только работающим, только на табурете за
верстаком. Он рано просыпался, сразу к верстаку с новой парой и не
вставал из-за верстака, пока ее не заканчивал.

В день пара совершенно законченной обуви, просто уму
непостижимо. Уже ничего не видел, работал на ощупь, но безошибочно
и красиво. Я смотрел на его работу и слушал его. И то, и другое с
интересом и с удовольствием.

Рассказывал он мастерски, не отрываясь от работы ни на
секунду. Он и завтракал за верстаком, пил очень сладкий и крепкий чай из
полулитровой кружки с большим куском белого хлеба, намазанного
толстым слоем сливочного масла. И обедал тоже не выходя из-за
верстака.

Ел то, что приносила его тоже очень говорливая, а еще больше, 
сварливая жена тетя Шура. Единственное, что он не умел, вернее сказать,
разучился делать, так это слушать, потому что последние годы был, к
сожалению, абсолютно глухим.

Но, удивительно, он никогда на это не жаловался и, казалось,
не страдал от  своего недуга. Наверное, дядя Федя родился талантливым
рассказчиком, а не слушателем.

продолжение следует:http://www.proza.ru/2019/02/05/1615