Теперь я мог рассчитывать только на самого себя. Больше желающих уйти от немцев не было. Кто-то из полицаев имел зуб на советскую власть и решил по такой возможности поквитаться за свои обиды, кто-то запятнал уже себя кровью и пути назад ему не было, кому-то нравилась такая жизнь. Самогон и бабы. В каждой деревне. На выбор. А кто-то, как и я, уже успел увязнуть в этой трясине, всё ещё лаская уже призрачную надежду вырваться. Эх, Мишка, Мишка. Да причём тут ты? Это я слишком ретиво упирался, когда надо было идти за тобой. А я всё ждал удобного момента. Да так и не дождался. Проскочил этот момент мимо меня за семь вёрст. И прошёл час назад перед носом, опахнув горелым порохом стреляных гильз. Федьке он показался подходящим, а вот мне - нет. Ну и чёрт с ним, с Федькой, пусть валяется с простреленным партизанской пулей брюхом поперёк дороги, а я так не хочу. Я хочу остаться живым и победить.
Ранним утром при построении у машин и перекличке оказалось, что в ночной перестрелке ранено два полицейских и один убит. Ещё один пропал без вести. Я доложил, что видел своими глазами, как Скрипица, получив ранение, выпал за борт грузовика, а я не успел его удержать, так как сам в этот момент стрелял по красным бандитам. Белях пристально посмотрел на меня, но ничего не сказал.
По первой зорьке, предварительно напомнив нам наши действия, ещё раз остановившись на важности этого задания и особых мерах, нас начали расставлять в оцепление.
Через полчаса в село вошла немецкая рота. Ого! На небольшое село, где и в мирное-то время мужиков не набрать и полусотни, а уж теперь и подавно, немцы бросают целую роту! Значит и правда, тут что-то творится. Минут пять было тихо, только редкие немецкие команды едва доносились из-за хат. Прозвучало несколько выстрелов. Потом всё смолкло. Видимо, постреляли деревенских собак. Недолго было тихо, затем постепенно из разных углов стали раздаваться женские крики. С другой стороны деревни, наверное, в оцеплении, прогремел выстрел, за ним другой, третий. Ударила автоматная очередь. ППШ. Его торопливый, скорый разговор не спутаешь с рассудительным постукиванием «шмайсера». Рявкнула граната. Что началось дальше - описать трудно. Стрельба началась такая, что я, имея некоторый боевой опыт, и то растерялся. В селе шёл настоящий бой. Из-за стрельбы, вдруг и разом охватившей всё село, ничего не было слышно. Я присел на корточки и стал смотреть, что же дальше будет.
Вдруг прямо у меня перед носом неожиданно для нас обоих очутился парнишка лет десяти.
- Дяденька, отпусти меня… там в селе… там… мамка… там… - и он заревел.
Крупные слёзы текли по его чумазому лицу, оставляя белые полоски. Его колотила дрожь. Он упал на колени и, закрывая лицо руками, уткнулся рыжей головкой в траву. Я стоял и смотрел на его бьющееся тельце, которое был волен и казнить и миловать. Что-то нехорошее проползло в моём нутре от этого ощущения. Я стоял и не знал ещё, что мне делать. Выбор был только за мной. И я не знал, что делать. И в этот момент, моя нерешительность, невозможность для меня выстрелить в беззащитное маленькое существо, над которым я был царём и богом, переломили мою жизнь, загнули её в обратную сторону, назад - к совести, к душе, к людям.
-… там… там… там мамку убили… убили… - выл пацан и, резко вскочив, бросился, очумев от страха, бежать прямо вдоль линии карантина на следующего часового, которого он не мог видеть.
Вскинув винтовку, привычно не целясь, я выстрелил в его сторону, надеясь, что это заставит его свернуть, но мальчонка продолжал бежать прямо. Парой секунд позже грохнул другой выстрел, и рыжая головенка исчезла в траве. Из кустов не торопясь, положив винтовку на плечи за голову и придерживая её кистями рук, вышел Славин. Большой и грузный человек лет сорока пяти, не имевший ни чести, ни совести, ни стыда. Его не терпел никто в команде. Он всегда был один. Белях, хотя и давал ему самые ответственные полицайские поручения, самые грязные дела и делишки наши, тоже сторонился его. Наверно, побаивался. Презирал точно.
- Что, Ванюша, стрелять тебя ни Красной Армии, ни в полиции так и не научили?
Когда я подошёл, он как раз только что носком сапога перевернул тельце парнишки на спину. Рука мальчонки безвольно подвернулась под тело. Глаза его пусто уставились в хмурое небо, готовое пролиться дождём, чтобы омыть грязь и кровь с невинной жертвы войны. Нет, это не война его убила, это славинская пуля сделала своё дело. Это Славин. И нечего тут на войну сваливать, я сам только минуту назад почувствовал власть беззакония. Но она меня напугала. А Славин ей уже давно пользовался.
Хлопок выстрела толкнул меня в плечо, а Славина повалил на мальчонку. Ни он, ни я не успели ничего понять. Я вскинул свою винтовку на плечо и пошёл в лес.
Так начался мой долгий путь обратно. Путь, длиной в семьдесят бесконечных лет. И военные годы были лёгкой прогулкой по сравнению с тем, что выпало на мою совесть и долю в послевоенное время. Пока что я сделал только первый свой шаг. Самый первый шаг назад, к дому, которого у меня уже не было. К матери, которая, получив на меня похоронку, проболела, почти не вставая несколько месяцев, поддерживаемая сердобольными соседками, такими же солдатскими матерями и жёнами, и тихо умерла в тот самый день, когда я увидел её во сне. Я сделал первый шаг к своей Родине, которая в те лихие годы карала смертью и за невинные по сравнению с моим преступлением проказы. К людям, которые.., впрочем, все люди разные. Кто-то из них не мог или не хотел простить меня, кто-то делал вид, будто ничего и не было, кто-то… тех же, кто знал и простил, не было ни одного. Но это мне предстояло ещё заслужить, смыть кровью. Кровью врагов. А главное - своей.
Война ещё только разошлась в полную силу, только набрала обороты её кровавая мясорубка, пережёвывающая, калечащая и убивающая людей своими жадными челюстями. Те, кто смог выскочить из её вонючего жерла живыми, пусть без руки или ноги, были везунчиками и баловнями судьбы. А я же в это время шел по шелестевшему под тёплым летним дождём лесу. Шёл прямо, так как не знал, куда мне идти.
Продолжение: http://www.proza.ru/2018/12/26/748