Продолжение повести(12+) о путешествии в пространстве и времени.
Начало повести – Пролог – http://www.proza.ru/2018/10/31/454
* * * * *
Какое-то время мы сидели молча и, просто, смотрели на реку... Потом я догадалась, что бабушка, наверное, не знает с чего начать – у меня тоже так бывает! Тогда мама, обычно, говорит: «Начни хоть с чего-нибудь!»; потому я, чтоб помочь бабуле, сказала первое, что пришло мне в голову:
– Почему «трубы»? Здесь нет каких-то особенных труб!..
– Теперь, да! – бабушка, кажется, обрадовалась моему вопросу и наконец-то заговорила, – а когда-то… – но опять на полуслове замолчала!..
Нам всё равно надо было ждать Егора, и я, пододвинув свою «подушку» поближе, и, подсунув руку под бабулин локоть, попросила:
– Расскажи!..
– О, это старинная романтическая история…
– Романтическая? Как в романах! Про смерть и любовь...
– Вот те раз! Ты что и романы уже читаешь?
Я услышала насмешку в вопросе и смутилась:
– Ну, так… Ерунда! Расскажи свою…
– Ну, раз ты уже романы читаешь, – судя по голосу, бабушка улыбнулась, – расскажу тебе «про смерть и любовь»! Мне эту историю рассказала моя бабушка, а ей, может быть,– её. Словом, было так на самом деле или это всего лишь семейная легенда – не известно! Солонка тогда ещё была целёхонька. И леса здешние были совсем глухие. Лишь здесь, – бабуля указала рукой в сторону деревни, – на берегу крошечной Вилюйки, был «охотничий домик».
Я вспомнила про несчастных Ивана да Марью, про свои купания и, рассеянно, спросила:
– Охотники жили?..
– В то время «охотничьим домиком» называли заимку, куда хозяин здешних мест приезжал поохотиться на косуль и тетеревов…
– И сейчас они есть, – я сразу почувствовала, что сбила рассказ, но вопрос закончила, – косули и тетерева?.. – и дала себе слово больше не перебивать рассказчицу.
– Пожалуй, нет… – бабушка, чуть запнувшись, продолжила, – всех съели. Так ты хочешь «романтическую» историю? Тогда не перебивай!
Я закивала головой, как лошадь.
– Хозяин был счастливо женат на «первой» московской красавице, и жили они дружно, но… Случилось несчастье: их юная дочь попала в беду и наложила на себя руки…
Бабушка замолчала и, как-то странно, повела плечом. Я выпустила её руку и заглянула в лицо. Наверное, бабуля сказала что-то лишнее и теперь была смущена. Я привыкла, что взрослые не всё при мне говорят, порой осекаются на полуслове, и, чтобы подтолкнуть рассказ, скрестила руки на груди, ладонями на плечи, и, закрыв глаза, спросила:
– Вот так!.. – ничего иного мне не пришло в голову, – И что потом?..
Сидя рядом, бабушка не увидела моей… ужимки, а потому спокойно продолжила:
– Уехали они из Москвы куда подальше! Любимую дочь похоронили в лесу, в склепе, он уже потом стал родовой усыпальницей. И построили рядом – церковь, а на холме напротив – дом...
Я подняла голову и, прищурившись, посмотрела в ту сторону, где в щетине леса мерцал золотистый крест, а чуть левее выступала кудрявая купа деревьев…
– Это её белый обелиск?.. – мне стало жаль, что вчера не прочла полустёртые стихи на нём.
– Да, самоубийц на кладбище не хоронили…
– Но там же…
– Оно выросло как-то само собой, уже позже… Так вот! Построили родители дом с двумя башенками по углам, и каждый жил в своей. И в церковь, и к могиле ходили они каждый день, но не вместе…
– Почему?
– Наверное, не могли простить друг другу и себе, что не уберегли единственное любимое дитя.
– Ну так, развелись бы да разъехались! В нашем классе…
– В то время, – бабушка усмехнулась, – не разводились, венчались раз и на всю жизнь. Да и любили они друг друга! Дом у них был общий, он-то их и помирил. Боль утраты постепенно ушла, и появились у них детки, а у деток – свои детки…
– А трубы?..
– Ах, Трубы!.. Ну так, дом-то построили большой и красивый, с башенками и высокой крышей. Для купола и шатра церкви тоже нужны были отменные мастера; вот и привезли кровельщика, золотые-руки! Работал он, конечно же, не один; но именно по его задумке по-европейски высокие трубы дома украсили флюгеры и фигурки зверей да птиц из обрезков кровельного железа.
– И в деревне… – я вспомнила «петушка» и «кота» над деревенскими крышами.
– Тогда-то деревня и выросла! А «украшения на трубы» дарили особо отличившимся мастерам, как награду.
– Так поэтому название… – я аж подпрыгнула от догадки!
– Поэтому и деревню, и дом, и поместье прозвали «Трубы». Уже и мастера того давно нет, а имя, что благодаря его таланту появилось, – живёт!..
– А почему кирпичный дом развалился, а деревянные так и стоят?..
– Нет, эти дома построены много позже... А деревня, когда-то, была много больше!.. Жаль, что сохранились лишь «кот» да «петушок» над нянькиной избой, – и бабушка вновь задумалась.
– «Над нянькиной» это как? – я понимала, что раз была старинная история, значит, есть и более современная. А ещё – было интересно, что случилось с домом в две башенки, на мраморных ступенях которого мы сидели.
– Как обычно. Дети подросли, и няню сменила гувернантка. Отец приказал для Кирилловны, нашей няньки, построить дом из лиственницы; да так, чтобы мы видели его, а она могла видеть из своего окошка нас. Но няня вскорости умерла, а дом… он и меня переживёт! Лиственница – дерево особое. Отец, как чувствовал, что нам в нём жить придётся…
Бабушка судорожно вздохнула. Я наклонилась, чтобы заглянуть в её лицо, но она отвернулась…
– А что, у тебя была гувернантка?.. – «няня» меня не впечатлила, у нас в детсаду их было много, а вот «гувернантка»… Это совсем – из другого мира!
– Была… С неё, пожалуй, все несчастья и начались… – бабушка чуть помолчала и продолжила, – Теперь-то я понимаю, что она была не виновата в том, что развалились не только семья и дом, но и страна... И всё же! Начало кошмара связано именно с нею…
Я поняла, что рассказ будет долгим и нелёгким для моей милой рассказчицы, потому вновь подсунула свою руку под её локоть, прижалась к родному плечу и стала слушать, затаив дыхание.
– Сестра, Ольга, уже училась в Петербурге и жила в пансионе, а мы с братом учились дома. Я ещё была мала, а брата отец решил воспитывать сам, по своему разумению. Многому нас учила матушка, но приезжали и учителя, а вот перед самой войной, в году тринадцатом… Алексею исполнилось одиннадцать, а мне, значит, семь… У нас разница была в четыре года. Вот, как подарок ко дню рождения, отец и привёз Марту Карловну, худую и сутулую немку, с искусственной косой на затылке. Она отличалась по цвету и, чтобы это как-то сгладить, Марта Февральевна украшала её цветами из накрахмаленных тряпочек...
– Марта Февральевна? Как это!
– Это мы её, с Лёшенькой, так прозвали за вечно хмурый вид, как погода в феврале да марте…
– Так зачем такая?!
– Года за два, до того, скончалась наша нянюшка… И мы так горевали, что даже заболели… Может заболели и не от того, просто совпало, но отец решил, что негоже привязываться так к «чужому» человеку. Но Кирилловна не была чужой! Она даже пахла, как наш дом! Или запах дома был такой же – яблоки и сухие травы. Кики ещё папу нянчила!.. Это он, а за ним и мы, звали её на французский манер – Кики. Французскому нас мама учила, до замужества она несколько лет жила в Марселе... А Марта Карловна учила Алёшу – немецкому, а меня – музыке. Немецкий в ту пору был в моде, а музыке я учиться ленилась… Мама то же не была музыкантшей, скорее – художницей, и настаивать ни в чём не умела, да и не стремилась!.. Вот, из-за моей лени…
Бабушка замолчала. Мне вновь захотелось посмотреть на неё, но я сдержалась, и рассказ потёк дальше:
– Через год началась война. До нашей «тихой гавани» докатились известия о ней не сразу, а когда газеты, привезённые со станции, попались на глаза нашей Карлуши… Так отец называл Марту Карловну в беседах с мамой, мы слышали и смеялись, слышала, быть может, и она!.. Так вот, изменилась наша Карлуша – стала совсем Февраль Февральевной. За столом… Обедали мы все вместе, а завтракали и ужинали с родителями поврозь, в детской. За столом нарочно роняла приборы, то ложку, то нож… Знала, что отец этого не любит! Она роняет, а он – морщится, как от зубной боли. А её это, видно, развлекало…
Девушек, что в доме работали, стала щипать, а они – жаловаться маменьке. Мама пыталась сгладить – объясняла, что «несчастная немка живёт вдали от своей родины, в стане врагов»… И получилось совсем не то, на что она рассчитывала! Над Мартой Карловной стали насмехаться, но обходили стороной, чтоб не достала щипками. И «несчастная немка», теперь-то я это понимаю, перестала украшать голову косой с цветами, и при встрече, с кем бы то ни было, цедила сквозь зубы немецкие ругательства... При родителях – нет. Но мы слышали, и словари в доме были… Стыдно!..
Бабуля вновь замолчала, и я, чтобы рассказ «подтолкнуть» – становилось интересно, почти прошептала:
– Конечно, ругаться стыдно.
– Стыдно, что от скуки затравили бедную немолодую эмигрантку…
– Эмигрантку?..
Кажется, бабушка меня и не слышала, её голос был полон горечи и сожаления:
– И стали мы с братом вредничать: я «врала» гаммы и ныла, что пальцы болят, а брат во время занятий смотрел в окно и прикидывался глухим. Марта Карловна родителям не жаловалась, но отец еженедельно требовал отчёта!.. И как-то сказал: «За что я вам плачу?». Вот бедняга и сорвалась!..
За невыученный урок взяла и отстегала Алёшу хворостиной пониже спины, я видела это в щёлку двери. И он видел меня, поэтому отклячил зад и показывал мне язык. Она – вжик, он – язык, она – вжик, он – язык… Если бы было больно – ему было бы не до гримас!.. А мне вся эта сцена показалась такой смешной, что я громко расхохоталась и разозлила, наверное, беднягу ещё больше!..
– И что потом?.. – я представила эту картину и улыбнулась, мне тоже стало смешно.
– А потом был урок музыки. И Карлуша пришла на него с хворостиной, и положила её на крышку рояля… Если бы не это! Неужели она думала меня напугать! Я ведь только что видела… Не из вредности или лени, а в насмешку, я стала шлёпать ладонями по клавишам… Мне казалось это забавным: словно скачут лягушки!.. В другое время всё было бы по-другому… Но так сложилось! Марта Карловна, я уверена, не хотела, но схватила хворостину и стала хлестать ею!.. Я даже рук не успела отдёрнуть…
– А ты?..
– А я… – голос у бабушки дрогнул, – поняла, что сама поступила гадко. Убежала в свою комнату и даже не заревела! Но за столом, все собрались, как ни в чём не бывало, мама заметила вспухшие рубцы на пальцах, взяла меня за руку и подвела к отцу… А он отбросил салфетку, вскочил, схватил немку за руку и выдернул из-за стола! Она упала! А папа тащил её за руку, как тряпку, до самой двери!.. И за дверью…
– Он её тоже отхлестал, – я вслух сказала то, что подумала.
– Нет, отец ни на кого никогда руки не поднял. Он её, просто, рассчитал... Уволил. Выгнал из дома! Груша, горничная, мне потом рассказала, что немка оправдывалась, но отец сказал, что сто тридцать лет как запрещены телесные наказания вообще, а на его детей никто не имеет права поднять руку «чесности». Груше было незнакомо слово «в частности».
– «Груша» – это кличка? Почему ей папа всё рассказал?
– Груша – это старинное имя, так сейчас девочек не называют. И ей никто ничего не рассказывал, она ходила по дому тихо, как привидение, и везде подслушивала. А мне рассказала, об этом, уже после похорон…
– Во сне? – я вспомнила свой утренний сон и поёжилась.
– Во сне? – бабушка, чуть отодвинувшись, посмотрела на меня, – Ах, нет! Ты подумала, что Груша умерла и мне приснилась?..
Я ничего не сказала, хотя, именно так и подумала.
– Нет. Марту Карловну рассчитали, посадили верхом на лошадь и прогнали со двора. Вечер был уже поздний, но мы видели из башни, липы тогда были пониже, как она переехала мост и, согнувшись до самой лошадиной шеи, поехала по дороге вокруг холма, к станции. Все были расстроены. В чужой воюющей стране. Одна, со скудными средствами и без возможности вернуться на родину или найти новое место… Мама поняла, что мы не сможем уснуть, и привела нас к отцу; и он, видя нас босых и зарёванных… А ведь он никогда не менял своих решений! Он пообещал утром послать кого-нибудь вернуть изгнанницу. Уехать она бы не успела... Она и не уехала!
– Вернулась?..
– Вернулась. Утром посмотрели в окно, а на «околице», вон на том берегу… Висит… Повесилась она!.. – и бабушка закрыла лицо ладонями.
Она не всхлипывала, но я поняла, что это – плач без слёз. И вспомнила свой сон… И тёмную фигуру под перекладиной!.. И стало мне холодно и жутко, хотя ярко светило солнце. Очнувшись первой, я спросила почти шёпотом:
– А почему столбы не спилили? Дед-Егор же спилил своё дерево, чтобы «страшная память ушла»…
– Отец сказал, что она сделала это «нам в назидание»! Теперь будем каждый день видеть… Молиться за упокой «Души заблудшей» и вымаливать у Бога прощение за свой грех.
– Почему, ведь не вы же…
– Мы! Мы все! И те, что в доме, и те, что в деревне, возложили на Несчастную ответственность за вражду двух стран! Она перестала быть для нас просто человеком – стала немкой, одной из тех, что убивали… Но и мы убивали её соотечественников! Я говорю о нашей стране, которой эта война была не нужна – никто на нас не нападал!..
– Как же так! Ведь двадцать второго июня…
– Ровно в четыре часа… – бабушка, с насмешкой, повторила слова всем известной песни, – у тебя в голове, я смотрю, каша! Я тебе рассказываю о войне, что породила революцию, а не об Отечественной, что через двадцать пять лет …
– Я поняла, извини!.. – мне стало стыдно, и я испугалась бабушкиного напора. И, что бы смягчить её, сказала, – поэтому тропинка от кладбища идёт вокруг столба, а не под воротами.
– Думаю, что да, – бабушка успокоилась так же быстро, как «вспыхнула», и продолжила:
– Ворота на границе деревни ставят с изгородью, от скота или зверья, но ставят и, как оберег, от «нечистой силы» и всего потустороннего. Для этого «околицу» и поставили, как только кладбище расти стало! Чтоб отделить мир живых от мира мёртвых…
– Разве там мир мёртвых? – я посмотрела на ржаное поле, что золотистыми волнами переливалось на противоположном холме.
– Ну, это кто во что верит! В Светлые праздники в церковь ходили вокруг, по дороге; а вот, пройдя под «околицей», настраивались на беседу об умерших или с умершими… И возвращаясь с кладбища – словно переворачивали под воротами страницу! Оставляли смерть и заботы о ней – позади… Горемычная сломала этот «камертон»: люди стали обходить ворота стороной, и что-то важное ушло… Не только в наших обычаях, привычках, но и в душах, и в мире! Я же говорила, что всё с Этого и началось…
Бабушка тяжело вздохнула и замолчала… И я, глубоко вдохнув аромат липы, замерла, внимательно разглядывая бабочку, что села на мой палец, торчащий из сандаля… Вдруг, она взмахнула пёстрыми крылышками и запорхала в сторону реки, что серебрилась внизу, под холмом… А мне подумалось: «Как непрост мир!.. Хочу ли я знать об этом?..» И здесь бабушка заговорила снова:
– Отец ушёл в тот же год… Последнее, что помню: потёртое золото погона, колкость щёки, слезинку в морщинке и седину виска… запах кожаных ремней… Он мог бы не уходить!.. – бабуля замолчала и сглотнула комок в горле.
– Он был военным?..
– До женитьбы. Но «когда Родина – в опасности»… Он думал спасти! И оставил нас… Не мог он знать!.. И не узнал… И что с ним случилось – мы не знаем… От Оленьки известий тоже не было, и тогда мама…
Я почувствовала, как бабушка задрожала всем телом!.. Захотелось крикнуть: «Не надо! Не говори…» – но я лишь обхватила её двумя руками и прижалась как можно плотнее! Так мы сидели, какое-то время… Но вот она успокоилась, сама обняла меня и продолжила:
– Хозяйство у нас было крепкое! Там был яблоневый сад и пасека, – бабуля рукой указала на церковный холм, за рекою, – Маленькая хитрость: возле кладбища «деревенские» яблок не рвали и мёд не крали. Грешно! Всё возили в Петербург, а яблоки были – знатные! Сорт «бабушкин»…
– Бабушкин?.. – я переспросила скорее из вежливости, чем из любопытства.
– Посадишь семечко, лишь внуки лакомиться будут… Деревья плодоносят чрез двадцать лет после посадки. Но зато как! С яблони – воз! Не шучу. Кисло-сладкие, медово-жёлтые с розовым бочком и белой мякотью. Сорт поздний, собирали по листопаду, но и хранились яблоки до весны. А здесь, – бабушка кивнула головой в сторону спуска к реке, у нас под ногами, – росла кислющая «антоновка», величиной в два твоих кулака!.. Сад липами был огорожен. Вот видишь, липы остались, а сады… Всё пошло прахом!..
– Почему?..
– Потому! Не каждый «барин» – прожигатель жизни… Отец был и агроном и торговец, и судья и заступник… И жили мы с деревней, казалось, в полном ладу. Но осталось «стадо» без «пастуха» и работать стало лень, даже пасечникам! Пчёлы разлетелись по лесам роиться, а сад… Его надо на зиму укрыть, по весне обрезать да удобрить, зимой от лесной братии уберечь, а в летние грозы – от поломок. Яблоки – бережно собрать и умело хранить… А река! Ты думаешь – она такой была?
Я молчала, понимая, что на этот вопрос ответ не нужен.
– Вилюйка не виляет! Присмотрись, видишь?.. – бабуля встала, и я за нею, следя за протянутой рукой, – Здесь был каскад прудов! Выращивали форель, солили и возили в Москву, Новгород и Петербург… А потом!.. Задвижки по осени не вычистили, по весне река и разлилась, к самым домам подступила. «Умные головы» решили все шлюзы разом открыть – своё добро спасали! Вода и ушла… быстро… вместе с рыбой!.. А восстановить пруды и промысел никому уже было не надо!.. Сволочи…
Бабушка обессилено опустилась на ступени, и я, не понимая её запальчивости и неожиданной злости, тоже села, но чуть в сторонке, отодвинув свою «подушку».
– Ведь жили в ладу! Помогали друг другу, как семья, – казалось, что бабушка говорит сама с собою, – а потом… Началось с чужаков! Полупьяные мужики с красными бантами и околышами. Налетели, как саранча. Мама сказала: «Берите, что хотите!» – думала, что насытятся и уйдут. И они взяли! А потом ещё и ещё… И не только у нас, но и в деревне, дескать в Петрограде – голод! И голод пришёл к нам. Ведь они забрали всё, даже посевное зерно. И тогда уже пришли «наши» мужики, пришли – «дай!». Мы отдали то, что не забрали «красные»: серёжки, мамино обручальное кольцо, последние деньги… Понимали, что «посевное» покупать надо! Но на это много не купишь…
Вот тогда-то кто-то и вспомнил, что к иконам, с просьбой или в благодарность, годами носили бусы, цепочки, серьги и колечки… Село-то было богатым! Для храбрости, как водится, напились и пошли в церковь забирать «своё»… И загудел набат! Монахи просили о помощи… Алёша схватил ружьё и побежал!.. Оля была в горячке, мама – рядом с нею. А я… – и бабушка разрыдалась!
Это было так неожиданно и в то же время – ожидаемо, что я бросилась на колени, обвила руками её за шею, и она уткнула в меня мокрое лицо, вздрагивая всем телом… И мне показалось, что бабушка – маленькая испуганная девочка, а я – её мама, способная успокоить и отвести боль стороной!..
Собака, что дремала у нижней ступеньки, поднялась и внимательно, словно сочувствуя, смотрела на нас. А я гладила бабушку по седой голове и чувствовала, что слезинки текут и у меня по щекам... Наконец бабуля справилась с собою и, отстранившись, не вытирая заплаканных глаз, продолжила:
– Когда я прибежала, всё было уже кончено! Если бы я бежала не под «околицей», может быть… Глупо, но если бы!..
– Где повесилась Карловна?.. – я вновь сидела рядом, но уже не на «подушечке», а прямо на мраморе ступеньки, прижавшись к несчастной «девочке», что делилась со мною своим непонятным горем. А она, не слыша моего вопроса, говорила сама себе:
– Когда Алексей прибежал к церкви, мужики уже выносили не свои подношения, что когда-то вешали на оклады, а иконы, утварь – всё, что считали мало-мальски ценным… Батюшка и два послушника – ещё совсем мальчишки, даже борода у них вырасти не успела – старались им помешать… Слова уже не помогали, и завязалась драка… В божьем храме! Пьяные мужики лупили и дьякона и пономарей, и друг друга… Тащили всё на улицу… И здесь – Алексей! С ружьём… Он выстрелил в воздух!..
Бабушка больше не плакала, её голос был неестественно глух и спокоен. А у меня, как от холода, поползли мурашки по спине, хотя солнце припекало. И ладони стали мокрыми, хоть умывайся!..
– Когда я прибежала… его уже зарубили!.. Он лежал в крови, на ступенях. И батюшку убили… И монахов. Ни храм, ни бог – не защитили…
Мне показалось, что бабушка перестала дышать. Я вспомнила – как она сидела на ступенях церкви, вспомнила свечу и слова «Бог не в стенах!»; и даже не прошептала я, а выдохнула:
– А потом?..
– Я пыталась тащить брата, нести не могла. Не смела закрыть его глаза. И он смотрел на меня, на небо, на деревья, на меня… И никто не помог!.. Все, словно испарились; а может быть, я просто никого не видела, кроме моего любимого, единственного… Отнятого!
И вдруг, я зарыдала, неожиданно для себя!.. И теперь уже бабушка обняла меня, как совсем недавно обнимала её я… Она не плакала. Сквозь слёзы я слышала:
– Не помню, как мы оказались дома. Не помню похорон. Помню только, что у меня открылось кровотечение. Сначала думали, что это от страха и натуги, но кровь вернулась через месяц и стала повторяться каждые двадцать восемь дней – я перестала быть ребёнком! И каждые двадцать восемь дней я вновь видела распахнутые невидящие глаза… Мне – исполнилось двенадцать. Алексею – уже никогда не исполнится семнадцать…
– Мне тоже двенадцать, и у меня скоро… каждый месяц, – я руками вытерла лицо, и соль ладоней смешалась с солью слёз.
– И стали к нам ходить кому ни лень и брать всё, обо что взгляд споткнётся… Странно, до сих пор ярко помню фрачные фалды в пыли, позади мальчишки-пастушка, и мамины кружева на девках, заплёванные шелухой от семечек… Не было смешно, было страшно и унизительно! И тогда мама перевезла нас с Олей в «нянькин» дом, благо он пустовал. А наш дом, этот дом, с высокой крышей и двумя башенками… Сгорел! И мама. Её так и не нашли… Брать с нас стало нечего, и нас оставили в покое…
– А потом?.. – мне так хотелось вынырнуть из ужаса, услышать хороший конец истории, ведь бабушка сидела рядом, да и я существовала… Значит, должен быть хороший конец!
– Года три мы жили с сестрою вдвоём… Потом в деревне стали появляться странные люди, а местные – пропадать… И Ольга отвезла меня в Угловку, устроила в школу. Я стала учительницей, моих «домашних» знаний грамматики и немецкого языка оказалось для этого достаточно. Потом вышла замуж за твоего деда, и он увёз меня в Ленинград. Прежняя жизнь стала мне казаться сном...
– А почему ты опять здесь?..
– Ну это совсем просто! На Сахарной-головке, по дороге в Угловку, загадала вернуться и быть с сестрою рядом. Не в одном доме, надеялась, что будет у меня своя семья, но рядом! Так и случилось…
Вдруг собака, вновь задремавшая у нижней ступеньки, вскочила и залаяла!..
– Ох, заболтались мы! – бабушка поднялась, – Егор-то, наверное, уже ждёт. Пошли-ка!.. – тяжело ступая, она стала спускаться, и я – за нею следом.
На нижней ступеньке, не сговариваясь, мы повернулись… Я увидела забытую кофту и бабушкину душегрейку! Взбежала по белым ступеням за вещами и прощальным взглядом окинула разбитые стены, с парой чудом сохранившихся мраморных подоконников, полуразрушенную кирпичную арку, в глубине развалин, и шелестящие кроны черёмух… Сердце моё сжалось чувством, ранее никогда не испытанным!.. Собака вновь залаяла, и, повернувшись, я увидела как бабушка поднимается с колен… Почему-то мелькнула мысль, что она целовала ступени, но может быть мне это лишь показалось… Я сбежала вниз, взяла мою роднулю за руку, и мы пошли в сторону липовой аллеи, что вела к дороге. Собака чуть отбежала, вновь почти слившись с тенью, и оглянулась, словно проверяя – идём ли мы следом? А может быть, она прощалась с домом! И мы остановились на краю брусчатки, под тенью первой липы, и бабушка… перекрестила руины! А потом повернулась и решительно зашагала вниз по дороге. И я… сделала то же самое, не зная зачем…
Зорька и дед-Егор, сидящий на облучке, и впрямь дожидались нас на дороге! Увидев зарёванные лица, старик отвернулся и пробурчал:
– Всегда одно и то же…
Бабушка достала из остро пахнущего свежего сена, что было рассыпано на дне телеги, бидончик с речной водой и протянула его мне. Я хотела спросить что-нибудь для собаки, но когда напилась, её уже не было рядом; ни на кого не обращая внимания, она трусила вниз по дороге, к мосту. Я забралась в телегу, и здесь нашлись мои носки! Они оказались выстираны и высушены. Но было жарко, солнце подбиралось к зениту, носки и кофта были совсем не нужны. Бабуля устроилась рядом со мною, и Зорька неспеша потащила телегу по песчаной дороге, вверх из поймы Вилюйки. Собака уже пересекла мост и пласталась по-волчьи… в сторону «околицы»!.. К границе между миром живых и миром мёртвых. Мне захотелось увидеть – пробежит она под воротами или, как все, – по тропинке кругом... Но здесь, реденькие ёлочки обочины сменились кустами орешника, и он закрыл собою и берёзовую рощицу у моста, и взгорок с «околицей», и кусочек ржаного поля на холме, что остался позади… Нас вновь поглотил зелёный туннель леса! Его прохлада убаюкивала, но прежде, чем задремать, я вспомнила, что напоследок не взглянула на «золотую ладошку», что возможно махала мне с вершины, как оказалось рокового, холма.
* * * * *
Продолжение – 11 глава "Смотрины" – http://www.proza.ru/2019/01/04/1122