Человек близорук и завистлив:
отказавшись за ненадобностью,
он готов биться насмерть,
едва объявляется соискатель.
Ленинград я обживал по-своему, вываливаясь из чрева метро на случайных остановках, там, где заставал меня приступ жажды, голода или менее прозаического человеческого желания – увидеть солнышко и потоптать снег, разминая ноги, затекшие от долгого стояния и топтания на одном месте. Так я и оказался на «Нарвской». От метро к исполинскому стеклянному зданию исполкома вела протоптанная через сквер аллея с двумя заснеженными рядами ёлок, традиционно увенчанная бюстом вождя мирового пролетариата перед фасадом исполкома, к власти спиной и лицом к народу. Не по мне креститься и сплёвывать – я заходил в места и более злачные, учитывая, что в злачных местах подобных этому, в отличие от всяких притонов, меня и не ждали, и не искали. Я нашёл кафе на втором этаже закрытым на обед. Это объяснило мне лёгкость проникновения в официальное учреждение, закрытое для бомжей полу-интеллигентного вида моего типа. Не писаная красавица, но весьма обаятельная, пухленькая буфетчица за прилавком что-то подбивала на счётах. Я набрался смелости попросить у неё чашку кофе. Посмотрев на меня не то жалостливо, не то снисходительно, так, как обычно смотрят перед категорическим отказом, она молча меня обслужила. После четвёртой чашки кофе, опустошённой мною в полном молчании, как и предыдущие три, буфетчица так же молча поставила передо мной две булочки и тарелку с картофельным пюре и котлетами.
«Я этого не заказывал».
«Ешьте. Нельзя пить столько кофе натощак - говорю это как работник пищеторга».
«Спасибо, но я не хочу».
«Хотите, хотите, поверьте мне».
«Но мне…»
«Я вполне прилично здесь зарабатываю, чтобы раз в кои веки позволить себе широкий жест: угостить того, кто… кого хочу».
Это признание, несмотря на запинки, было слишком прямым и откровенным, и разоружило меня. Зина, так назвалась моя благодетельница, с тою же непринуждённостью, как и угощение, предложила мне встретиться после работы перед входом в исполком.
«После всего, что случилось, как честный человек…» - смущённо уступил я.
Мы остановили такси. Она не дозволила мне расплатиться:
«Сегодня ты – мой гость. Когда я приеду к тебе, тогда я буду тебя раскручивать».
«Но…»
«И нечего их баловать».
Отняв у водителя протянутый мною рубль, она заплатила ему по счётчику.
«Ты меня позоришь. У нас и трёх рублей в таких случаях мало», - заскулил я.
«А у нас – и рубля много. – заметила она строго. – Будет выпендриваться – не отпущу, пока не найдёт три копейки сдачи. В торговле за три копейки обсчёта сажают, между прочим».
«А теперь о главном: я живу в квартире с мужем, деверем и свекровью. – предупредила она, отпустив машину. – Деверь и старая карга дома, а муж с минуты на минуту может заявиться с работы».
«Зачем же мы тогда туда идём?»
«Так надо. – она прямо посмотрела мне в глаза. – Ты боишься?»
Я пожал плечами:
«Если ты сама не боишься, то мне… Больше женщин я боюсь только родов… Я сказал бы, что это как-то… цинично, но после взятой на себя роли Альфонса мне вряд ли удобно привередничать… не в моём положении».
«Значит, возражений нет».
Я не мог объяснить ей, что худшим и может быть единственным на тот час страхом для меня была предстоявшая очередная ночь под открытым небом. Не в моих правилах бездомного бродяжки было отказываться от приглашения в любой дом, будь то приют женщины замужней или притон гулящей, добропорядочного обывателя, вконец опустившегося, спившегося или откровенно преступного, уголовного элемента. В последний раз я неделю кряду спал в кровати недели за две до встречи с Зиной, в Поварово под Москвой, в жилище сумасшедшего, проводя ночи почти без сна за разгадыванием тестов, выдуманных его больным воображением – и был ему за это благодарен, во всяком случае мне ничего другого не оставалось, как всем своим видом выражать ему свою благодарность. Он подобрал меня ночью на выходе из станции метро Чеховская. По его лицу и обращению я сразу определил (опыт у меня уже имелся немалый), что имею дело с человеком мягко говоря неадекватным.
«У вас умное лицо. – начал он, остановив меня. – Я хочу предложить вам тест».
«Сначала я предложу свой. – довольно резко оборвал его я, не зная ещё радоваться или огорчаться возможности завязать с ним знакомство, но всё-таки уцепившись за неё. – Вы приехали в чужой город; ночь, холод, мест в гостиницах нет; денег на гостиницу тоже. Вы не знаете куда вам податься и что делать – как вдруг вас останавливают и грузят тестами…»
«Я знаю как разрешить ваш тест. – быстро отреагировал он, оценив по-своему как я быстро перехватил инициативу и направил разговор в нужное мне полезное русло. – Остановитесь у меня»...
Чтобы не быть выставленным посреди ночи за дверь, я рисковал быть зарезанным во сне каким-нибудь ритуальным предметом и даже лгал, оправдывая себя тем, что это ложь во спасение, а не корысти ради; что она никому не вредит, так как я не преследую выгоду, а лишь борюсь за выживание. Как-то он на листе из школьной тетради с присущей ему порывистостью и экзальтацией нарисовал ручкой нечто невразумительное и с таинственным видом спросил что оно такое. Я, понимая с кем имею дело, подыграл ему, и глазом не моргнув:
«Это что-то вне времени и пространства, не имеющее ни начала, ни конца».
Он остался чрезвычайно доволен моим ответом, лишь уточнив:
«Это птица, летящая вне времени и пространства, символ вечности. – и снисходительно спросил. – Знаешь сколько стоит такая картина?»
«Я не автор. – ответил я осторожно. – Лишь автор вправе оценивать своё произведение».
«Правильно! – восторженно заметил он. - Её цена – миллион долларов. Кто не согласен – идиот, так как лишь творец знает цену своему творению».
«Я согласен. - быстро ответил я, успев подумать. – Надо быть действительно идиотом, чтобы из-за мазни дать идиоту выставить себя за дверь в три часа ночи в сорокапяти-градусный мороз»…
Может и не к стыду, но и не к чести моей тот факт, что были дни и часы, когда я готов, способен был войти и входил в любой случайный дом, в первую же попавшуюся квартиру лишь ради того, чтобы обогреться, а если повезёт, то и переночевать – и не раз мне удавалось провести у совершенно незнакомых людей несколько часов, дней, а то и недель. Я был бы абсолютным чемпионом мира по проведению времени на чужой территории, с незнакомыми, зачастую и чуждыми мне людьми, которые после расставания со мной оставались в полном недоумении относительно того и кто я, и как я к ним попал, и почему, и кто после всего случившегося они сами... Мы поднялись в квартиру на девятом этаже.
«Лететь высоковато. - подумалось мне. - Если успею припомнить и замолить все грехи, того и гляди полегчаю и не долечу».
Нам открыла согнутая пополам старуха: то есть, когда Зина открыла входную дверь, она уже горбилась под нею.
«Это кто?» - проскрипела старуха вместо приветствия.
«Это ко мне. – ответила сноха и подтолкнула старуху. – А вам к себе. К себе, к себе, мама. Вот так: топ-топ».
Мы прошли в гостиную. Огромаднейший мужик вертел в руках разобранный магнитофон и матерился в адрес изготовителей, тщетно пытаясь протиснуть внутрь магнитофона свои пальцы, толстые как сардельки.
«Руки проводника. – подумал я невольно. – Если попаду в них, то не вырвусь раньше, чем он переведёт меня с этого света прямиком на тот. Если и муж у неё такой же, то как подхватят меня эти два чудовища по смуглые ручки с двух боков, да как выведут на балкон, да как подтолкнут с него – совсем легонько… тут ангелы меня и примут».
«Ты в этой халере что-нибудь фурычишь?» - поздоровавшись и назвавшись, спросил он.
Я понял, что безнадёжно потеряю вечер, потратив его на Толю, и отрицательно замотал головой, пожалуй даже чересчур энергично. В голове (поэт остаётся поэтом даже такие минуты) тут же промелькнул каламбур:
«Толя – сидя выше, чем я стоя».
«Как раз нам до твоих магнитофонов», - вступилась за меня Зина, и мы с нею отправились в её комнату.
Не прошло и десяти минут, как ужин на двоих с приложением в виде бутылки водки, был подан.
«Может, пригласим Толю?» - спросил я.
«Столько водки и в магазине нет. Перебьётся».
"Зато не перепьётся в отличие от меня".
"Было бы от чего. Что тут пить!?"
Мы выпили за знакомство и, как водится, за любовь, не затягивая с тостами. Собственно, этими двумя я и попытался ограничиться:
«Я больше не пью. Правду сказать: я совсем не пью, а это… чтобы стыд заглушить и ради тебя».
«Ты – молодец. – призналась она. – Настоящий мужчина».
«Я надеялся, что ты меня разыгрываешь».
«Как видишь, нет. А теперь давай уйдём отсюда. Здесь подохнешь со скуки».
«Скорее тут можно подохнуть, когда эта самая скука перейдёт в нескучные разборки. – подумал я, а вслух сказал. - Это обязательно? Я уже начал привыкать, только отогрелся»…
Было уже темно, когда мы добрались до места нового назначения. Нам открыла женщина одного возраста с Зинаидой, в домашнем халате, с зевающим лицом, которое сразу проснулось при виде меня и из пресного и серого преобразилось в довольно миловидное. Из-за её спины высунулся муж или лицо, исполнявшее при ней обязанности мужа.
«Я не понял, Зин, это ещё что за чёрное пятно? Где Витька?»
«Тебя, чмо, забыли спросить! На место!» - хозяйка дала мужу подзатыльник и он, подобно побитой собаке с поджатым хвостом, уполз туда, откуда выполз.
Но его враждебность ко мне тут же переросла в симпатию и доверие до самых небес при виде выставленной его женой трёхлитровой банки самогона и бутылки коньяка. Ещё бы! Кто бы подумал о таком угощении, явись Зинаида со своим Витькой?! Кто вообще позаботился бы об угощении?! В одно мгновение я стал ему ближе и родней всех Витек вместе взятых, даже ближе, чем он сам себе. Не удивительно, что его заботило лишь содержимое банки: предоставленный самому себе, он быстро уснул; но прежде, чем уткнуться лицом в стол, он успел мне весьма двусмысленно намекнуть, - мол, никто не будет в обиде, – что я теперь полный хозяин в доме над всем, включая хозяйку, раз человек хороший… Я не сильно удивился подобному предложению - мужики сплошь и рядом ради бутылки предлагали и жён, и сестёр, и дочерей. Но в данном случае, дело было не в предложении, а в ситуации: обе женщины вдруг встали, как одна, и вышли в прихожую. Сквозь неплотно прикрытую дверь я слышал их уже отдающие нетрезвостью пререкания, в которых звучало плохо скрытое раздражение друг дружкой:
«Он же весь твой! – горячилась хозяйка. – Оставь его мне только на одну ночь, пока мой никакой. От него не убудет – не понадкусываю, верну в целости и сохранности. Ну, хочешь, и тебе, и мне – сообразим на троих».
«Ты перепила, Валюша, подруга моя любезная?! Я тебе ничего не обещала. Я нашла его для себя, а не для того, чтобы в общей постели со всеми желающими делиться; к тебе мы пришли потому, что больше некуда, и потому, что я считала тебя подругой. У меня самой ситуация такая же, как у тебя. У меня самой не больше времени, чем у тебя. У меня самой дома мурло не чище твоего».
«Я думала, что ты мне подруга».
«А я думала, что ты подруга мне. Уступи мне комнату на одну ночь. У вас же две».
«Уступка за уступку: или вместе, ни мне, ни тебе».
Кончилось тем, что мне до чёртиков опостылело это слушать и я вышел к ним. Зина, красная от гнева и стыда, поспешно одевалась.
«Ты всё слышал? Можешь остаться, тебе здесь рады, не то, что мне. Я ухожу».
Остаться было для меня спасением несколько секунд назад, а выйти означало ночлег не в постели с тёплой женщиной, возможно даже не только одну эту ночь, а под открытым небом, но, к чести моей, после услышанного я не колебался.
«Я с тобой пришёл и с тобой уйду», - ответил я и Зина, просияв, пропищав от счастья, осыпала меня страстными поцелуями.
Её теперь уже бывшая ближайшая подруга, не помня себя от обиды, распахнула дверь:
«И скатертью дорога! Я для кого выставлялась!? Столько пойла!? Коньяк не пожалела! А вы мне вот как!? Альфонсы! Халявщики! На одну ночь пожалела, да? Ты мне больше никто. Убирайтесь!»
Мы оказались за дверью.
«Мерзавка! Стерва! Вешалка! – Зина была вне себя. – И ведь завтра как ни в чём не бывало… ну нет. У самой ни деверей, ни свекрух, а этот или на работе, или мордой в салате – водит кого хочет, когда хочет, а туда же: подавай ей моего мужчину! Нет, дорогуша, этого я тебе уже не прощу и не спущу».
Было около часа ночи.
«И куда теперь? Есть ещё малины? – как говорят зэки».
«Не хнычь, зэк, ещё не поздно вернуться».
«Я не о ней жалею».
«О чём тогда?»
«О том, дорогая моя, что я такими темпами раньше богу душу отдам, чем тебе тело».
«Тогда есть идея, но нужно взять что-то выпить».
«И цветы. Выпивка всем, цветы – тебе. Только хватит на сегодня водки, - взмолился я, - давай возьмём вина или шампанского».
Несмотря на время, мы нашли и шампанское, и даже цветы; для спасения мужской репутации мне пришлось посягнуть на свой неприкосновенный запас: букет я взял один, шампанского два и мы отправились в погоню за ускользавшей удачей. Поиск был осознанным и целенаправленным - и уже в два часа ночи мы были в однокомнатной коммунальной квартире у ещё одной из подруг Зины; к счастью, она была незамужней и действительно абсолютно вольна в распоряжении собою, и потому, может быть, не проявила ко мне ни повышенного, ни какого-либо внешне проявленного интереса вообще. Она громко разговаривала и смеялась; несмотря на столь поздний час, у неё орал телевизор, который истерично пыталась переорать старуха-соседка за стеной. Когда, выпив с нами шампанского, она собралась к знакомым, эта соседка вызвала милицию по общему телефону, висевшему в прихожей.
«Устроила публичный дом! – не стесняясь в выражениях, вопила она. – Сейчас вас всех определят на ночь. Там вас всех!… Там мужиков на всех хватит!»
Тут уже я первым встал и направился к выходу:
«Теперь ты можешь остаться, тебе милиционеры будут только рады, а мне... Здесь я – лицо кавказской национальности. Кроме того, у меня проблемы с властями, даже когда я не создаю проблем. Если я их создам, мне ночлег за 101 километром покажется раем».
Как ни заверяла нас подруга Зины не обращать внимания на полоумный бред сумасшедшей старухи, осторожность во мне взяла верх и мы с Зиной ушли. Уж близилось утро, а ночь так и не принесла нам желанной близости. К семи ей надо было идти на работу, мне – на все четыре стороны. Туда, к месту работы, я её и проводил. Разбитые бессонной ночью и разочарованные нереализованным взаимным притяжением, мы расстались до вечера с надеждой и упованием на ускользнувшую от нас при первой попытке близость. Но вечером я напрасно ожидал её у бюста вождя перед входом в исполком. Она вышла под руку с мужем: он был трезв, гладко выбрит, причёсан и одет как жених, ведущий избранницу в ЗАГС. Вид у обоих был сонный и замученный, но при этом они выглядели людьми, что заново обрели друг друга. На что только не разменивают любовь близких и самих близких: на благополучие, на религию, на алкоголь... Променяв жену на бутылку, он сделал обратный размен. Возможно ли это? При обоюдном согласии - почему бы и нет? Разница лишь в одном: при первичном размене решала его единоличная воля, при обратном – их совместная. Сонный, не меньше них измученный предыдущей ночью и попойками, я почувствовал себя сто третьим лишним. На следующий день он проводил её из дома на работу, а вечером – с работы домой. Выброшенная за ненадобностью вещь снова обрела былую, а может и ещё большую ценность, как только на неё объявился соискатель. Разбитую посуду и жизнь, говорят, склеить нельзя, но если люди пытаются – то и бог им в помощь, быть помехой в такого рода делах аморально. А мне было и ни к чему, настолько, что я почувствовал облегчение, словно у меня обуза с плеч спала: я на чужое никогда не зарился, настолько меня угнетало отсутствие своего, настоящего, то есть своего по-настоящему, без натяжек, преувеличений и самообмана. Когда чужая жена явно сама хотела этого – другое дело, я считаю совесть мужчины чистой: она же не чья-то личная собственность, не имеющая собственной воли; когда такая, считающая себя свободной от обязанностей, женщина выказывает открытую симпатию и оказывает открытое предпочтение, глупо со стороны мужчины терзаться угрызениями совести. С этого мгновения ситуация интересовала меня теперь лишь как творческого человека с другой стороны: изменился ли её муж из страха её потерять до своего первоначального состояния трезвости, или ровно настолько, чтобы его соперник ниоткуда успел уйти в никуда, а жена перебесилась и забыла о нём (то есть обо мне)? Мой жизненный опыт и знание людей склоняли меня ко второму – вероятней всего это была временная трансформация и ремиссия. Она хотела его вернуть – и поверила, но меня всё это уже не касалось. Зина нашла способ передать мне письмо через дежурного при исполкоме милиционера.
«Прости меня за то, что я так повелась с тобой. - говорилось в нём. - Я тебе от души благодарна и сожалею, что у нас ничего не было, хотя с другой стороны у меня такое ощущение, что всё, что должно было случиться между нами, состоялось. Муж сильно пил и сколько я ни пыталась уговорить его бросить, как ни пробивала на ревность – до твоего появления всё было безуспешно: он готов был бросить меня, но не выпивку. Видимо, до тебя он не верил, что это может быть всерьёз, но в тебе он увидел опасность потерять меня по настоящему, раз и навсегда - бросил пить и сам добровольно записался на лечение. Он теперь нежней и заботливей, чем в самые первые наши с ним дни. А ты не думай обо мне плохо. Не считай, что тебя использовали. Дело в другом. Ты сильный – и не только в этом смысле, а во всём. Я не уверена, что нужна тебе, что именно я нужна, что нужна до такой же степени как и ему - ты и без меня не пропадёшь. А вот он без меня пропадёт совсем. Когда у нас с тобой всё началось, я не знала, чем всё окончится: я не знала как себя поведёт он и не знала как себя поведу я. Я не была уверена, что он сможет бросить пить, а я найду в себе силы ему простить и смогу вернуться к нему. Но теперь я понимаю, что я должна дать ему шанс; правильней сказать: я не имею права лишить его шанса. О тебе же я всегда буду вспоминать с благодарностью, гордостью и без стыда».
В следующий мой приезд несколько месяцев спустя я уже не застал её на прежнем месте работы: она перевелась, попросив сменщицу ещё раз передать мне свою благодарность и просьбу не искать её: она не хочет подвергать свой семейный корабль ещё одному подобному испытанию на прочность. Не скажу, что мне было неприятно; скорее наоборот: не сентиментально умилительным, прошибающим до слёз, но всё же приятным было осознание того, что память обо мне в ком-то осталась чистой, незапятнанной ненужными страстями; что в ком-то жило связанное с моим образом сожаление о том, чего не было, а не о том, что было.
1982