Чудесный у неё был смех. Лёгкий и безмятежный. Я тоже засмеялся, снова повернулся к ней, и какое-то время мы тихо и дружно смеялись, глядя друг на друга, словно купаясь в этом смехе. Мне очень хотелось поцеловать её в губы, нежно и благоговейно, но я боялся опять её спугнуть и просто смотрел.
- Ну, соврал, - сказал я, наконец. – Просто хотел, чтобы ты засмеялась. Ты так удивительно красиво смеёшься. Забываешь про всё, и кажется, что вокруг мир, счастье и вечная весна. А этот дом - тот самый, у которого солнце встаёт.
- И ничего этого нет… - смех её затих, глаза потемнели. - Ни счастья, ни мира вокруг... Только война, горе и смерть. И я... ты не обижайся, я не могу быть другой. Баба Рада сказала: если он тебе люб - люби. Пока я жива, будет всё хорошо с тобой. А я... не могу. Любовь - это счастье, а у меня черно на сердце. Стыдно мне быть счастливой, после того, что я видела... после того, как... после того... после всего, что…
Она вдруг закрыла лицо руками и расплакалась.
- На новый год весь полуостров освободили, - свозь слёзы заговорила она сбивчиво и горячо. - Мы такие счастливые были, с красноармейцами обнимались все… Думали – всё, свобода, победа... А потом опять... то немцы, то румыны… А весной начался ужас. Бомбили уже безостановочно. В мае неба было не видно, одни немецкие самолёты... просто солнце застило над нами… И всё сюда, все бомбы сюда, всё оружие, все силы фашистские против нас…Как ещё кто-то выжил, непонятно… ну, за что, ну, почему…
Она запнулась, попыталась сдержаться, но ничего у неё не получилось, она только сильнее, во весь голос заплакала, и я обнял её, стараясь успокоить, и понимая, что бесполезны сейчас всякие утешения.
- Я сейчас выплачусь, подожди... – бормотала она между всхлипываниями, - я так долго не плакала... думала, что никогда не смогу... я никогда… я целый год не плакала… ни слезинки…
Она пыталась что-то ещё сказать и объяснить, и опять заливалась слезами. Я гладил её по голове, вздыхал и не знал, чем помочь.
- Я понимаю - солдаты, - рыдала она, судорожно переводя дыхание. - Они на войне. Они готовы к этому. Ты же знаешь, мы все так жили, вся страна: если завтра война, если завтра в поход… Мальчишки знали: будет война – они уйдут на фронт. Вот ты? Ведь ты знал: если война, ты будешь солдатом… Ведь знал, скажи?
- Да, - сказал я серьёзно, понимая, что говорю правду. – Да, я знал и знаю: если будет война, я буду солдатом.
- Вот. Ты же понимаешь: нужно защищать свой дом. Родину свою...
- Да, - сказал я. – Я знаю это.
- Вот видишь, - она всхлипнула, подняла ко мне мокрое лицо. - Но при чём… почему мирные жители, которые не могут воевать: старики, больные, раненые, маленькие дети…
Она снова залилась слезами, и я снова молча начал гладить её по волосам.
- На войне ты убиваешь врага, – плакала она. – Ты знаешь, что там, за линией фронта, враги, вооружённые, подготовленные. Ты понимаешь, что враг – это тот, кто там, с другой стороны. А мирные жители?.. Чем они… что они сделали?.. Они же не на фронте… они не воюют, они просто у себя дома… за что?.. Баба Рада не пускает меня в ту сторону, но я же знаю… я знаю, что творится… людей пригоняют, как скот… всех подряд, стариков, больных, малышей – кто в чём был… кого в чём схватят… детишек босеньких… им даже не дают умереть без мучений… Хоть наповал бы стреляли… а их косят просто, как придётся… сбрасывают в шурф живыми… Там, над этим рвом, где расстреливают... там же сутками стоны слышны… Это я тут далеко, а люди рассказывают… там же ужас, в городе… школьников, ребятишек в первый день согнали, они думали – в школу на занятия, книжки принесли, а их вывезли за город, и всех… понимаешь, всех… кто говорит, расстреляли, кто говорит – отравили, яды испытывали… и только сумки с книжками... ветер тетрадки носил несколько дней...
Она опять зарыдала безутешно
- За что? Ты может сказать, за что? Я не понимаю… Разве это война, когда убивают беззащитных, безоружных?..
- Да, - сказал я твёрдо. – Да. Это война.
- Нет, нет, так нельзя… это невозможно… это преступление...
- Нина… ты же сама говоришь: врага надо ненавидеть. Они для нас враги. Но пойми: и мы для них – враги. Они нас ненавидят. А когда человека ненавидят, его уничтожают.
- Но за что, за что? Они же не солдаты… Почему?
- Потому что, - сказал я почти жёстко. – Потому что раз ты враг, тебя должно быть как можно меньше.
- А дети чем виноваты?..
- Дети – это будущие взрослые. Значит, будущие солдаты. Значит, враги.
- А девочки…
- А девочки – это будущие женщины. Которые родят солдат, будущих врагов.
- Будущих врагов… - эхом откликнулась она и глубоко, прерывисто вздохнула.
- Вот ты сказала, - я попытался говорить спокойно. - По обе стороны от линии фронта всё ясно. Но ты забываешь, что враги могут быть и рядом. И ничего с этим не сделаешь. Война идёт всегда. Просто иногда она ожесточается и становится зверством. А потом зверский период проходит, наступает вроде бы мир. На самом деле – просто затихает на время. До следующего приступа зверства. Пойми, не бывает интеллигентной и порядочной войны. Война – это всегда зверство, безумие, подлость… Мы же это в школе проходили, помнишь? Читали у Толстого… И даже учили наизусть. Помнишь: война, противное человеческому разуму... Вы учили наизусть?
Она молчала. Бурные слёзы у неё прошли, она теперь просто судорожно вздыхала и видно было, что слушала. Волосы на висках были у ней влажными от слёз, я нежно перебирал их.
- Ну, поняла теперь? - спросил я мягко. - Поняла, как всё устроено? Не бывает приличных войн…
- Что же делать? – с безнадёжным отчаянием спросила она. - Неужели ничего нельзя сделать? Совсем ничего?..
- А что ты сделаешь с историей? - сказал я. – Она вот так идёт, и больше никак. Вот такой мир у нас. Другого нет. Или ты живёшь в этом мире и всё это выносишь, или ты с этим миром прощаешься…
- Лучше уж проститься с этим миром, где можно убивать…- сказала она всё ещё дрожащим голосом.
- А как же Орлёнок? – напомнил я. – Как же Николай Островский? Жить надо так, чтобы не было мучительно больно…
- Мне больно, - сказала она тихо… Мне как раз мучительно больно… Что-то я делаю не так… Надо мстить, а я не могу. Надо ненавидеть – а я не могу. Знаешь… я на днях подумала… если бы на моих глазах умирал немецкий солдат, я бы пыталась его спасти… Вот ужас, правда? Это же ужас, скажи? Но для меня бы он не был врагом. Я бы взялась его выхаживать, понимаешь? Потому что слабый – это не боец, это не враг… И когда ты пришёл… и вы ушли за раненым, я подумала опять: вот передо мной раненый немец, такой же молодой парень, как ты… который ещё ничего в жизни не успел. Я бы думала: ему так же больно. Ему так же страшно. Он, может быть понимает, что это обман, может, понимает, что умирает... в чужой стране, что он для всех здесь - смертельный враг, захватчик... И как всё это? Что же такое со мной, зачем я так думаю? Разве можно так думать о врагах?
Она смотрела на меня умоляющими глазами. Было видно, что она, действительно, мучается от своей доброты и не знает, как с ней жить дальше.
- Понимаешь, - сказал я, гладя её по волосам, – многие женщины вот такие. Милосердные. Такая вот у вас черта. И пусть она будет. Это… это мирная черта... Оставайся такой, и перестань ты себя корить. Ты вот такая, хорошая, настоящая… Ты всё правильно думаешь. Если всем так думать – войны просто не будет. К сожалению, так думают не все… А немцы, они же тоже разные… многие из них никакие не фашисты, а обыкновенные, простые люди, попавшие в эту молотилку… гибнущие неизвестно за что… Всё правильно ты думаешь, не мучай себя… Думаешь, среди наших не было зверства? Ты вспомни гражданскую войну. Там свои были врагами. И готовы были рвать и пытать своих же близких… Свои - своих, понимаешь? Перестань. Мир вот такой жестокий - и всё. Нет другого. Есть только такой.
- Что же делать, чтобы мир стал другим?
- Что делать-что делать… - я вздохнул. - По-моему, просто надо любить друг друга. Я не знаю другого способа. Понимаешь, ты просто девочка, ты не для войны. Поэтому или скрепляешь своё сердце и идёшь через войну, либо сидишь и плачешь. Твоя Наташа выбрала первый путь.
- А я вот сижу и плачу, - вздохнула она. – Спряталась на печке и плачу...
- Точно, спряталась на печке, товарищ партизанская связная, сидишь и плачешь... - улыбнулся я. – Ты только представь, что было бы без тебя…
- Был бы кто-нибудь другой, - вздохнула она.
- Ну так на месте Наташи тоже мог быть кто-то другой.
- Да, - сказала она, помолчав. – Наверное, ты прав… Ты мне всё так объяснил… мне даже легче стало… Наверное, мальчики, они как-то по-особенному сделаны, что всё понимают по-другому.
- Да, - сказал я, - в этом ты права. Мальчики, действительно сделаны как-то по-другому. И… разве это плохо?.. По-моему, это замечательно… Разве тебе плохо со мной?
- Хорошо, - прошептала она доверчиво. – Но разве можно так сейчас? Разве честно это, когда кругом смерть?
- Да, - сказал я, осторожно, еле дыша, трогая её лицо, - кругом смерть. Но и жизнь тоже кругом. Война - это же не значит, что должна кончиться жизнь.
- Стыдно быть счастливым, - прошептала она.
- Неправда, - сказал я. – Стыдно слабого бить, стыдно бросить в беде. А быть счастливым - это просто нужно. Потому что, если ты не счастлив – значит, ты несчастливый человек. И за что тогда жизнь отдавать? За то, чтобы было больше несчастливых? Разве это правильно? Сама подумай: я отдал жизнь за несчастье других. Нормально это?..
- Да… как-то по-твоему правильно получается… - прошептала она. - Значит, быть счастливым – не стыдно?
Совсем близко передо мной блестели её глаза, ищущие, полные надеждой. Я прислонился лбом к её виску.
- Не стыдно, - сказал я.
- Значит, можно? – словно не веря, - прошептала она.
- Можно...
- Правда?
- Правда…
- Правда?
- Правда…
И степлилось между нами пространство, и протаял её лёд, и словно унёс её боль и последние сомнения, и я сам почувствовал, как тело её позвало меня, и я видел, что она уже ничего не боится, а ищет меня, мои руки, моё лицо, мои плечи…
И всё сложилось, наконец, правильно, и всё случилось, и никто ничего не боялся, всё было легко и чисто, и я старался быть осторожным, прямо совсем-совсем осторожным, потому что всё время помнил про пыльцу на крыльях, которую нужно беречь…
продолжение следует http://www.proza.ru/2018/09/20/765