А потом ночь всё длилась, всё длилась, всё не кончалась она, всё не кончалась… длинная была ночь, длиннее, чем всегда, и такая хорошая она была, мягкая, мирная, и не верилось, что где-то рядом - страшное, безнадёжное горе; казалось, что завтра утром мы откроем глаза – и будет мир, просто мир…
И я то проваливался в сон, то просыпался с тихим счастьем в сердце, то опять забывался, а Нина не спала, вставала, уходила куда-то светлой тенью, потом возвращалась в накинутом на плечи пуховом платке, приносила воду в мятой кружке, мы её пили, пахнущую железом, я тихо корил Нину за то, что она ходит раздетой, рвался сам что-то приносить, относить, опекать, защищать, ложиться на плаху, совершать подвиги… Она смеялась, не пускала никуда, ни на какие подвиги, скользила ко мне под одеяло, и опять я обнимал её тоненькое тело, с изумлением чувствуя губами дивную прохладу и теплоту её кожи, и рассыпчатость её полурасплетённых кос, и нежность, от которой хотелось плакать…
И было удивительно тихо в доме, только время от времени оживал сверчок, которого я сначала не отличал от просто тишины. А потом, в какой-то момент, я вдруг услышал его уютную мелодию и узнал.
- Сверчок у вас живёт, - тихо пробормотал я, в очередной раз выпадая из дрёмы. - Как здорово… как хорошо…
- Лада… - прошептала Нина тихо.
- Кто лада?
- Сверчок…
- Так сверчка зовут? – удивился я.
- Лада-лада… Баба Рада так зовёт. Она с ним разговаривает. Ночью лежит на печке и говорит, и говорит с ним… Она умеет. Она с травой говорит, с деревьями, с птицами… Всё понимает, что они говорят, а они её понимают…
- Интересно, - сказал я. – А почему Лада? Это на каком-то языке?
- Да у неё свой язык. Не всё поймёшь. Да она и не всё скажет… Иногда наговорит всего – а понятно чуть-чуть. А иногда скажет одно слово – и всё ясно сразу про всё…
- А про нас с тобой говорила она? - спросил я осторожно.
- Да, говорила…
Нина замолчала и молчала долго, я даже успел задремать, и в этой дрёме всё время всплывал тот странный разговор, который я слышал по дороге к обрыву и который слышать не мог. И теперь мне хотелось понять, был он на самом деле или нет.
- Скажи – что, - попросил я.
- Говорила: он с тобой схож, собой пригожий, сердце у него чистое, чего тебе ещё надо, люби, - зашептала она. – Только, если отдашься ему – свою силу потеряешь. Упадёт схрон, сама не поднимешь, только я подниму. Пока я живая, люби, не бойся…
Я ошеломлённо повернулся к ней.
- Что упадёт? Схрон? Это что такое?
- Защита, значит, - сказала Нина. - Она же меня защищает. У неё свои способы есть. Чтобы всё у меня получалось, чтобы я была жива и невредима.
- Вот почему мужики говорили: заколдованная… - вспомнил я.
- Ну, не знаю, может, и заколдованная. Но я же тебе рассказывала, как дорогу можно прочистить. Это же не колдовство.
- А что? – спросил я.
- Просто такой способ… Вот ты сам подумай, - зашептала она оживлённо, - мы когда здороваемся, мы же друг другу желаем здоровья, да? Желаем, улыбаемся, и это всё дальше идёт из тебя, хорошее, тёплое. Ты как бы душой своей делишься. Баба Рада своей душой со мной поделилась – и я выздоровела. Потом она опять своей душой поделилась – у меня защита появилась, какой не было никогда… А сейчас я с тобой душой поделилась. Наверное, об этом она говорила. Я душой поделилась, а защита уменьшилась.
- Что???
Дрёма с меня мгновенно слетела, словно её и не было.
- Что ты сказала?! – шёпотом закричал я, чуть ли не взлетая в кровати, почти зависая над ней с отчаянным чувством. – Ты поделилась защитой?? Но как ты могла??! Зачем?
- Ну, что ты, успокойся, - она ласково взяла моё лицо в ладони. – А как по-другому? Это же само… Когда любишь – делишься… Я делюсь с тобой, ты делишься со мной. Когда люди… когда они вместе, когда они любят, они всегда делятся. Ты что-то отдаёшь, а в ответ что-то получаешь. А другой отдаёт тебе, и получает в обмен твоё. Вот и выходит любовь, - застенчиво закончила она.
Я выдохнул, лёг опять в подушки.
- Ерунда какая-то, - сказал я с досадой. - Ну, положим, люди отдают, люди берут. Но почему твоя Богорада так обо мне подумала? По её словам получается, я тебе и не дал ничего…
Я на самом деле расстроился. Понимал, что ерунда, мракобесие, но глубиной души чувствовал какой-то важный смысл в этом мракобесии. Где-то там, где я чего-то не знал, всё так и было, скорее всего…
Я подумал, притянул к себе тёплое ладное тело, уткнулся лицом в косы.
- Ах ты, Белка-Белка, - пробормотал я, почти страдая. – Как же так… Я не знал… а ты знала… и ничего не сказала, ни слова… Если бы я знал… Ты должна была сказать. Если бы я знал…
- И что? Ты бы ушёл от меня, если бы знал? Ушёл бы?
- Да, - медленно сказал я, вслушиваясь в себя. – Я ушёл бы. Если бы знал. Хотя это и чушь несусветная, но я бы ушёл.
- Вот поэтому я и не сказала, - улыбнулась Нина.
- Сумасшедшая, - сказал я. – Как же так можно. Ты же в это веришь…
- А ты?
- А я, конечно, нет, но если ты веришь, то и я могу. Если ты веришь, значит, и я должен верить. И получается, ты что-то важное отдала, а я? Я чепуху всякую…
- Чепуху? – она засмеялась, погладила меня по лицу, вздохнула. – Чепуху? Да я эту чепуху всю жизнь буду помнить. Ничего за неё не жалко…
- Да ну… - насупленно не поверил я, - глупости всякие… Ты сама подумай: жизнь - и просто какой-то прохожий человек. Что дороже?
- Знаешь, иногда прохожий человек может быть дороже жизни, - прошептала она. - Я ведь как иногда думала: меня могут убить, я могу погибнуть, умереть. И так я и не узнаю никогда, что это такое, когда любимый человек тебя обнимает, что это такое - с любимым провести ночь… И я бабе Раде говорила, как это всё грустно… А она говорит: На пустом месте слёзы не льют, будет твой человек, Ясень ясный, - она помолчала. - И когда ты пришёл и я тебя увидела на пороге, то сразу подумала: а вдруг это он и есть? Или, думала я, может быть, раненый, которого вы спасать пошли… В общем, не знала я, кто и что, и после вашего ухода сразу к бабе Раде кинулась – спрашивать: это он или нет? И мне так хотелось, чтобы это был ты… мне так нравились всегда тельняшки… - она застенчиво засмеялась, - глупо да? Но я с самого детства в Севастополе на моряков заглядывалась – как курсанты красиво шли по улицам строем – в этих широких клёшах, с этими матросскими воротниками, и ленточки по ветру вьются, и полосатая тельняшка видна… Глупо, да? Но у меня такое чувство было… светлое и гордое… Я, маленькая, была влюблена сразу во всех моряков, они мне особенными казались. Приезжала в Москву из Севастополя и обиженно говорила: папа, почему ты не моряк? Вот было бы здорово, ты бы носил тельняшку, и я бы её тоже надевала…
- Вот оно что, - сказал я, - это благодаря тельняшке, оказывается, мы с тобой здесь. Я про неё и забыл совсем. А хочешь, я тебе её подарю? Бери её и носи, раз нравится.
- Ой, нет, что ты, она твоя…
- Ну, была моя, а станет твоя…
- Ой, нет, мне нравится на тебя в тельняшке смотреть…Тебе так идёт…
- Ну, ладно, - сказал я. – Тогда ты просто завтра утром её наденешь и походишь в ней. Тебе тоже пойдёт. Ты будешь ходить в тельняшке, а я буду на тебя любоваться. А ты – на себя. У вас зеркало хоть есть?
- Ой, есть, конечно...
- Ну, всё у вашей бабы Рады есть, - я помотал головой. - Значит, получается, она знала, что мы встретимся? Знала, что я приду, что мы вместе будем?
- Она всё знала. Она всё знает наперёд. Только не всё говорит. Про тебя сказала: если назад не оглянется, с тобой будет…
- Назад? Что такое «назад не оглянется»?
- Не знаю. Вот так сказала: три раза оглянется – потеряете друг друга. А потом всё равно найдёте, встретитесь, всё договорите.
- Как это? – ещё больше удивился я.
- Не знаю, вот так сказала… Говорила: встретитесь ещё раз, но не скоро, забудете всё. Но он тебя узнает.
- Я тебя узнаю? – зачарованно переспросил я. – Но как?
- Не знаю, Ясень, - сказала она тихо. – У неё и переспрашивать бесполезно, она ещё больше непонятного скажет… Сказала вот так: три раза оглянется – потеряетесь. А потом встретитесь, и много времени уйдёт. Я спросила: я состарюсь? Нет, говорит, молодая будешь.
- Куда же мне не оглядываться-то, – озадаченно сказал я. – Ну, и баба Рада… Так значит, ты пошла к ней и спросила про меня. И вы сидели в той комнате, так? На лавке накидка домотканая, серая с синим и красным, так? На полу тоже трава.
- Да… половички с красной и синей шерстью.
- И скатерть на столике серая с бахромой?
- Да, с кистями.
- И по стенам травы в пучках. Трещина на стене в углу.
- Да, как ты разглядел в темноте?
- Да не разглядел я… я всё это видел, пока мы на телеге ехали.
- Ты это видел во сне? Ты спал на телеге?
- Не спал. В том-то и дело. Но видел, словно во сне.
- И разговор слышал?
- Да. Именно, как ты сейчас рассказала. И ты сказала: я не верю, я же комсомолка. Говорила так?
- Да, - почти со страхом сказала Нина. – Ой, я бы подумала, что ты под окном подслушивал…
- Точно, - сказал я. – Я под окном и подслушивал. А потом ещё и влез в окно и спрятался под стол. И вижу из-под стола: чьи это такие красивые ножки… такие красивые-красивые, стройные ножки…
Я обнял её под одеялом, провёл ладонью по гибкой талии, скользнул вниз по гладкому бедру, добрался до колена...
- Сижу под столом и думаю: а что если мне схватить эту красивую ножку за пяточку…
Я резко нырнул ладонью вниз, но не успел ничего ухватить, она взвизгнула, вскочила молниеносно с постели, снова взвизгнула, схватила подушку бросила в меня и рассмеялась, не таясь.
- Как мне нравится твой смех, - сказал я, тоже смеясь. – Как я хочу, чтобы ты всё время смеялась…
- Я тоже хочу, - сказала она, затихая. - Я тоже очень-очень хочу всё время смеяться. Но для этого должна кончиться война...
продолжение http://www.proza.ru/2018/09/24/828