Леонид Дормидонтович, несколько смущенный масштабами организованной им самим кампании по отлову абстракционистов, уже давно поблагодарил коллег за служебное рвение и намекнул, что задача выполнена, но коллеги все продолжали и продолжали поставлять в следственный изолятор лиц, так или иначе, по их мнению, уличенных в приверженности к другим, отличным от социалистического реализма, жанрам искусства.
Основным источником получаемых ими сведений о различного рода абстракционистах и модернистах были разоблачительные письма простых советских людей. Эпидемия доносов буквально захлестнула Москву. В полной уверенности, что делают большое и нужное дело, граждане писали в газеты, органы госбезопасности, внутренних дел, прокуратуру и, конечно же, в партийные организации. Большинство писем было анонимными.
Некто «А» пришел в гости раньше назначенного времени. Хозяева, чтобы гость не скучал в ожидании других приглашенных, дали ему полистать альбом, в который были вклеены открытки с изображением шедевров абстрактной живописи. Через два дня хозяев арестовали по обвинению в антисоветской агитации и пропаганде (ст. 58 пункт 10 часть 2 УК РСФСР), а поскольку открытки они собирали от всех знакомых, по всей Москве, то к пункту десять 58-й статьи прибавилось обвинение по пункту 11 — преступная организация, и вслед за хозяевами альбома, раскаявшимися в своей вредительской деятельности, в СИЗО потянулся длинный шлейф «соучастников» и лиц, знавших, но не донесших (ст. 58 пункт 12). И хотя «альбомным делом» занимался не сам товарищ Блинов, а один из его амбициозных молодых подчиненных, хотя каких-либо выдающихся, особо нужных стране специалистов среди арестованных не значилось, и ни один из них не был расстрелян, у Леонида Дормидонтовича осталось ощущение, как будто он лично сделал что-то непотребное, несовместимое с коммунистической моралью.
Еще случай. Профессор А. А. Поликарпов, заведующий кафедрой химии одного из столичных вузов, увлекался живописью. Даже мечтал когда-то брать уроки рисования, но все никак не мог выкроить времени для серьезных занятий своим хобби. Между тем в институте хронически не хватало различных наглядных пособий. На их поиски и заказы уходила масса профессорского времени. И вот, чтобы совместить приятное с полезным, профессор надумал в свободное от лекций и написания научных трудов время рисовать на холстах молекулы различных химических веществ, кристаллические решетки и т. п. Соседка по коммунальной квартире, зайдя однажды к нему одолжить сахарку и застав профессора за разукрашиванием молекулы трихлорэтилена, решила, что он абстракционист. В голове женщины мигом созрел план увеличения своей густонаселенной жилплощади за счет профессорской. Она поблагодарила соседа за сахар, а через час уже написала на него донос в милицию. Прошло дней пять, и уважаемого в научной среде человека, корифея коллоидной химии, доставили в следственный изолятор!
Дело «профессора-абстракциониста» настолько возмутило Леонида Дормидонтовича, что он решил заняться им сам, а после просмотра «вещественных доказательств» извинился перед ученым за причиненные ночным арестом неудобства, взял с него подписку о неразглашении тайн следствия и отпустил того с миром на все четыре стороны. Да, страна нуждалась в рабочей силе для великих строек. Но разве великие ученые стране нужны меньше, чем зэки?
Дело профессора закрыто. Остался лишь небольшой штришок: в камере СИЗО второй день ожидает вызова на допрос к Леониду Дормидонтовичу «соучастница» — четырнадцатилетняя девушка-подросток, помимо прочих прегрешений обвиняемая в том, что скрыла при допросе факт своего знакомства с «профессором-абстракционистом». Конечно же, вызывать девушку на допрос нет смысла: к абстрактному искусству она никакого отношения не имеет, а выяснять у нее, почему пыталась ночью помешать аресту молодого человека, удобнее тому следователю, который ведет дело юноши. Товарищ Блинов поднял трубку телефона, другой рукой пододвинул к себе папку с делом «соучастницы» и хотел уже звонить по инстанциям, как вдруг его взгляд споткнулся на выведенной чернилами поверх картонной обложки фамилии девушки — Воглина.
— Воглина, Воглина… — прошептал вслух Леонид Дормидонтович и положил трубку на рычаг телефонного аппарата. — Не та ли это самая пионерка Настя Воглина, которая сообщила Сталину о том, что в Москве планируется устроить выставку мологских художников?
В памяти чекиста моментально всплыли слова наркома Ежова: «Подобная выставка сейчас — это диверсия. Это подкоп под планы электрификации страны!»
Товарищ Блинов встал из-за стола, прошелся по комнате. Еще недавно он со страхом думал о наступлении того момента, когда нарком поинтересуется, как обстоят дела с поимкой «отщепенцев». Единственный мологский художник, о прибытии которого в Москву известно некоторым сотрудникам НКВД, — это Анатолий Сутырин. Даже если бы на суде какой-нибудь московский или провинциальный абстракционист (а жертва Леонидом Дормидонтовичем уже была намечена) признался в намерении организовать выставку картин с видами Мологи, у коллег наркомвнутдельцев все равно сохранились бы подозрения насчет Сутырина. А тут такая удача! Первоисточник сведений о готовившейся выставке — пионерка Настя Воглина собственной персоной! Если всевидящий нарком не имеет других каналов информации, то теперь появился шанс разрешить проблему малой кровью.
Леонид Дормидонтович достал из кармана брюк портсигар, открыл его, вытащил папироску, размял ее и, закурив, принялся дальше размышлять над возможными путями разрешения «дела Сутырина».
Заставить Воглину подписывать на допросах нужные показания — не проблема. Но на суде она может выболтать правду, и тогда все старания спасти Сутырина сведутся к нулю. Значит, подследственная должна подписать нужные показания, а затем… Затем… Нет. Только не это! Ей всего четырнадцать лет! Жалко девчонку… Может, удастся решить задачу иначе? Но как? Неужели, замкнутый крут? Столько неразрешимых проблем разом! И, в первую очередь, все еще дамокловым мечом висит над будущим Микеланджело соцреализма обвинение в убийстве С. А. Конотопа.
Скоротечная эйфория по поводу нахождения в СИЗО пионерки Воглиной сменилась нарастающим чувством безысходности.
Эх, бросить бы все к чертовой матери и бежать! Бежать, бежать, бежать… Все равно куда. Лишь бы бежать…
Товарищ Блинов ткнул еще тлеющий окурок в стоявшую на краю стола алюминиевую кружку и, обхватив голову руками, закачался всем телом, стоя посередине комнаты допросов:
— Что делать? Что делать? Что делать?
Прошло минут пять или чуть больше. Из душного воздуха комнаты, из клубов папиросного дыма над головой чекиста стали вырастать тени некогда допрошенных здесь и обвиненных во всех тяжких грехах арестантов. Сквозь плотно прижатые к ушам ладони просочился чей-то шепот, чей-то плач… Леонид Дормидонтович резко развел руки в стороны.
— Смирно! — скомандовал он сам себе.
Привыкшее автоматически выполнять команды тело, прекратив раскачиваться, вытянулось по струнке. Тени арестантов, ударившись в потолок, ушли сквозь перекрытие вверх. Снова обретая контроль над психикой, товарищ Блинов постарался закрепить успех дозой положительной информации.
— Нет так все и плохо, — пробормотал он себе под нос. — Сутырин не расстрелян, доставлен из Рыбинска в Москву и находится под моим контролем. Уже собраны доказательства о том, что сам он лично не присутствовал в Юршино во время происшедших там трагических событий. Правда, интерес художника в физическом устранении Конотопа и уничтожении в огне пожара протоколов допросов «диверсантов-мологжан» отрицать трудно. Более того, еще не ясно, каким образом секретно от рыбинских Шерлок Холмсов разобраться со всеми перипетиями Юршинского дела. А время поджимает. Впрочем, если внимание наркома занять делом абстракционистов (с десяток из них уже «сознались» в подготовке Берлинской выставки), тогда лимит отпущенного времени можно растянуть еще дней на десять. Но десять дней — это предел. Значит, завал? Нет, и еще раз нет! Главное — не расслабляться, работать, работать и работать… В Гражданскую не из таких ситуаций приходилось выпутываться.
Несколько приободрив себя подобными рассуждениями, Леонид Дормидонтович снова сел за стол, поднял трубку телефона и велел привести в комнату допросов Анастасию Воглину.
* * *
Несмотря на обилие нервных потрясений: арест, обыск, бессонные ночи в душной, переполненной камере СИЗО, — Настя все еще не была сломлена психически и верила, что с ней просто произошла какая-то чудовищная ошибка, что все еще образуется. Пройдет час, другой — сотрудники НКВД разберутся во всем, извинятся перед ней, отпустят из тюрьмы…
Едва переступив порог комнаты допросов, она с надеждой взглянула на сидевшего за высоким письменным столом мужчину. Но тот почему-то отвел глаза и, углубившись в свои бумаги, тихим бесстрастным голосом стал задавать вопросы про Мологу, про цели приезда в Москву, про Поликарпова и того несчастного юношу с разбитым носом, которого привезли вместе с ней в следственный изолятор.
Настя отвечала, стараясь припомнить мельчайшие подробности. Ей было нечего утаивать. Но после трех часов непрерывного монотонного допроса устала и, опустив голову вниз, стала отвечать более односложно. Следователь подробно записывал ответы в протокол, задавал все новые и новые вопросы. И вдруг:
— Осенью прошлого года вы написали в письме товарищу Сталину о том, что в Москве состоится выставка картин мологских художников. Какова была цель написания вами письма?
«Откуда он знает про письмо? — удивилась Настя. — Неужели Сталин передал его в НКВД? Зачем? Или оно действительно перехвачено троцкистами, и этот допрос ведет тайный враг, чтобы окончательно исключить любую возможность спасения Мологи?»
Не найдясь сразу, что ответить, она замешкалась, подняла на следователя глаза и вздрогнула, встретившись с жестким, прожигающим человека насквозь взглядом его глаз.
— Вы слышали вопрос?
— Слышала, — пробормотала Настя, снова опуская голову.
— Так отвечайте.
— А разве из письма не ясно?
— Здесь задаю вопросы я!
«Почему он грубит? Почему он стал злым? Он знает, что я не виновата ни в чем, но не отпустил меня тотчас. Значит, дело в моем письме. Он враг. Он хочет навредить стране. Он хочет, чтобы Молога была затоплена, чтобы картины Анатолия и сам художник были уничтожены», — пронеслось в голове Насти и, не поднимая головы, она тихо, но твердо произнесла:
— Я не буду вам отвечать. Я писала письмо товарищу Сталину, а не вам.
Леонид Дормидонтович удивился смелости сидящей перед ним девчонки и попытался нажать на нее чуть сильнее:
— Вы понимаете, что, отказываясь отвечать на вопросы, затягиваете следствие?
Настя молчала, еще ниже наклонив голову.
— Если вы действительно ни в чем не виноваты, то, получив четкие правдивые ответы на все свои вопросы и убедившись в вашей невиновности, я отпущу вас домой. Но если вы будете молчать, я вынужден буду отправить вас назад в камеру и продолжить допрос только тогда, когда вы сами об этом попросите. Вам нравится сидеть в тюрьме?
Настя снова промолчала, с трудом сдерживая готовые вырваться из глаз слезы.
Товарищ Блинов задумался. Характер у девчонки упрямый. Но стоит ли его ломать? Если она упорно молчит по поводу письма, значит, видит в следователе угрозу каким-то чрезвычайно важным для нее духовным или материальным ценностям. Картинам? Мологе? Или мологским художникам? (Сутырину?) Что ж. Это легко выяснить. И, возможно, потом удастся сыграть и на ее привязанности, и на ее упрямстве.
— Я видел те картины, о которых вы пишете в письме, — задумчиво, как бы воскрешая в памяти запечатленные на картинах события, пейзажи, бытовые сцены, произнес Леонид Дормидонтович. — Они великолепны. Я смотрел на них со слезами на глазах. К сожалению, я не видел Мологу воочию, но полюбил ее по картинам. Вы тоже любите Мологу?
Настя, скосив глаза вверх, не поднимая головы, посмотрела на следователя. Его взгляд больше не был таким жестоким. Черты лица приобрели мягкость.
— Люблю, — шмыгнув носом, подтвердила она.
— А картины мологских художников вам нравятся?
— Нравятся…
— К сожалению, спасти город уже не в наших силах. Сутырин слишком поздно привез картины в Москву. Вы знаете Сутырина?
Лицо Насти покрылось румянцем. Что ответить? Сказать «да» — не означает ли предать Анатолия? Сказать «нет» — значит не узнать более о нем ничего.
— Нашлись люди, которые обвинили гениального художника в том, что он пытается сорвать планы строительства рыбинской ГЭС ради спасения Мологи, — никак не реагируя на этот раз на молчание Насти, продолжил следователь. — Это очень серьезное обвинение. Планы партии и правительства построены на точном расчете тысяч специалистов. Мологу никто не думает уничтожать. Она просто будет перенесена на новое место.
Леонид Дормидонтович, не вставая со стула, нагнулся к стоявшему сбоку от стола сейфу, порылся там и, достав несколько газет, протянул их Насте:
— Почитай на досуге.
Настя молча приняла газеты и положила себе на колени.
— Конечно, потери при переносе неизбежны, но будут и приобретения. Однако мне не хотелось бы, чтобы в числе потерь был обвиняемый, согласно вашего письма, в попытке срыва партийных и государственных планов — художник Сутырин.
— Я никого не обвиняла! — встрепенулась Настя.
— Вы написали письмо…
— Там все ложь!
— Значит, вы себя обвиняете во лжи?
— Да!. . То есть — нет!. . Я сама не знаю! Но он ни в чем не виноват! — неожиданно, встав со стула, в запальчивости воскликнула Настя.
— Успокойтесь, — усадил ее движением ладони на место товарищ Блинов. — Я уверен в невиновности Сутырина и, поверьте, не меньше вас хотел бы видеть его на свободе, а не в тюрьме, но ваше письмо висит на нем вместо гири. Не надо мне сейчас отвечать. Подумайте и напишите: кто, по-вашему, хотел организовать выставку. Думайте хорошо. Именно вы сообщили об антигосударственных планах мологжан, поэтому вам же сподручнее и отвести подозрения от Сутырина, указав истинных виновников. У вас есть враги?
— Я не знаю…
— Думайте.
Леонид Дормидонтович поднялся из-за стола, пододвинул Насте пару листов чистой бумаги, ручку, чернильницу и, постояв немного за ее спиной, тихо вышел из комнаты.
Оставшись одна, Настя некоторое время сидела неподвижно. Мысли в голове путались. Разве желание спасти город преступно? Где теперь находится Анатолий? В тюрьме? У кого остались его картины? Что будет с Мологой? Неужели нельзя пересмотреть правительственное решение о затоплении города?
Она машинально раскрыла одну из лежавших на коленях газет. Синим химическим карандашом в верхнем углу на второй странице был отмечен галочкой заголовок: «Новая Молога — город будущего, строящийся сегодня». Настя бегло просмотрела статью, потом вчиталась более внимательно. Некто Скользнев Л. Д. восторженно рассказывал, как на левом берегу Волги, почти напротив Рыбинска строится современный социалистический город — Новая Молога. Какие там будут теплые красивые дома, чистые зеленые улицы, залитые светом электрических фонарей. Какие счастливые люди — мологжане, волей судьбы оказавшиеся в центре внимания советского правительства.
Настя свернула газету и аккуратно переложила с коленей на стол. Раскрыла следующую. Прочитала о том, как мологжане благодарны Волгострою за быстрое и качественное проведение работ по возведению домов в Новой Мологе.
Третья газета вторила первым двум. Но ни в одной из них ни слова не сообщалось о том, будут ли перевезены в Новую Мологу: здание Манежа, мологские церкви, Афанасьевский монастырь, пожарная каланча, заливные луга с травами по пояс, чистый целебный воздух Междуречья и многое-многое другое, что вмещает в себя слово «Молога».
Настя верила газетам, но спокойней от их бодрых слов на душе не стало. Мысли снова стали кружиться вокруг написанного ей письма Сталину: «Конечно, письмо не дошло до ворот Кремля. Если бы товарищ Сталин его прочитал, он не допустил бы преследования художников. Он бы позволил Анатолию организовать в Москве выставку. О, как много еще вокруг вождя врагов! И один из них — следователь Блинов. Он очень хитрый. Он арестовал Сутырина и, возможно, его пытал, но Анатолий молчит, не говорит про Летягина. Теперь Блинов решил, что хитростью заставит меня проговориться. Что ж, я знаю, как ему ответить!»
Она пододвинула к себе лист бумаги, взяла ручку, обмакнула перо, стряхнула избыток чернил в чернильницу и ровным почерком в верхней части листа вывела:
«Следователю НКВД Блинову…»
Когда спустя пару часов Леонид Дормидонтович вернулся в комнату допросов, Настя, уронив голову на стол, крепко спала. Поверх газет со статьями о Мологе лежал исписанный чернилами лист бумаги. Леонид Дормидонтович осторожно, чтобы не разбудить девушку, подошел к столу, взял лист в руки и прочел:
Следователю НКВД Блинову
заявление.
Выставку картин о Мологе хотела организовать я сама, чтобы спасти город. Я написала письмо товарищу Сталину и собралась везти в Москву картины уже умершего художника Николая Харитонова, а также свои собственные. Но мама меня не отпустила, увезла с собой в деревню в Псковскую область, а картины оставила в Мологе в нашем старом доме.
Теперь я уже взрослая. Вступила в комсомол. Чтобы нарисовать новые прекрасные картины о Мологе, я приехала учиться в Москву. Но меня арестовали. Я не преступница, я ни в чем не виновата, и я сумею рассказать Сталину и о моем прекрасном городе, и о том, как вы сажаете в тюрьмы невиновных людей. Слава Сталину!
Комсомолка Настя Воглина.
Прочитав столь своеобразное заявление, Леонид Дормидонтович понял, что где-то дал маху — Воглина не поверила в его искреннее желание помочь Сутырину. Ее попытка «вызвать огонь на себя» достойна уважения, но, к сожалению, наркома такой финал дела об антигосударственной выставке не устроит. Необходимы жертвы посолиднее, чем четырнадцатилетняя девчонка.
Взглянув еще раз в раздумье на спящую Настю, товарищ Блинов сложил ее заявление треугольником, сунул в карман френча, прошел на свое место за стол и, подняв трубку телефона, приказал привести в комнату допросов Сутырина.
Проснулась Настя внезапно, вдруг с необычайной достоверностью ощутив, что снова находится в Мологе. Торопясь скорее утвердиться в этом ощущении, чтобы сон снова не унес ее в стены СИЗО, она открыла глаза и увидела… Анатолия Сутырина.
Он стоял рядом, на расстоянии вытянутой руки, вполоборота к ней и тихо разговаривал с сидящим за другим концом стола Блиновым. Настя плотно закрыла глаза и тут же открыла снова. Нет. Это был не сон.
— Если вы немедленно не освободите девочку, — с угрозой в голосе шептал Анатолий, — то я объявлю голодовку, умру, а вы будете отвечать.
— Ни я, ни администрация тюрьмы за твою голодную смерть отвечать не будем — нет более такого закона, — также шепотом парировал угрозу Блинов. — Пойми, что девочка слишком много знает. Я тебя еще от юршинских событий не отмыл, а через нее на тебя могут навесить обвинение в попытке организации антигосударственной выставки. Мало ли где сболтнет по недомыслию.
— Я уверен в ней более, чем в себе.
— Даже так?
— Даже так. Более того…
Анатолий повернулся лицом к Насте и, увидев ее широко открытые детские глаза, осекся на полуфразе.
Настя встала со стула. Неожиданно оступилась, припав на затекшую от долгого сидения ногу. Выпрямилась и тут же, упав на колени, уткнулась лицом в ноги Сутырина.
— Что ты, что ты, Настя, — испугался Анатолий. — Сейчас же встань. Я не позволю никому тебя обидеть.
В ответ Настя обхватила руками его колени и, не в силах сдержать слез, разревелась.
С минуту никто не произносил ни слова. Потом так же неожиданно, как упала, Настя поднялась в рост, стряхнула тыльной стороной ладони остатки слез со щек и бросила в лицо Блинову:
— Вы — враг народа! Вы держите в тюрьмах невиновных. Вы убиваете на ночных улицах маленьких собачек и целитесь из нагана в беззащитных женщин. Я вас презираю!
— Что ты, что ты, Настя, — беря в свои руки ее ладони, поспешил вмешаться Анатолий. — Леонид Дормидонтович спас мне жизнь и сейчас же поможет тебе выбраться из тюрьмы. Правда ведь, товарищ Блинов?
Леонид Дормидонтович не ответил, испытующе глядя на Настю, как бы оценивая ее пригодность для какого-то большого дела.
— Вы ее отпустите? — угрожающе подступился к нему Анатолий.
— Ого! — удивился Блинов столь необычному поведению художника и, успокаивая его, пообещал: — Конечно, отпущу.
Потом повернулся к Насте и саркастически поинтересовался:
— Вам прямо сейчас пропуск выписать или как?
— Я прямо из тюрьмы пойду к товарищу Сталину.
Блинов усмехнулся:
— К товарищу Сталину очередь обиженных врагами народа стоит от Владивостока до Москвы. Будешь локтями пробиваться, давить тех, кто впереди? А может, лучше не на товарища Сталина перекладывать свои проблемы, а решать их самой?
Настя промолчала.
— Чтобы товарищу Сталину прочитать все письма, поступающие на его имя со всех уголков земного шара, он должен бросить государственные дела и только читать, читать, читать… У товарища Сталина свет в кабинете не гаснет до четырех часов утра. А комсомолка Настя Воглина хочет, чтобы вождь совсем не спал. А как же ваш лозунг «Комсомол — боевой помощник партии»?
Настя оставила без ответа и этот выпад.
Леонид Дормидонтович поднялся из-за стола, подошел к Насте с Анатолием, обнял их дружески за плечи.
— Я знаю, что вы оба невиновны. Я делаю все возможное, чтобы вам помочь, но страна напичкана врагами, невидимыми врагами. Они не дремлют. Кому-то из них помешал Анатолий, и на него возвели обвинение в подготовке диверсии, в убийстве человека… Вас, Настя, обвиняют в попытке помешать аресту преступника и в связях с профессором-антисоветчиком.
— Это все ложь!
— Согласен. И вашу, Настя, невиновность я сумею доказать очень быстро. С вашим освобождением нет проблем. Но чтобы опровергнуть обвинения, возведенные на Анатолия, мне нужна помощь преданного, умного человека.
Леонид Дормидонтович многозначительно посмотрел Насте в глаза, сделал паузу и затем, не торопясь, обстоятельно рассказал ей обо всех перипетиях «Юршинского дела», объяснил, почему ее письмо Сталину, оказавшись под контролем у наркома, не может быть оставлено без последствий для настоящих или мнимых организаторов несостоявшейся выставки.
Не столько из объяснений следователя, сколько из реакций на них Сутырина Настя поняла главное — Блинов действительно предпринимает все возможное и невозможное, чтобы спасти Анатолия от нависшей над ним смертельной опасности. Смирившись с тем, что у Сталина не хватает времени, чтобы вмешиваться в персональную судьбу каждого обиженного врагами народа человека, она согласилась помогать следователю.
Леонид Дормидонтович потребовал от Насти немного. Во-первых, молчать даже под пытками обо всем, что узнала сегодня. Во-вторых, отправиться с одной из сотрудниц НКВД в Рыбинск для тайного расследования «Юршинского дела». Основное назначение Насти — быть «маскировочным прикрытием» для своей спутницы. По легенде, она с «теткой» будет искать свою мать, Надежду Воглину, якобы уехавшую в Мологу два месяца назад и с тех пор не подающую о себе никаких сведений.
Проблемы, возникшие из-за Настиного письма Сталину, товарищ Блинов брался разрешить самостоятельно. От Насти потребовалось только поставить подписи под двумя чистыми листами бумаги.
«Настино дело» он закрыл «за отсутствием состава преступления», а для предотвращения возможных рецидивов попросил ее написать и оставить ему следующее заявление:
Наркому внутренних дел товарищу Ежову Н. И
заявление.
Своры врагов, загоняемые под Вашим руководством в угол, все еще огрызаются. Наиболее наглые враги пытаются ослабить стройные ряды наркомвнутдельцев изнутри. Враги, пытающиеся дискредитировать органы НКВД, самые опасные. Один из них — Петр Симоненко, стрелявший в ночь с 15 на 16 июня 1937 года из табельного оружия в маленькую собачку породы «болонка». Считаю, что стрельба по болонкам на ночных улицах Москвы не только нарушает покой мирных граждан, но является стрельбой по авторитету НКВД. Лицам, подрывающим авторитет НКВД, не место в органах!
С комсомольским приветом Настя Воглина.
Продолжение: http://www.proza.ru/2018/07/25/901
К началу романа: http://www.proza.ru/2018/07/24/555
Оглавление: http://www.proza.ru/2018/08/18/1169