Ирэна. Повесть в стихах и прозе
(Начало:
http://www.proza.ru/2018/01/26/252)
Глава вторая
Ирэна говорила без умолку, легко перекрикивая добродушный, надёжный и ровный гул бодрого перестроечного метро. Казалось, она всеми силами стремилась не упустить что-то важное, хотя и совсем не то, о чём заговаривала раз за разом. Речи её были отрывочны, но ни в каком случае не глупы и не пошлы. Разве только одно: в вопросах своих она как будто представала куда менее осведомлённой, чем удавалось о ней подумать.
- А что это за общество «Память»? Расскажите мне, пожалуйста, я ничего о них не знаю. Мне всё это страшно интересно.
- Русские националисты. Их – три группировки, и все враждуют друг с другом. Сычёвцы – сталинисты, васильевцы – православные, емельяновцы – язычники. Каждая «Память» считает жидомасонскими организациями две остальных…
- Господи, какой ужас!.. А вот что это такое, скажите? Они все – сумасшедшие?
- Сумасшедших там, конечно, хватает. Но у них имеется поддержка и в госбезопасности, и в ЦК.
В мерно едущем вагоне поскользнуться было бы весьма мудрено. Однако мы, привыкнув с улицы, так и остались держаться друг за дружку. Никогда ещё этого не выходило у меня столь непринуждённо, без всякой оглядки на вагонных соседей, витавших теперь где-то в далёкой дымке.
- А Вы сами тоже в чём-нибудь состоите? – Своими, будто снизу вверх задаваемыми, вопросами Ирэна приглашала меня на роль гида или учителя. В глазах же её искрился огонёк чуть насмешливой, стеснительной и оттого игриво-лукавой доброты.
- В «Мемориале», - кивнул я.
- А «Мемориал» - это другое, чем «Память»? – полуутвердительно произнесла Ирэна. И вновь – испытующее озорство скачет в глазах этого еврейского Сократа в юбке; впрочем, и была-то она не в юбке, а в джинсах.
- Это совсем разное! – я запыхтел, как уютно доходящий на плите чайник.
- Просто звучит-то очень похоже! – добродушно хохотнула моя спутница.
- Да! Из-за этого бывает путаница. «Мемориал» - это группа, которая требует увековечения памяти жертв сталинских репрессий. Ну, или вообще всех советских репрессий. Так считает часть членов группы, и вот я, например… «Мемориал» как раз и готовил выдвижение Сахарова. – Диковинная роль учителя и лектора страсть как понравилась мне, и я стал входить во вкус – особенно при наличии столь милой, понятливой и благодарной ученицы. – Если «памятники» присвоили и испохабили хорошее слово – ну, что же? Отказываться теперь от него?
- «Государственные запасники покидают тихонько памятники», - она кивала в такт распеву.
- Вот-вот! – От волнения я свободной рукой прихватил её за плечо. Запретная ещё недавно цитата по-прежнему электризовала, как пароль партизанского отряда. – У меня у самого один дед после немецкого плена в советский лагерь пошёл, а другой генетиком был… - Чувствуя шаткость своего ноаого учительского положения, я спешил выпалить в близлежащий воздух всеми патронами своей родословной – о которой ещё многого тогда не знал.
Станции метро неслись мимо нас одна за другой, безразлично-одинаковые нынче. Спутница моя всё больше волновалась, - и совершенно напрасно, ибо я ничуть не спешил её покидать. Как-то так случилось, что без всякого уговора мы вместе перешли на другую ветку, а потом рядом с ней я вышел на совершенно незнакомой мне Колхозной.
- Это – институт Склифосовского, - тяжко вздохнула она, покосившись налево.
Я вежливо кивнул; что мне был тогда этот институт?.. «Маару-уся – в и-институте Сикли-фосовского!» - пели пьяными голосами родительские друзья на днях рождения. Только-то и всего. Эта попытка заклясть смерть весельем засела во мне с детских лет простым и необдуманным осколком юмора.
Мы пошли направо. Тут было куда уютнее. Улица вилась как негромкий ручеёк, ветвясь, обрастая невысокими домами, нехитрыми витринами магазинов.
- Хлеба только надо купить, - сказала она тихо и совсем по-домашнему.
Был, в самом деле, куплен хлеб и малой кус пошехонского сыра в шуршащей белой бумажке. Пока мы стояли в одной и в другой очереди, я любовался и недоумевал. Ирэна, стоящая в очередях, добывающая мелочь из глубины кармана, казалась мне так же странна, каков был бы единорог в клетке зоопарка. Нет-нет, я, если и был слегка забалован, то всё же помогал родителям с магазинами и не искал калорийных булочек на придорожных деревцах. Но весь наш с ней путь от Дома Кино – уже в силу совершившегося там – проходил словно инопланетный перелёт, без мысли обнаружить справа по борту молочный магазин. Мне было чуднО, что ни остальные люди в очереди, ни продавцы не замечают этого.
- К Вам есть куда пока положить? – спросила она, поискав около себя руками в воздухе какую-нибудь авоську и не найдя её.
- Конечно! – Я с готовностью расстегнул матерчатую сумку на ремне, в которой чего-чего только не было: пустые папиросные пачки с коряво записанными телефонами без подписи; крошки от четвертушек чёрного, изглоданных в долгих дорогах; бессмысленно пухлые тетради с конспектами прочитанного; два-три затерзанных номера «Огонька» двухмесячной давности; исписанные ручки и сломанные карандаши; полдюжины листовок с прошлогоднего митинга; продырявленные винные пробки; ключи и медяки на дне. Всё экстренное, не предназначенное потонуть в этом бедламе, переполняло распухшие боковые карманы. Давно следовало всё это разобрать, но всякий раз жаль было тратить время на столь фундаментальное мероприятие.
Хлеб и сыр я аккуратно и по-прежнему удивлённо положил сверху.
- Мы уже почти пришли, - сказала она.
Миновали несколько домов со слегка покосившимися деревянными дверями, над которыми выпукло нависали стекловидные трапеции лифтовых шахт. Свернули. Тротуар стал узеньким. Теперь я шёл чуть позади за Ирэной, больше не боявшейся упасть. Плыл за чёрной волной, струившейся из-под лёгкой шерстяной шапки.
Наконец подошли к отдельно стоящей башне – из тех, на высоту которых было тогда трудно закинуть голову. Это случилось в нашей стране в ту пору, когда деревья были большими.
Второй этаж. Обитая кожей дверь с пыльным отпечатком ботинка посередине.
- Так, - засмеялась Ирэна, ковыряясь ключом. – Опять мой сослуживец приходил.
- Что ещё за сослуживец? – Обрывки рыцарских романов, переведённых в серии «Литпамятники», - закружились во мне вихрем.
- Любит меня очень, - смех её был не злым, а горьким. – Тоже, между прочим, борец с еврейским заговором. – Мы вошли в чистенькую прихожую, со щелчком выключателя зажёгся свет.
- Так он что? – приходит сюда с Вами бороться? – спросил я, разуваясь.
- Со мной-то – нет. Большой ценитель красоты. Вот, возьмите тапочки… Меня он от масонов всё хочет сманить.
- Что за ублюдок? Давайте я ему рожу набью!
- Да не надо! Он не страшный, - она скептически махнула рукой. Мимо дверей двух комнат мы вошли на кухню.
- Ничего себе! – Я решительно сел на один из двух стульев, выложил батон и пошехонский на небольшой стол, кинул сумку на пол. – Где ж такой сослуживец? Это Вы где работаете?
- В институте. Вы можете пиджак на стул повесить, - Ирэна налила чайник и поставила на огонь.
- Ну и народ у нас в институтах!
- Да всё же разный народ. Я вот и с Юрием Орловым работала, - заметила она с гордостью.
- Так Вы – физик? То есть – уже с дипломом? – я глянул на неё почти как на профессора.
- Да.
- А сколько лет Вам?
- Тридцать.
«Фига ж себе!» - помыслил я с восхищением. Моё собственное образование исчислялось пока что одним курсом университета и одним месяцем сержантской учебки в армии. Из учебки я попал без больших затруднений в сумасшедший дом, а из университета – в вахтёры, что дополнительно помогло мне уделять основное время общественной борьбе. «Если ты не занимаешься борьбой, то она занимается тобой», - мы не знали тогда ещё этой песни, да и не было её даже в проекте, но что-то такое и впрямь было очевидно. Всё это я сразу и выложил своей собеседнице. Та кивала, глядя на меня задумчиво.
- А Вы не голодны? – спросила она. – Вам чаю-то хватит? Или, может, что-нибудь сварить?
- Да не! Не надо, - я смотрел на неё в восторге, крутя бороду – свой главный диплом.
- Тогда давайте, я Вам сделаю бутерброд, - из пустоватых просторов холодильника явилась сиротливая маслёнка. – У меня ещё вафли есть, вот они… Ну, рассказывайте. Расскажите ещё. Очень интересно Вас слушать.
- Издеваетесь? – уничижённо хохотнул я.
- Вовсе не издеваюсь! – Большие глаза стали удивлённо-обиженными. – Мне правда очень интересно.
Ну, а мне всегда требовалось долго привыкать к новому человеку. Не помню, целовались ли мы даже в тот первый раз.
- Приходите ещё, - вздохнула она без большой надежды, когда я поднялся уже затемно. – Подождите секундочку. – Зашла в комнату минуты на две, вернулась в прихожую ко мне, одетому на улицу. Сунула в руку крохотный клочок бумаги. Повертев его, хотел сунуть в сумку – но нет уж, дудки! Положил во внутренний карман пиджака. – Дорогу найдёте?..
Уже в вагоне, при свете метро, я достал и развернул обрывок с адресом. «Последний переулок»… «Что за чушь? Неужели нельзя было хотя бы название переулка написать? ЧуднАя она всё-таки».
Домой ехалось в некотором счастливом отупении от всех головокружительных событий сегодняшнего дня. Сахаров. А ещё – Ирэна.
Дома я застал: в большой комнате – маму, изумлённо разбиравшую старую сумку с непонятными артефактами, извлечённую из дальнего угла; на кухне – папу в трусах, с откупоренным пакетом молока на столе, возбуждённо обсуждавшего с кем-то по телефону последние события. Мама поздоровалась, папа энергично махнул мне рукой.
- Вон как раз Сашка вернулся с выдвижения… Да нет, это всё пока ещё ничего не значит. Эти мерзавцы ещё запросто могут отсечь его на окружном собрании, чего ж ты думаешь… Ну так средняя бюрократия – и есть самое гнусное звено, самое болото. Горбачёв не знаю как итог себе представляет, у него тоже бывают свои закидоны, но по-старому он точно не хочет. А в райкомах-горкомах – уже полные дубы… Ельцин? Видишь ли… Нет, всё понимаю, но видишь ли… Как его заткнули – полное безобразие, но чего самому ему надо, в результате и не поймёшь…
- Ты есть-то не хочешь? – спросила мама, внимательно разглядывая меня: припозднившегося, трезвого и довольного. – А то я даже не готовила ничего.
- Да нет, мам, ну что ты! Это всё суета сует.
- Какая ж суета сует, когда я вас совсем ничем не кормлю.
- Ну слушай, ну!.. Что это за глупости?
- Ничего себе глупости…
- Глупости! – блаженно улыбнулся я, ушёл к себе в комнату и долго лежал на кровати, уставившись в безграничное пространство.
На следующий день было собрание группы «Мемориал» - как всегда, в квартире самого гостеприимного из участников. И уж конечно, была свара, решительный Витя и осторожный Лев орали друг на друга с двух концов стола, трудолюбивый Олег произносил урезонивающие речи, а импозантный Гена хлопал ладонью по столу, рявкая: «Так, Лёва! Немедленно прекрати!»
- Нам всё-таки вот что надо обсудить… - вмешалась пунктуальная Лена.
- Не надо ничего обсуждать, - радостно перебил её Миша, раскинув руки вширь, - потому что жизнь обретём мы в борьбе!
Мы с Олей и Мариной то веселились, то стервенели. Дима, слегка запинаясь, напоминал о регламенте рассвирепевшим приверженцам осторожности.
Всем нам было от двадцати до пятидесяти. Перекрикивая и костеря друг друга, мы делали и двигали вперёд общее, дорогое нам дело. Куда ни разведут нас потом кривые дороги российского капитализма, дело это, сдвинутое нами некогда с полумёртвой точки, со всеми нами, наверное, останется.
Вернувшись вечером домой, я ревностно принялся за еду.
- Звонила какая-то дама, - сказал папа с озадаченным уважением. – Её зовут Ирэна. Спрашивала Сашу из «Мемориала» и просила перезвонить.
Я лаконично кивнул с доступной мне теперь важностью.
- Да! – ответила она нетерпеливо-утвердительно, в сдержанной радости. – Я просто хотела спросить: что Вы делаете завтра вечером?
- Да вроде пока особо ничего, - торжествующая небрежность звенела в моём голосе.
- Может быть, Вы ко мне придёте?
- Ну, давайте. А во сколько?
- Часам к семи я с работы уже приду.
- Хорошо! Тогда до завтра.
На сей раз я оставался у неё дома дольше прежнего. И этот визит не стал последним.
Мои родные пребывали в полном неведении о происходящем. Зачем-то я вёл себя с ними как подпольщик, используя для прикрытия испытанное своё амплуа горького пьяницы. Ирэна смеялась.
Вечерами она раскрывала проигрыватель и ставила пластинки музыкальной классики, в которой я решительно ничего не понимал (как, впрочем, и в рок-музыке в ту пору). Мы сидели вместе на диване и слушали… Спасибо маме, научившей меня любить Моцарта, - не то смотрелся бы вовсе олухом.
При такой жизни мне бывало несколько успокоительно вдруг оказываться хоть в чём-то компетентнее своей любимой.
Как-то у меня выдалась досадная необходимость непременно оказаться дома ночью. В полпервого я вскочил как ужаленный.
- Ну куда же Вы так быстро? – Её глаза магнетизировали.
- Я ж говорил…
- Да, я понимаю… А разве Вы так хотите спать?
- Полпервого!
- Так посидели бы ещё часок. Вы же уже взрослый, - лёгкая улыбка.
- Метро закроется через полчаса! – Я слегка вышел из себя.
- Закроется? – Её глаза стали ещё больше.
- Ты что, - от потрясения я потерял «Вы», как вообще делал частенько, - не знаешь, что метро закрывается в час?!
- Не-ет… Я думала, оно так и ходит…
Слов у меня на это уже не осталось, только губы.
Оторвавшись от неё, я выкатился кубарем и понёсся прыжками по Последнему переулку, - который, кстати, действительно так и называется.
Другим разом я собирался от Ирэны к своей тёте в Кунцево, чтобы оттуда же вернуться для нового свидания. Нам хотелось погулять. Мы выбирали место для встречи после её работы.
- Я плохо эту ветку знаю, - сказала она, - Вы по ней куда приедете?
- На Калининскую.
- Где это?
- Ну как же?.. Там переходы между четырьмя соседними станциями: Библиотекой Ленина, Калининской, Арбатской и Боровицкой.
- Ой, нет!.. Там этот ужас! – Ирэна едва не закрыла лицо руками.
- Что такое?
- По нему можно ходить всю жизнь!
Я хохотал как безумный. Ведь она сказала сущую правду…
Ободрённый подобными опытами, как и зачастую лукавыми уверениями подруги в отсутствии у неё тех или иных интеллектуальных познаний, я периодически продолжал негласно предложенную ею при знакомстве игру в учителя. С аппетитом пожирая яичницу с хлебом и зелёным луком, которую Ирэна жарила по утрам, я сурово рассуждал об отступничествах, возвещал политические программы, наставлял и преднчертывал. Порядком нервничал, если нерадивая ученица вдруг начинала гнуть что-то хитромудрое своё.
- Ельцин! – едва прожмакал я набитым ртом. – Вот действительная надежда свободной России. Реальный лидер, способный сплотить.
- Ельцин? – покривилась Ирэна, пододвигая мне бутерброд. – Что вы все так с ним носитесь?
- А с кем? С кем ты предлагаешь носиться? – И осёкся, ибо один из ответов подсказывался хотя бы историей нашего знакомства.
- Зачем нужно с кем-то носиться? Ну, и потом… Он же сам из этих…
- А что – «из этих»? Искренние коммунисты бывали всегда, а дальше думали, и разочаровывались, и перековывались, вставали на путь истинный. Преступно не поддержать человека в такой критической ситуации.
- Уж больно рожа мне его не нравится, - захихикала она.
- Тоже мне аргумент! – рожа! Он из народа человек обычный. Что такого здесь? Ну, Гайдна он не слушал, - да, я понимаю, конечно… Я очень извиняюсь, но у нас околодиссидентская интеллигенция заражена снобизмом. Социального характера. Чтоб не сказать – классового… А вот Ельцин поднял голос против привилегий и неравенства, и это правильно.
- Не знаю уж там, обычный он или какой. А вот зачем он в последнем интервью сказал, что мы на космос непозволительно много тратим? Это - что такое, вообще?
- Ну-у… - Я развёл руками. – Может быть, он рассматривал в целом, с точки зрения общих пропорций…
- А по-моему, совсем не тем пахнет… Ох, не знаю я, ребята. Что-то мне подсказывает: наплачетесь вы ещё с вашим Ельциным…
…Как-то повело меня на обличение размножившихся христиан. Почувствовав намёк на недоверие со стороны Ирэны, разгорячился ещё больше:
- Евангелие – это Евангелие. Тут всё ясно. А зачем обряды все эти? В церковь ходить зачем? Христос причём здесь?
- Я глупая совсем, - по обыкновению ответила Ирэна. – Ничего в этом не понимаю. А Вы бы спросили у людей умных.
- Во-во! Самая губительная позиция: мы маленькие, за нас всё скажут…
- Знаете, есть такой отец Александр Мень?
- Знаю. Даже видел однажды. Ну, это ещё куда ни шло.
- Давайте как-нибудь на его выступление сходим?
- Это можно.
А она всё звала и звала меня на «Вы». Я не понимал и обижался, но иного добиться не мог. Когда узнал, что Ирэна второй десяток лет говорит «Вы» своей лучшей подруге, - как будто успокоился, а как будто и наоборот. Однажды, чуть не плача, спросил:
- Когда-нибудь можно будет уже наконец называть меня на «ты»?
Печально вздохнув и глядя куда-то в угол, она ответила:
- Может быть, такое время настанет.
Продолжение: http://www.proza.ru/2018/02/13/1256