Героиню повести прошу откликнуться - для переписки. Связь моя указана на главной странице
ИРЭНА
Повесть в стихах и прозе
Глава первая
Перебивался лужами январь
И снова искушал ледовым настом,
И не хотелось жить уже как встарь,
И словно смелость умножалась нА сто.
Взаправду стал прекрасен наш Союз,
Которому осталось так недолго.
Столица опоздала с чувством долга,
Да так рвалась из поистлевших уз!..
И страшные слова взрывали залы:
«Долой гостей с Финляндского вокзала!»
А где уж был тот пломбированный вагон,
Чей пассажир в земле не погребён
И был помянут чаще Бога или чёрта?..
Разогревалась улицы аорта.
Все говорили будто об одном.
Я помню в эту пору странный дом,
Похожий на границу между сном
И явью, не успевшей воплотиться
И не узнавшей – где она, граница?..
Зачем я здесь? – Увидеть человека.
Того, кто в год рожденья моего
Рассёк своею мыслью колдовство,
Присвоившее душам статус зэков.
Так мне туманилось… Но он ведь думал строже
И проще. Если думал – говорил.
А это здесь для всех – превыше сил.
Когда молчанье золотом зовут
В стране, где объедалы славят труд, -
То платиною стало его слово.
И бдительность минуя участковых,
Крутили ручки радио сквозь скрежет
(И страх, который без ножа зарежет!) –
Зачем?.. Чтоб уловить едва-едва
Простые и доступные слова
О мире, о свободе и прогрессе, -
В тот час, как за окном белеет месяц.
«Он бомбу сделал, - академик. Не дурак!» -
Бухтел алкаш. И это было так.
В тщете попыток истребить себя
Век звал на смерть живущих не губя.
Боролась смерть уже за обе чаши
Весов судьбы, в ненастьях истончавшей.
Так что ж потом?.. Погибель есть погибель.
А тот, кто страшные плоды увидел
Трудов, взнуздавших и науки дух, -
Не отвернулся. Но и не потух.
Он понял, что теперь – за всё в ответе
(Хотя не веровал ни в ад, ни в рай) –
За жизнь и смерть в стране и на планете
И за безумие, хлеставшее за край.
Он был почти ровесник той стране,
Чья жизнь уже пошла за середину,
Чей дух успел смягчиться, подобреть…
И – омещаниться… Но лишь наполовину.
Пока в плавильнях городов кипел металл,
А некто в сером «стенку» покупал,
Куда как реже стали ставить к стенке, -
В газетах смаковали мы оттенки, -
Как прежде, поглощали лагеря
Людскую массу пастью столь несытой,
Что обзывали «контрой недобитой»
Порой того, кто посмеялся втихаря.
Лёд трогался, но не сказать – куда.
А жизнь текла. Гремели поезда.
Цвела весна. А после – вяла осень.
Лишь мудрая глядела неба просинь
На Клязьму и Кавказ, деревню и Москву,
Лесов и рек лукавую канву,
На вышки лагерей и ульи институтов,
На работяг, чумазых от мазута,
На лавки стариков и остовы церквей,
На скромный труд бобров и шалости детей.
Выходит, жили – как во все века,
Перемежав тревоги и надежды.
К руке всё так же тянется рука.
Меняются эмблемы и одежды.
Приехал за соседом воронок?
Изъяли ж плеть: он с ней готовился на обух.
Мы воспитались в понимании простом:
От зол таких уже немыслим отдых.
Захлопни дверь и яростно забудь,
Когда не можешь встать в ряды конвоя.
Иль затаись. Прими сто грамм на грудь.
Иль погляди на небо голубое.
Об этом розно думали у нас.
Но знали все: как было, так и будет.
Живи со всеми иль погибни враз.
А Бог – коль есть – быть может, и рассудит.
Так знал и я. Но очень уж претил
Мне этот дух. Да что ж? Хлестать этил?
Я с юности им не пренебрегал,
Но вышел толк пренебрежимо мал.
Я также знал: бывают чудаки –
Я некоторых даже видел мельком –
Свободные от той глухой тоски,
От прозябания в испуге мелком.
Нам тихий шёпот нёс их имена,
Пока старели красные знамёна,
Пока крошилась старая стена,
Пока неслышно подгнивали троны.
Я толстую тетрадь переписал
Стихов из книжечки заморского изданья
Того поэта, что любил овал,
И в полуснах мне грезилось восстанье.
Друзья родителей однажды повезли
Меня на службу в Новую Деревню…
Поставив свечи, постояли и ушли.
«Театр! Притом уж очень древний», -
Так думал я. И всё ж был злобно рад,
Что совершил тот путь полузапретный,
И в сердце бил не колокол – набат,
Настойчиво ища себе ответный.
А вагонзаки увозили чудаков,
Другие улетали в самолётах,
И где ж их взять?.. Ведь путь их был таков,
Что их не тормознёшь на поворотах.
Вы скажете: всё было посложней.
Но это я ведь о себе тогдашнем.
Путь из оков – он оказался подлинней.
Но мне как школа дорог день вчерашний.
Мой папа тоже был изрядно смел.
Но к чудакам он подходил с разбором.
Хоть и ему порядок жизни надоел,
В сужденьях не был слишком скорым.
Порою он как будто жил не здесь.
Порой же – память поколений
Ему несла от прежних революций весть –
Прообраз будущих рабочих выступлений.
Не презирал он серой жизни тьму,
И в ней найдя таинственную зАвязь.
Случалось горячиться и ему.
Мы спорили, порою соглашались.
Моим героем Академик был.
Лишь иногда мой охлаждая пыл,
Отец с волнением судьбу его следил,
Превозмогая вихри радиоглушилок.
Никто не возвратит его из ссылок –
Казалось, вроде бы, обоим нам, -
Да всем кругом…
Ведь знаем, где живём.
Но стало вдруг вокруг светло как днём.
В раю ли Марченко?.. Да как ни называй,
Где он теперь – и есть, наверно, рай.
Он навсегда продолжил голодовку
За всех, кому свобода – дальний край.
…Пятно на лбу. И Горбачёв в Кремле.
И Сахаров – в своей родной квартире.
Он плотью был от плоти той страны,
Чьей властью клят, гоним и сослан в Горький.
Он в ней ославлен был исчадьем сатаны,
А Запада дельцы свои с ним связывали сны,
Но взгляд у современников не зоркий.
Он вместе с ней родился и прожил,
Корпел и думал, не жалея сил.
Какие б времена ни наставали –
Его водила мысль об идеале,
Которая делягам ни к чему.
Он не держался ни минуты за сумУ
(Ея ж теперь причли ко ценностям прогресса
Во имя частного – и очень – интереса).
И чем страна не выживала, а жила
В лихие, в сонные и все другие годы,
Растя обломок перебитого крыла –
Во всём том мысль и Академика была.
Я помню в эту пору странный дом.
Сказать ли, право, что такое было в нём?..
Как будто стены. Множество народа.
До потолка порядком далеко.
Мечтается и дышится легко
Ещё с порога, с улицы, с подходов.
Зачем здесь все?.. Чтоб поддержать того,
Чьё имя – как свободы торжество.
О нём я говорил доселе.
Вот выдвинем! – казалось, мы у цели…
Всё происходит чуточку во сне.
То там, то тут кивает кто-то мне.
Не всех упомнить… Впрочем, все свои.
Ещё нас соберут и разделЯт бои
Через десяток лет и парочку эпох,
А ныне вся толпа – один-единый вздох.
Он скоро будет здесь. Уже звонил, вот-вот.
В очках с бородкой журналист берёт
С кого-то интервью, тот тоже с бородой,
Но мало кто сравнится здесь лохматостью со мной.
(Лишь двадцать мне, и в те поры, чтоб водку покупать,
Один был выход – продавцов брадою изумлять.)
Пуститься б в пляс. Но сердце замирает.
В какой-то внутренней подкорке тает лёд.
И сердце ждёт. Чего, ещё не знает.
Неужто вправду ОН сейчас придёт?..
Давно все подписали всё, что нужно.
Вот оживился репортёров рой.
И все мы – к двери ровной стайкой дружной.
Ведь это он – всамделишный, живой!
Он шёл без спеха, слушая вопросы.
Был думою отмерен каждый шаг.
Как будто не боец, а лишь философ.
А у меня – нездешний звон в ушах.
В какой-то миг едва не рядом видел
Его. Он на вопросы отвечал.
Себе его я так ли представлял?
И да, и нет. Хоть Бог воображеньем не обидел.
Такого голоса не спутать никогда.
(Быть может, был такой у Мумми-Тролля?)
К нему взывали и тюрьма, и воля,
Чтоб сделалась известной их беда.
Пока в Москве мы угрожали тронам,
Всё так же где-то арестантов вёл конвой…
Передо мной стоял большой задумчивый ребёнок
С большой инопланетной головой.
Помедлив чуть, все повалили в зал –
Профессора, студенты, маргиналы,
Сидельцы лагерей всех лет,
Лохматы, бриты, млад и сед,
И наши из «Мемориала»,
Кто мог – присел, кто мог – стоял…
Писал я это и вздыхал:
Как деспотичен наш язык
И как к неправде он привык!
Едва забудешь, увлечёшься –
И будто памятью коснёшься
Лишь исключительно мужчин,
В которых есть и муж, и чин…
Чтоб обозначить оба пола
(Хотя б в собраньи пёстром том),
В труде придётся невесёлом
Ещё прибавить целый том
И слов придумать половину:
Ведь кто они – профессора?
Лукаво нет о женщинах помину,
Хоть получили не вчера
Они хотя бы это право!
Но головы идут дыряво
В сужденьях вслед за языком,
Который только и знаком.
Однако у меня судьба взяла залог,
Чтоб здесь я позабыть о женщинах не смог…
А был я юн и сердцем неприкаян,
И опыта обманчивого вес
Не раздавил мой к людям интерес:
Их мир был что ни день, то полон таин.
Когда зовёт свобода на борьбу,
В рядах мы часто видим много женщин,
Но реже путь их лаврами увенчан,
Хотя и это нынче не табу.
Мне мало думалось тогда об этом,
И не спросясь я поэтессу звал поэтом.
Кто с Академиком – та строгая, в очках –
Я даже не заметил впопыхах.
А всё же взгляд, скользя по залу,
Не мог бы вовсе пропустить
Прекрасных лиц – их тут немало –
Которых трудно отнести
К чему-то, что назвали слабым.
Одно же было среди них
Обрамлено волною чёрной –
И взор, внимателен и тих,
Который не гасили волны.
Он вместе мог порою быть
Насмешливым и всё ж серьёзным.
А той волною чёрной плыть… -
Быть может, не без штормов грозных.
Когда он встретился с моим,
Тот взор? Теперь поди припомни.
Все в зале умолкали скромно,
Заканчивая разговор.
Не мореплаватель, не плотник,
А академик лишь простой,
О всех тревожник и заботник,
Поднялся в тишине густой.
Несуетно достав листочки,
Программу он читал до точки.
В ней было всё, чего мы ждали –
Без крика и без лишних фраз,
О чём на кухнях восклицали
Десятки лет без счёту раз.
Раз судорожно я сглотнул:
Он Ленина упомянул!
Уже не компромисс ли это
На радость подлецам-клевретам?
…Страшнее кошки зверя нет! –
Тогда мы это твёрдо знали,
Вину всех человечьих бед
Без колебаний полагали
В том, кто на площади лежит,
Являя всем «нетленный» вид.
Но мир кругом – не чёрно-белый.
Не всё, где нет нас, - хорошо.
И это Академик ведал,
Пренебрегавший барышом.
А эти истины простые
Куда как трудно нам дались,
Когда в немытую Россию
Мы снова с гиком сорвались…
Всё это – впереди. Покуда
Мы, как велит закон-зануда,
За выдвижение должны голосовать.
Без малого нас – тысячная рать.
Исполнен протокол по полной.
Но что это? Вблизи уборной –
Зубовный скрежет, шум и гам.
Оттуда кто-то рвётся к нам,
И рвётся явно не с добром.
«Мы за Россию в бой пойдём!
Отдайте, кто тут есть масоны!» -
Они орали в мегафоны.
Так та немытая Россия
Уже готовилась в реванш.
«К себе валите за Ла-Манш,
Или куда там… Лжемессия,
Антихрист! Кто его жена?
Какой народности она?»
Кого-то кто-то саданул плечом
Оттуда. «Я?! Я ни при чём!»
Тогда всё это было внове.
Пока оружье наше – в слове.
Скандируем, стоим рядами.
Те потрясают кулаками.
Со мною рядом – чёрная волна.
«Здесь сионисты! Вот – она!» -
Мелькает тыкающий палец,
Излом разбитых злостью губ…
Вдруг он отходит, в раже о косяк ударясь;
Ему на счастие, косяк был столь же туп.
С той стороны – одни мужчины.
На это тоже есть причины
(Я это думаю сейчас,
Когда мы видели Донбасс
И много всякого другого,
О чём рука писать ещё не поднялась).
Насилу выгнали, и удалился вой.
И замечаю я под чёрною волной
Глаза большие, крупные черты…
Казалось – молоды, так можно бы на «ты».
Но нет. «Скажите, кто это такие?
Что там они орали про Россию?» -
«Да это «Память». – «Что за идиоты?» -
«Они охотно в рифму скажут Вам».
Вот так, с тревогою и смехом пополам,
Мы шли уже по улице морозной.
Ещё было светло, ничуть не поздно.
Внизу – ледок. Скользнув едва-едва,
Она взяла легко меня под руку,
«Чтоб не упасть». Легко кружилась голова.
История знакомства такова,
Что не давала шансов нам на скуку.
История давала миру шанс
Разбить оковы, вырваться из плена.
Но мало что свершается мгновенно
В Истории… «Вас как зовут?» - «Ирэна».
Продолжение: http://www.proza.ru/2018/02/09/1787