Устиновна спокойно возилась в огороде с капустой, рыхля вокруг неё землю и слегка окучивая. Обычно работая, она вполуха прислушивалась к тому, чем занимается Зойка, а сегодня прямо благодать – внучка целый день не выпускает из рук куклу, нацеловывая её и наглаживая. Даже на улицу не выходит, сидит, как умна умница, в своём закутке и играется. Давно надо было отдать ей куклу, но жадность, чёрт её подери, проклятая мешала. Да не то, чтобы жадность, скорее, бережливость. А вдруг уронит? А ещё, не дай Бог, сломает?! Таких кукол во всей округе не найдёшь! Прасковья никогда не забудет день, когда ей вручили этот подарок, предназначенный, конечно же, дочери. Страшно было брать, а вдруг неприятности начнутся? Но и отказаться от такого царского подарка не сумела. Опять же память и напоминание о том, кто настоящий отец Людмилы. Об её тайне знала только Аннушка, одной ей и доверилась она, что дочь рожена от самого настоящего немца. Скажи ей кто в годы войны, что она под немца ляжет, так не только глаза бы выцарапала – убила бы! Эх, Отто, Отто… Вначале пожалела его, а потом не заметила, как и прикипела к нему всем своим сердцем и душой. Коли не она, могло бы и не быть сейчас Отто на свете. Страшный, исхудавший, болезненный, он холодным февральским днём протянул тогда к ней руку за куском хлеба, отводя в сторону свои светлые глаза. Не осознав до конца, что перед ней фашист, Прасковья машинально отдала ему всю свою пайку хлеба и только потом спохватилась, когда пленный немец с жадностью, не жуя, проглотил чуть ли не весь кусок сразу.
- У, рожа твоя фашистская! – зло выкрикнула ему Прасковья в лицо и не спеша пошла дальше. Но что-то заставило её оглянуться назад. Немец печально смотрел ей вслед, мотая головой из стороны в сторону. И столько боли прочла она в его взгляде, что жёсткая по своей природе Прасковья не выдержала, вернулась и отдала два последних куска сахара, сбережённых ею для малолетних соседских ребят.
- Данке шон, фрау, данке шон… - со слезами повторял ей немец, а она стояла и смотрела на него, хлопая себя по карманам фуфайки, в надежде отыскать там что-нибудь съестное.
На другой день она умышленно пошла той же дорогой, прихватив с собой хлеба и варёной картошки. Завидев её издали, немец положил на землю полено и, еле переставляя опухшие ноги, подошел, протягивая ей губную гармошку. Прасковья посмотрела на него и обмерла. Сегодня немец не показался ей таким страшным: чисто выбритое лицо, ясные серые с голубизной глаза, чуть с горбинкой нос, пухлые, как у ребёнка губы - самый обычный человек. Не будь его шинели, из когда-то отличного сукна, а теперь обтёртой, грязной с отвисшими карманами и пристёгнутого к ней байкового капюшона, да фуражки с обломленным козырьком, не подумаешь, что и фриц перед тобой. Ладони коснулась шероховатая поверхность металлического прямоугольника, Прасковья дёрнулась как от ожога, испуганно повела глазами по сторонам. Слава Богу, никто не видит!
- Не надо! Забери! – пыталась вернуть она его подарок. Улыбаясь, немец отрицательно покачал головой и согнул её пальцы в кулак.
- Это вам, фрау!
- Спасибо,… - хотела сказать "фриц", но само слово застряло где-то внутри, не найдя выхода наружу. – А это тебе. Хлеб с картошкой. Ешь! – Прасковья торопливо протянула ему свёрток с едой.
- Данке, данке шон! Меня звать Отто, – мешая немецкий с русским, проговорил пленный.
- Прасковья я, - тихо ответила она.
Не познавшая до своих сорока лет мужской ласки, никогда и никого не любившая Прасковья, как будто помешалась - без стыда приходила к нему в барак и, не обращая внимания на других пленных, ложилась в его холодную, грязную койку, горячо прижималась и обнимала, согревая своим телом. Что это было – любовь или жалость, она и сама до сих пор не поняла. Он называл её ласково и нежно – Полли, шептал на ухо слова любви, восхищения и благодарности, а она в ответ самозабвенно отдавалась ему, ни о чём не думая. Почти два месяца длились их отношения, пока однажды до её сознания не дошло, что она понесла. Страх за судьбу будущего ребёнка отрезвил, заставил задуматься. Что могло его ждать? Слишком сильна была у народа ненависть к немцам, а того не понимали они, что не всякий немец фашист. К тому же, в деревне, откуда была Прасковья родом, начиналась весенняя страда, надо было возвращаться в колхоз. Ей повезло, что зиму провела в районном городке, работая в больнице санитаркой, мало того, что сыта была и в тепле, так ещё деньжат немного заработала.
- Уезжаю я, Отто, домой возвращаюсь. Как ты здесь без меня-то будешь? – сокрушалась Прасковья, поглаживая слегка рыжеватые волосы своего немца.
Влажные от слёз глаза Отто смотрели на неё с непониманием.
- Зачем, Полли? Я люблю тебя, мы уедем в Германию, у меня там большой дом, будем жить вместе, растить наших детей, - говорил он ей на ломанном русском. – Ты удивительная, Полли! Я люблю тебя сильно, - повторял он, целуя её всю от самой макушки.
Прасковья молчала. Ну что она могла ему сказать? О какой такой Германии он говорит?! Она исконно русская, деревенская, малограмотная баба. А он образованный, интеллигентный, знамо из богатой семьи, коли дом большой. Кому она в этой чёртовой Германии будет нужна?! Уехала молча, не говоря больше ему ни слова, просто не пришла в очередной раз и всё. Сколько бессонных ночей провела она в своей постели, грызя одну за одной подушки, рвалась к нему, но разумом понимала, что нельзя. Понимала она и то, что надо уезжать из этих мест как можно дальше, где её никто не знает, где можно будет соврать, что отец ребёнка какой-нибудь фронтовик, направившийся после госпиталя к своей семье. Ой, придумать можно, что угодно! Сколько таких вот одиноких баб рожали – кто себе на радость, а кто от безысходности. Прасковья же очень хотела ребёнка, ей было всё равно кого – сына или дочь, главное, дитя – её дитя. Как раз подвернулось письмо от Аннушки, в котором она звала её приехать погостить, а то и вообще переехать поближе, ведь никого из родных у неё, Прасковьи, не осталось, а так будут рядышком друг с другом, поддерживать и помогать. И она решилась. Продала домишко, оставшийся от родителей, не переживших войну, собрала узелок и отбыла. В один год родили они с подругой: Анна мальчишек-близнецов Илюшку и Митьку, а Прасковья – Люську.
Шли годы, Люська подрастала, когда она уже училась в школе, неожиданно поздно вечером к Прасковье нагрянули гости – незнакомый мужчина с элегантной молодой женщиной в чёрной норковой шубе, и передали ей куклу. На её вопрос, от кого подарок, ничего не ответили, улыбнулись, распрощались, сели в машину и уехали. Поначалу она хотела было закопать ту куклу в огороде, чтобы никто не видел и не знал про неё, но рука не поднялась, а потом и Аннушка успокоила, сказала, что прошли те времена, когда от каждого шороха вздрагивать приходилось. Так и осталась кукла в её доме, посаженная на самое почётное место, а Людмиле строго-настрого было запрещено не то что играть – трогать сиё сокровище. Девочка могла издали любоваться на фарфоровую красавицу, иногда, правда, Прасковья давала ей куклу в руки, но под своим строгим контролем. В душе своей она верила в то, что эта кукла - подарок того самого, когда-то спасённого ею, племенного немца. А кто ещё мог им с дочерью что-то подарить? Только не понятно было, откуда он смог узнать про дочь и её новое место проживания… И вот сегодня не выдержало её сердце, дрогнуло под печальным внучкиным взглядом, чем-то так похожим на взгляд Отто, с той лишь разницей, что девочка черноглазая, поэтому и дала куклу Зойке. Губная гармошка по сей день хранится в сундуке, бережёт её Прасковья как некую реликвию. У других в доме иконы, а у неё гармошка…
С трудом разогнув спину, Устиновна охнула от боли, из-под руки посмотрела на солнце. Время к полудню, она же собиралась сходить к Захаровне, а это не близко, почитай у самого леса домик её стоит, за час надо управиться, потом Зойку накормить и спать уложить.
Девочка тихо сидела на оттоманке, держа на коленках драгоценную игрушку.
- Пойдём погуляем, а потом исть и спать, - скомандовала Прасковья, входя в дом.
- Бабулечка, а можно я сегодня не пойду гулять? Я с Соней посижу лучше.
- С какой ещё Соней ты сидеть будешь? – удивилась поначалу Прасковья, но, заметив, с каким восторгом внучка смотрит на куклу, поняла. – А-а-а – протянула она, - Сонькой что ли назвала?
Девочка тряхнула своими чёрными кудряшками и улыбнулась.
- Правда, красивое имя, бабушка?
- Имя как имя, чего в нём особенного, - отмахнулась Прасковья.
Может, без Зойки-то она скорее управится, к тому же лишних глаз и ушей не будет, мало ли девчонка матери расскажет, куда и зачем она ходила с бабкой.
- Тихо сидеть будешь? – на всякий случай спросила она, заведомо зная, что Зойка сегодня уж точно не шелохнётся, за калитку не уйдёт.
- Честное слово, бабуленька! Мы посидим с Сонечкой немножко, а потом я её покормлю, книжку почитаю и спать уложу.
Прасковья по-быстрому собралась: взяла с собой трёхлитровую банку с молоком, банку-то жалко, конечно, без возврата отдашь, сметаны, творожку, с десяток яичек куриных и, взяв ещё раз с Зойки обещание сидеть тихо и смирно, направилась к Захаровне.
Продолжение: http://www.proza.ru/2017/12/25/21
Фото из Интернета. Спасибо Автору.