http://www.proza.ru/2011/11/22/1442
Пересекаясь и разделяясь, автобаны летели навстречу, и голос без малейшего намёка на немецкий акцент звучал слева вплоть до самого Аахена: это встретивший Зуева во Франкфуртском аэропорту Вильгельм, бывший «немец Поволжья», рассказывал о Богом забытом Тоболе, куда его семья была сослана ещё в сорок первом и где он когда-то появился на свет. Было небезынтересно слушать повесть про город, где в далёком пятьдесят восьмом ты сам участвовал в уборке урожая; в памяти шевелились какие-то зерносклады и сушильно-очистительные башни, высились под слоем снега громадные горы уже начинавшего гореть зерна... Показалось, через толщу времени доносится лёгкий ветерок разложения и, как мираж, качнулись тени бесконечных очередей грузовиков под разгрузку в степи, разъезженной в обе стороны от дороги на добрую сотню метров... Идеально гладкий трёхполосный автобан наматывался на колёса попутных и встречных машин, и точно так же зуевские мысли наматывались на голос рассказчика. Да, конечно, мы побили фашистов в далёком сорок пятом и даже развесили на шеях кое-кого из них в сорок шестом, но родные наши совейские дороги, как не шли ни в какое сравнение с этими немецкими «банами» семьдесят (ни даже сорок!) лет тому назад, так до сего дня и не ходят! Да и сравнятся ли когда?...
Гостиница в Аахене располагалась на Vrodebglavnoyshtrasse недалеко от небольшой площади, на которой вокруг безфонтанной чаши застыл хоровод из четырёх нелепых, чуть ли не падающих, фигур. Что ж, усмехнулся Зуев, скульптура тоже бывает современной, и купил на Poperekshtrasse совсем ненужную ему немецкую клетчатую куртку. Все эти strasse, люди, переводчица (тоже бывшая русская с фамилией то ли на «ман», то ли уже на «манн»), опережая сознание, отражались калейдоскопом в стёклах огромных автобусов и независимо проплывали мимо; их вытесняли дуновения запахов – нет, не горящего под снегом зерна! - свежего хлеба и колбас из раскрытых дверей магазинов. А само время делалось – как у Дали на висящих, словно тряпочка, часах! - всё более странным...
В уже родной клинике снова была сделана томограмма, и добрый доктор Литвин, блуждая по ней пальцем, пояснил, что зуевская невринома успела дорасти до размера, исключающего применение «гамма-ножа», и операция ему может быть предложена только хирургическая - «через старый вход в череп»… И вычищать там надо будет всё - без жалости, но и без гарантии!… Так что, сказали ему, решайте: или послезавтра на стол, или - как знаете… И он - тоже сразу! - понял, что хоть сию минуту может: лететь ли домой «люфтганзой», катиться ли колбаской, чем ещё куда и как ему угодно... Ему снова вспомнился Борька Шевалье, всего один раз заглянувший к ним в лабораторию после инсульта, и его лицо вспомнилось - не лицо: рожа, харя! И то чувство неловкости вспомнилось, когда всем им отчего-то было неудобно, неуютно и все отводили взгляды, стараясь даже мельком не посмотреть в глаза давно знакомому и такому ещё недавно весёлому мужику…
Через два часа, лёжа в палате на двоих, он с удивлением поймал мысль о той женщине, о Ветке, что две недели тому уходила к своему «лексусу» из-под навеса павильона прибытия аэропорта: существует ли она, была ли вообще?... Сейчас к ней, так поразившей его в июне и захватившей в августе, он не чувствовал ровно ничего - будто бы и не было этой короткой венецианской недели… Может быть, она сама - а с ней и Венеция! - была придумана им?
Ближе к вечеру стал гонять от себя картины того, что может случиться с ним послезавтра. Искривлённые, как «фигуры Лиссажу», никак не стыкующиеся с мыслями о жене и сыновьях, они время от времени завихрялись на границе сознания.
А страха не было…
http://www.proza.ru/2017/10/09/2099