http://www.proza.ru/2012/01/05/868
Утреннее солнце уже слегка давило, но в тени маркизы на углу ближайших к отелю улицы и канала было прохладно. Перед Зуевым стоял бокал белого сухого. В пять по-местному они улетали через Мюнхен обратно в Питер. Вообще-то по утрам он не привык пить вино, но, пока Ветка приводит себя в порядок - так она объяснила необходимость его отсутствия в номере – надо было убить час. Неожиданно в толпе, текущей мимо, мелькнуло, где-то уже виденное, лицо; высокий итальянец прошёл мимо, держа в руках явно тяжёлый пакет с надписью «MURANO». Зуев проводил его взглядом и - забыл. Час прошёл, пора было возвращаться в номер. Уже вставая из-за столика, он заметил спину высокого итальянца, и из глубин памяти медленно всплыло имя Пьетро… А потом из этих же глубин вдруг выполз серый червячок и, оставляя след, пополз, потащил литератора Зуева в отель: руки парня были пусты, пакета не было! Оставив почти допитый бокал, он расплатился.
Ветка хлопотала над своим чемоданом, её, всегда обезоруживавшая улыбка, показалась приклеенной. Возле мусорной корзины под столом валялся пакет с надписью «MURANO», червячок превратился в мерзкий слизняк.
- Не рановато ли укладываемся? – ему самому не понравился тон взятый им.
Она посмотрела серьёзно и твёрдо и, помолчав немного, ответила:
- Не рановато, - и потом добавила, - а что случилось?
- Ничего. Думаю, что ничего…
Она стояла, молча.
- Сегодня куда-нибудь пойдём?
Он слышал фальшь в словах, в собственном голосе, но ничего не мог поделать с собой. Ветка присела на край кровати. Такой взгляд он видел у матери, когда бывал неправ или зарывался. На месте девчонки сидела Женщина.
- Харитон. Откройте его. - лёгко вздёрнутый подбородок её показывал на чемодан. – Открывайте, не бойтесь! Там нет ничего такого, что может перепугать, – она улыбнулась одними губами, – ну же! Смелее!
- А сама Вы… ты… - он чувствовал, что снова попал в глупое положение.
- Я хочу, чтобы Вы открыли, - теперь глаза смеялись.
Разделённые её нарядами и бельём, лежали две скульптурные группы из стекла; Зуев вынул их и поставил на стол. На одной прозрачная женская фигура, выгнувшись в томлении, широко развела колени, и между них припала к ней, склонилась тёмного стекла фигура мужчины, стоящего на коленях. На другой фигура стоящего во весь рост мужчины глядела вниз на припавшую к нему лицом коленопреклоненную женскую фигуру; руки мужчины сошлись на её голове. Когда Зуев немного сдвинулся в сторону, между мужчиной и женщиной проскользнула искра… Его шутка стала реальностью!
- Не рассчитывайте, что это всё вам! – светлее улыбки он никогда не видел! – Вам принадлежит только одна из них, другая мне. Выбирайте, какая!
Зуев смотрел на стеклянные отливки, на женщину и с удивлением чувствовал, что никаких тварей, пачкавших его и оставлявших свой омерзительный след, вокруг не осталось. И вдруг осознал, что – ничего не осталось! Говорить не хотелось, просто хотелось молчать. Женщина взяла в руки пульт, и из телика, ещё с вечера настроенного на РТР, в номере венецианского отеля вдруг зазвучала, подзабытая уже, песня Анчарова:
«…тут я понял, что мне – хана!
Козырей в колоде немного:
только лысина да ордена…»
Он мимоходом отметил, что мелодия песни слегка искажена и присел на кровать с другой стороны. На той стороне на расстоянии вытянутой руки молчала Ветка.
«… крошка, верь мне – я всюду первый,
и на горке и под горой!
Только нервы устали, стервы,
да аорта бузит порой...»
Слова песни текли, и, независимо от слов, как в куче-мала, мысли его карабкались друг из-под друга… Аорта – да, бывает… Тоже бывает, всё бывает…
«… дай, я гляну в твоё лицо.
Мужа жди по себе упрямого,
чтоб на спусках не тормозил…»
Перестань! Тут уж – тормози, не тормози… Вот сидит женщина. Ещё вчера вечером, ещё утром ты целиком растворялся в ней, готов был на всё.
«… кушай кильку посола пряного,
кушай, крошка, не егози!...»
Кушай, крошка, кушай, кушай… Пряного кушай…
«…крошка, знаешь, зачем я гордый?
За спиной большой перегон!..».
Ему вдруг вспомнился котлован на месте горы Магнитной, виденный когда-то в начале шестидесятых. Большой был перегон, и многое случилось на нём, пока гора не превратилась в котлован… Была руда, были печи, блюминги и слябинги, они гнали металл, из которого делали танки. Танки, десятки тысяч танков зашвырнули в леса за Урал, поставили гнить. Кому они сегодня?... Тоже «руда», когда-то пригодится?… Всё возвращается на круги своя… Он почувствовал себя – нет, не танком! – слябом или блюмсом, только остывшим. На экране выламывалась популярная певица, шестеро ей подтанцовывали… Что с тобой, Зуев? Взгляд упал на профиль женщины рядом. Она посмотрела тоже, мелькнуло что-то знакомое…
- Молодец этот Успенский! – он вздохнул. – «В нашу гавань заходили корабли»! Придумал ведь передачу, сделал. Многих она заряжает… Выруби этих…
- У меня тоже есть песня, - улыбнулась ему Ветка и тронула за плечо, - у меня не только стихи про море и про то, как ласкаю себя. Слушайте:
Мой любимый, мой хороший
ненаглядный Харитоша!
Вы – чудесный человек,
и люблю я Вас навек!...
- Я прилягу… - неопределённо сказал Зуев, вздохнув. Потом он вытянулся на кровати, улыбнулся и, помолчав, продолжил ровным голосом:
- У меня был друг. Очень песни любил. Ты мне сейчас чем-то напомнила его, не знаю только, чем. Встретились мы с ним в пятьдесят восьмом на Целине, в Кустанайской, да так и срослись. Лет десять прошло, как его не стало; к тому времени мы, правда, встречались уже редко…
- Мой отец тоже был на Целине…
Зуев оживился:
- Хороший мужик был… Откуда он столько песен знал!... Почему, не знаю, но меня там все Гошей звали. Обоих же вместе - Гоша и Лёша… Гоха и Лёха… Телевизоров тогда там не было, всех этих CD и DVD и подавно, простых переносных приёмников – и то было днём с огнём… Вечером в бараке заняться нечем – сухой закон! Так мы устроили самодеятельность, хор. Те песни, которые слышали по радио, были не интересны, мы разучивали и туристские, и блатные, сами сочиняли или переделывали… Вот мужик был!... Лет пятнадцать назад попросил меня взять дочку на работу. Всё тогда в стране валилось, разваливалось, с работой было туго. В наш только институт да ещё в пару других деньги сыпали немеренно, но об этом, – Зуев усмехнулся, – никто не знал широко. Я тогда человек пять юных совсем девчонок набрал секретаршами: Маш, Даш разных, Кать и Лиз – семьи-то их кушать хотели! Его дочка – гадкий утёнок… Да и все они, кроме Дашки, помню, утятами были, – он снова усмехнулся, - робели всё по началу. Так я, чтоб ободрить их, стал к их именам отчества приклеивать: Дарь Сямённа, Лиз Ляксевна, а то и просто Глебовна. Мои шутки-шуточки его дочку очень смущали. Она вскоре, дурёха, замуж выскочила до срока и уволилась. Видел я её мужа один раз, на свадьбе – Лёха позвал. Ни-че-го. Хлыщ хлыщом лет тридцати с лишним. И что нашла в нём?
Ветка слушала, не спуская с него глаз и чисто по-бабьи подперев щёку; потом вздохнула:
- Интересно рассказываете, Харитон, но мне про хлыщей - неинтересно. А дальше-то что?
- Когда уже немного подпили, Лёха всех стал заводить на песни… Кстати, ты уже собралась? У нас катер через полчаса… Жених, хлыщ этот, просто сидел, молчал, а мы с Лёхой размахнулись по-целинному!... Могу напеть. Хочешь? Хорошая песня! Он писал, я помогал.
Большая страна Казахстан!
Казахцы кругом хиляют…
- Хиляют - это слово такое, означает – гуляют, бродят…
…пьют они свой кок-чай,
казахские песни лабают,
в степях пасут лошадей,
едят они биш-бармак…
Еда не для русских людей,
Алёха!
Казахскую мать их так!
Он так увлёкся, что только к концу песни сообразил, что Ветка поёт вместе с ним!
- Я знаю её!
На него смотрели грустные, за что-то осуждающие глаза; и мысли его со скрипом, как жернова, захрипели, посыпались задубеневшие ошмётки и пыль. Потом они заметались...
Не могло, не могло быть такого! В Венеции, в паре минут ходьбы от Дворца Дожей, от каналов, от лагуны… Услышать от женщины, с кем сейчас делишь все эти дни… Казахцы, хиляют… Мысли метались, жернова скрипели. Потом он услыхал грустный голос:
- Вы моё отчество знаете, Харитон? Вам всё равно: Вы, по-настоящему, даже не поинтересовались! А ведь можно было давно уже… Так знайте же: Ляксевна я, Ляксевна! Вот так-то, Альберт Николаевич! Это меня, сопливую девчонку, Вы так называли… - она вдруг заплакала, - Господи! Харитон! Милый Харитон, я люблю Вас, люблю! А Вас, Альберт Николаевич, Го-оша, - она скорчила обидную гримаску, - ненавижу! Ненавижу! Господи! – голос напрягся, - ну, скажи же, Господи, что мне делать!
Она схватила его лицо в руки и стала засыпать частыми мелкими поцелуями. Он лежал, как каменный и никак не мог взять в толк, что происходит! Ветка прислонилась к нему и тихо беззвучно заплакала, изредка всхлипывая. Зуев достал платок, потом увидел полотенце, но слёзы всё лились, и его рубашка скоро стала мокрой…
- А обе наши скульптуры ты возьмёшь с собой, - сказал он после долгого молчания и погладил её по голове, - так надо… Ну, пошли?...
Они прошли через «зелёный коридор» таможни, через толпу встречающих и, молча, остановились под козырьком над выходом из павильона прибытия аэропорта. Сеялся мелкий дождик, с заплаканных стёкол машин срывались с мест и выписывали свои непредсказуемые траектории крупные капли. Мужчина без головного убора и в плаще неспешно вылез из «лексуса», стоящего через дорогу, и направился к ним.
- Меня встречают, - заметила Ветка, - соизволили, всё же…
Не глядя на Зуева, мужчина молча принял из её рук чемодан на колёсиках и, не сказав ни слова, покатил его к «лексусу»; со стороны близстоящего «ауди» доносился голос Погудина:
«…Вы – ласточка весенняя
средь мраморных колонн…»
Никого не стесняясь, Ветка взяла голову Зуева в руки, глаза её… Они вдруг медленно, а потом всё больше стали наполняться, и неровные, как на стёклах «ауди», дорожки потекли, потекли, и скоро всё лицо стало мокрым и некрасивым.
- Харито-он, - он услышал почти стон, и она надолго приникла к его груди, а потом протянула ему лицо, - Поцелуйте мне глаза, Харитон!...
Он не почувствовал соли на губах. Они дрожали, и сам он почти дрожал, стоял, как каменный, заледенев и ничего не чувствуя. Что-то где-то тикало, металось… Сейчас, вот сейчас она уйдёт, растворится и больше её никогда не будет…
Ветка неожиданно отклонилась, поправила причёску, и он услышал почти спокойный голос:
- Скажите, Харитон, давно хотела спросить… Что за шрам у Вас на голове?...
Голос был напряжённым, но ровным; стоявший возле «лексуса», мужчина смотрел в их сторону. Из подкатившего BMW вышел Володя, водитель, и задержался, замер, увидев двоих; ещё одна иномарка прокатила мимо...
- Не обращайте значения, "бандицкая пуля", – немного помолчав, ответил Зуев, - прощайте, хорошая. Не плачьте – платок уже совсем мокрый. Привет Нике, как поживает девчонка?
Женщина улыбнулась одними губами, и не глядя под ноги, оглядываясь, сначала медленно, потом всё быстрее пошла к своей машине.
http://www.proza.ru/2017/08/01/1400