АНЖЕЛА
Тесная студенческая келья, — пардон, — так называемая «комната» общежития университета, — была до краев наполнена ароматом жареного лука и специй, и заперта на ключ. Колдуя над огромной электросковородой, стоящей прямо посредине комнатушки, Анжела напоминала индейского шамана. Ее подруга и соседка по комнате, Инна (которую все называли Ингой), зеленоглазая блондинка с нежным личиком, загадочной душой и феминистскими взглядами, — лежала на своей койке, поджав ноги, и усердно пыталась читать учебник по фармакологии, периодически отвлекаясь то на колоду карт, то на листание «Таис Афинской».
Разумеется, звуки и запахи легко преодолевали весьма условные преграды в виде фанерной двери, и такой же фанерной перегородки с соседской комнаткой. Перегородка была оклеена обоями, горделиво именовалась «стеной»; каким-то чудом на ней висело довольно крупное зеркало, под которым располагалась маленькая тумбочка с нехитрым девчоночьим богатством — в ней хранилась косметика, парфюмерия, немного украшений, фотоаппарат и пара альбомов с фотографиями; да еще дневники в стиле записок (конечно, не настоящие ежедневники с датами и всем прочим, а просто разные мысли, стихи и рисунки; забавные, понятные только им двоим фразы, относящиеся к каким-то событиям их жизни… Впрочем, самые достойные мысли записывались прямо на холодильнике разноцветными маркерами.
В тумбочке лежала также общая любимая колода игральных карт, в которые никто никогда не играл, — девчонки использовали их для раскладывания пасьянсов и гаданий. Значения карт были подписаны прямо на них, и выглядели несколько иначе, чем предписывалось госпожой Ленорман, и иже с ними… «Казенный козел», «Козырный козел», «ранний» и «поздний срок», «полная хрень», «русалка», «выпьем с горя», «иди учись». Противная семерка пик — «иди учись», — выпадала чаще других, но слушались ее не всегда… Книги, тетради и прочие учебные принадлежности занимали гораздо больше места в пространстве — целый стеллаж; но гораздо меньше в душе, и находился он далеко от сердца, — возле входной двери.
Стояла ранняя осень, и самой лучшей едой сезона (вкусно, дешево, сытно и некалорийно), — были кабачки, привезенные Анжелой с родительской дачи в неимоверном количестве. Возиться с ними на общей кухне, где вокруг двух газовых плит толпились обитатели всех двадцати комнат правого крыла этажа, — было чересчур муторно. Огромная, жрущая неимоверное количество киловатт сковорода — электропечка оказалась просто спасением. Правда, в общежитии строго-настрого запрещалось иметь личные электроприборы в комнатах; допускалось наличие вялой настольной лампы, да разве что утюга. Но, само собой, у многих имелись электрочайники; а уж об обогревателях и говорить нечего, — без них зимой можно было запросто вымерзнуть, как мамонты. Все это скрывалось за чемоданами, под кроватями, и доставалось при закрытых дверях. Оно и понятно, — плата за проживание была одинаковой со всех, а электросчетчик, предохранители которого постоянно выбивало, (студенты подпирали их спичками), — один на этаж… Переплачивать за электричество комендантше совершенно не улыбалось, и обходы комнат она совершала регулярно. Студенты делали вид, что ничего электрического в их комнатах нет и в помине, комендантша, — делала вид, что верит (а что оставалось делать тем и другим? — жить хотелось всем… В сущности, никто никого не обманывал, просто соблюдались правила игры: не успел спрятать обогреватель (или чайник), — он уйдет в пользу имущества общежития…
Внезапный стук в дверь заставил девчонок панически вздрогнуть. Они переглянулись, соображая, как поступить. Прикинуться, что «а никого нет дома»? Но запах выдает с головой… Пока они растерянно глядели друг на друга, стук повторился, и донесся знакомый голос Ольги с первого этажа:
— Девочки, откройте, это я.
«Уффф… — пронесло!» Ольга была своим человеком и общей приятельницей; приветливая, симпатичная хохотушка с черными кудряшками. Они любили вместе посещать студенческие дискотеки (вернее, только Анжела и Ольга. Инга подобные мероприятия игнорировала).
Приложив палец к губам и приоткрыв дверь, раскрасневшаяся от жара Анжела впустила Ольгу, и сразу же вновь заперла дверь, жестом указав на сковороду.
— Девочки! Там такое! — воскликнула Ольга. — Энж, скорей беги вниз! Там твой… Новаковский… бродит по нашему этажу! Видно, тебя ищет. Он меня не знает, мне неловко было его позвать… Беги, скорей!
Анжела растерянно оглядела свои спортивные штаны и сползшую с одного плеча (специально) старую, уже не черную, а, скорее, темно-серую футболку; поглядела на сковороду… Мысли ее сейчас были заняты совершенно другим, к романтике она была не готова. Да и не верилось: может, Ольга напутала чего-нибудь? Костя никогда не приходил в общежитие, и даже комнаты ее не знал. Наверное, она упоминала, что живет на втором этаже, но незнакомые с общежитскими понятиями люди всегда путались: первым этажом назывался первый жилой, то есть, по сути, — второй этаж здания; а на реальном первом располагался холл, душевые, прачечные, кабинет комендантши и тому подобное…
Не то, чтобы Анжела забыла, или разлюбила… Нет, конечно. Просто для их отношений это было в порядке вещей, что Костя пока еще не появлялся. Учебный год, считай, только начался; летом она была дома с родителями, в другом городе. Однажды, — вот это было удивительно, — Костя даже позвонил ей туда. Не с целью уточнить время встречи, а просто так! Великий Новаковский, вечно занятый со своими песнями, продюсерами, концертами, — вдруг вспомнил о ней среди жаркого лета, набрал номер телефона, вежливо поздоровался с ее мамой, попросил позвать Анжелу… Как будто он в самом деле, — самый настоящий ее парень. (Этот эпизод был достоин записи на холодильнике, но был упущен в силу каникул).
На данный момент ее душе вполне хватало воспоминаний об их встречах и том звонке, чтобы быть счастливой уже одним только этим эпизодом, среди заполненных не слишком легкой учебой, — студенческих будней. Она не думала пока о будущем, не строила планов; не ломала голову, что должно произойти, чтобы она могла выйти замуж за него. Ей казалось, семья, — это где-то… гораздо дальше, чем учеба в университете (и даже то, что оставался лишь последний курс, не влияло на ощущение беззаботности и вечной юности). Не нужно ей пока никаких таких серьезных и… несколько страшных вещей… Достаточно знать, что Костя выбрал ее. Можно не видеть его почти месяц, всего лишь знать, что он существует; и бесконечно раскидывать карты; читать; писать и выбрасывать глупые стихи; оставлять те, что показались хоть немного стоящими; рисовать профили и фигуры… бесконечно обмусоливать все это с Инной… под рюмку чая… потому что чаще всего это и был чай. Ну и конечно, зубрить любимую «Патологическую Анатомию», и ненавистную «Патологическую Физиологию»…
У Инги был тоже сложный (а разве мог у нее быть другой?) роман с однокурсником, так что обсуждений и размышлений вполне хватало…
А еще к ним, — к ним обеим! — часто заглядывал веселый рыжий Борька (классический рыжий-конопатый), из Анжелиной группы. Для нее он был только другом (без вариантов), которому можно даже плакаться в жилетку (благо он влюблен в нее с первого курса, — по его же словам), как, впрочем, потом и в Ингу… если не считать того, что у него была еще и относительно постоянная девушка. У Борьки была широкая душа, способная вместить нежные чувства ко многим одновременно…
Инга одно время поглядывала на него, как на возможного кандидата… но только временно. Смеху было, когда Инга с Анжелой, возвращались с прогулки, взявшись за руки, и представляли собой очень милое зрелище (жаль, великий Леонардо не видел: чуть смугловатая, резко-контрастная, яркая, длинноволосая дикарка; и — нежно-белая, пастельная, плавно-завораживающая, словно бы наивная девушка… Что любопытно, на самом деле, — почти с точностью наоборот). Они как раз вспоминали Борьку, хихикали над его последними перлами; гадали, зайдет ли он сегодня в гости… и вдруг встретились, — пара-на пару, — с его собственной персоной, ведущей под ручку свою относительно постоянную… Все важно раскланялись друг с другом, а после, когда Борька удалился на недосягаемое слуху расстояние, Энжи с Ингой долго не могли успокоиться от безумного хохота…
«Подружки — не разлей керосин», — насмешливо и чуть раздраженно называл их Борька, когда они давали понять, что предпочитают ему общество друг друга. Ну вот как объяснить самоуверенному мужику, что далеко не всегда он имеет преимущество перед подругой, лишь на основании ношения штанов?
…
— А точно он? Ты уверена? — переспросила Энжи Ольгу лишь для того, чтоб потянуть время.
— Точно… Беги…
Энжи вышла в коридор, вслед за Ольгой; не побежала, конечно… Напротив, медленно и нерешительно спустилась по лестнице, постепенно ускоряя шаг, теперь уже паникуя, что Кости там не окажется. Это было столь нереально, — увидеть его здесь, даже без предварительного звонка на вахту или хотя бы записки; после целого лета без него. Он уже потихоньку начинал казаться ей вымыслом… Тем не менее, он там был. Высокая фигура в длинном черном пальто странно смотрелась в детсадовски-желтом коридоре общаги. Он выглядел несколько растерянным, потому что искал дверь под номером два среди дверей, которые нумеровались так: 101, 102, 103 и так далее.
— Костя! — негромко позвала Энжи, счастливо улыбаясь, и все еще сжимая в руке овощной нож. Тот обернулся, засиял глазами.
(Ольга уже успела ретироваться на кухню).
— Энжи! Ну, привет… Зарезать хочешь? — ухмыльнулся Костя, кивнув на нож.
— Ты здесь! Девчонки сказали, что ты здесь, — позвали меня…
Она оказалась в объятиях шерстяного пальто, подставила улыбающиеся губы для долгожданного поцелуя, отведя в сторонку руку с ножом. Щека касалась теплой шершавой ткани, покрытой холодными каплями мелкого дождя. Раствориться… замурлыкать… Так уютно и надежно, так… счастливо… Пусть смотрит, кто хочет, — все равно… Остановить бы время… да нельзя.
— Я там… мы ужин готовим… пойдем наверх, к нам…
— Так ты разве не на втором этаже живешь? Вторая комната…
— Костя, у нас это считается первый этаж; первый жилой. Мы на первом сейчас. А комнаты номер один и два находятся в середине коридора, между 244й и 245й, — рассмеялась она. — Их позже достроили; из бывшей рекреации, «аппендикса»…
— Да, Сусанин строил… Поедем ко мне, в студию? Я отпустил ребят, а сам — сюда. Предупредить не смог.
…
— Вот она, — вторая комната, — важно провозгласила Энжи, стараясь скрыть смущение, когда они оказались перед коричневой фанерной дверью с крупной вмятиной посредине.
(Вмятина имела историю. Однажды Борька пытался ее выломать, чтобы впустить потерявших ключи подруг ночевать. Позже оказалось, что ключи от подобных комнатушек подходят к любой из них. Тем не менее, отметка осталась на долгую память, напоминая о вечерней прогулке, с походом в ресторан (крайне неудачным, — денег им хватило лишь на один бокал вина на двоих, а вот ключи, кажется, потерялись именно там); затем ужасно долгая дорога до Борькиной общаги и обратно… Одним словом, — дверь была боевая. Как и малюсенький престарелый холодильник «Морозко», у которого практически отсутствовало днище (вместо него торчали куски ржавчины и сыплющийся пенопласт); которому случалось падать с тумбочки, но он упорно продолжал работать, и морозил на славу, — маленький стоик из советских времен, покрытый странными для чужих глаз изречениями, сделанными красным и зеленым маркерами).
…
Предупредительно стукнув в дверь, Энжи впустила гостя, представила Инге, — та вышла из-за шкафа лишь поздороваться, и вновь удалилась к себе на кровать с книгой, незаметно разглядывая Костю.
К счастью, рагу пригореть не успело. Энжи и в голову бы не пришло предложить Новаковскому поужинать с ними, что наверняка сделала бы любая другая на ее месте. Для нее это было несовместимо: какая-то еда, быт, — и романтика; ей казалось, что Костя состоит не из той же плоти и крови, что и все; да и вообще она постеснялась бы угощать собственноручно приготовленным блюдом. В этом была вся Энжи: она стеснялась того, чем другие как раз гордились бы, да еще бы и умело воспользовались. Кроме того, — от волнения у нее всегда пропадал аппетит, запах любой еды казался не соответствующим моменту; потому ей не верилось, что кто-то другой может хотеть есть.
Все мысли ее сейчас были направлены на то, чтобы поскорее собраться. Она задернула полосатую шторку (продолжение шкафа), которая делила комнату на две части: «кухню-прихожую» и «спальню»; оставив Костю в одиночестве за столом. Затем начала судорожно выискивать в шкафу что-нибудь красивое, и подходящее к случаю… Это было не просто. Скудный студенческий гардероб делился на три категории: совсем уж повседневное, совершенно скучное, годящееся лишь под белый халат; ультрапразднично — дискотечное; и отчаянно-летнее, вроде сарафанчика. Ничего не годилось. Энжи вынимала из шкафа вещь за вещью, нахмурившись и закусив губу… Надо быть естественной, но не затрапезной… и успеть подкраситься, расчесаться. О боже, она ведь даже не взглянула в зеркало, когда побежала навстречу Косте… Инга старательно сдерживала смех.
— Все не то! — со страдальческим шепотом повернулась к ней Анжела.
Шепот не должен был достигнуть Костиных ушей, ибо их разделяла не только шторка, но и вечно включенная магнитола с приемником, откуда раздавался не особо выдающийся, но приятный мужской голос; он негромко пел что-то ностальгическое про московскую осень, периодически прерываясь шепелявыми остротами ведущего.
— Шли бы вы уже скорее; я, в конце концов, есть хочу, — усмехнулась Инга. — Может, мне выйти к нему, — предложить чаю?
— Может… не знаю… правда, предложи. Погляди, если так? Пойдет? — отчаянным шепотом.
Анжела надела любимый (слишком любимый, и потому слишком старый, со слишком откровенным декольте) жакет: черный, украшенный черной же вышивкой; приложила к себе светло-сиреневую, почти белую, юбку.
— Ты же сама знаешь, что пойдет, и еще как. Но не я должна тебе комплименты говорить… — вздохнула задумчиво Инга, просачиваясь через между шкафом и шторкой… Она предложила Новаковскому чаю, очень стараясь, чтоб голос звучал нормально. В конце концов, она тоже волновалась, хоть и хихикала. Все-таки нечасто их скромную каморку посещают такие известные личности, пусть она, — в отличие от Энжи, — и не была в таком восторге от его творчества. Их вкусы, как ни странно, вообще часто не совпадали, но они умели найти то, что нравилось обеим, и при этом взаимно уважать разное… Надо было как-то культурно сгладить затянувшуюся паузу, поджидая переволновавшуюся Энжи. Предложение чая было, конечно, вежливо отклонено (на что, собственно, и рассчитывалось), зато потекла непринужденная светская беседа ни о чем, что сразу успокоило Анжелу.
Так, теперь, — взглянуть в зеркало… А неплохо, на удивление. Вот такой растрепанной ей как раз лучше всего… Но все же нужно причесаться; слегка подкрасить и без того длиннющие ресницы… Спокойно, не торопясь. Вот так. Теперь очередь темного флакончика «Нарцисо Родригес» с его удивительно нежным ароматом. Все? Нет, конечно! Самое важное: переложить ключи, расческу, и кое-какие мелочи (главное! — маленький пакетик с таблетками на все случаи жизни), из огромной студенческой сумки в изящную театральную… Вдох — выдох…
— Я готова! — вышла на сцену Анжела («Браво!» — мысленно сказала она себе). Слава тебе господи, это действие заканчивалось. Костя любезно попрощался с Ингой, помог Анжеле накинуть изящное, в стиле ретро, кожаное пальто, и они, наконец, ушли.
Инга вздохнула, заперла дверь, распахнула форточку, и, усевшись на широком подоконнике, — закурила, глядя в окно. Она дождалась хлопка тяжелой железной двери, и теперь, близоруко прищурившись, — вглядывалась, как две размытые темные фигуры (одна повыше, другая пониже), подходят к темному пятну автомобиля, видневшемуся за ослепительно-желтым раскидистым кленом и пожухлыми кустами сирени. Проводила взглядом прошуршавшую по мокрому асфальту машину, и пошла ужинать под вяло читаемую «Фармакологию» и нежно-депрессивно стонущую про сладкие апельсины Земфиру…
…
К одиннадцати часам вечера Анжела вернулась, — уставшая, разгоряченная, счастливая и взбудораженная.
Ей всегда было слишком много всего (или, напротив, — мало); эмоции захлестывали ее так, что даже радость становилась в тягость, вызывала тревогу, «ведь слишком хорошо, слишком великолепно, слишком много, — не бывает, чтоб было так хорошо, что то тут не так…» В то же время, если ярких эмоций и событий не было долго, — Анжеле тоже было грустно, и пусто («слабо выраженный маниакально-депрессивный… инверсия эмоций…») Она мечтала о головокружительной любви, но комфортнее было мечтать, чем реально (да еще так неожиданно) общаться с реальным Костей. Она наслаждалась и тяготилась этим одновременно. Одной этой встречи ей хватит теперь надолго, чтобы можно было вспоминать, прочувствовать, неторопливо и любовно смакуя каждую деталь: каждый жест, взгляд, прикосновение… Разделить на тысячи отдельных кусочков… Если б еще не знать, что все это время Костя где-то с кем-то и может без нее жить. Раз так, — тогда, наверное, стоит все-таки попереживать о том, что он появляется не каждый день…
Впрочем, в этом они сходились с Ингой, — та, наверное, даже еще больше любила жить спокойно: читать, слушать музыку, думать; вспоминать слова и поцелуи… Вместо того, чтобы жить вместе с любимым, постоянно заботясь и о том, чтоб «ресницы не потекли, и духами пахнуть», — и помешивать одной рукой суп, другой — переворачивать антрекот для любимого, умудряясь делать это изящно… Хотя чисто теоретически, конечно, обе они не представляли своей жизни без брака, семьи. Но это все как то… потом. Не сейчас…
Инга не спала; она читала, лежа в постели в ночной рубашке.
— Вернулась все-таки…
— Конечно. Не ночевать же там. Завтра на занятия.
— И он уехал? Домой? К… своей?
— Да, наверное. А что сделаешь то…
— Как оно все?
— Как? Сказочно. Слишком сказочно. — Энжи усмехнулась. — Говорит: любит… Хотя, конечно…
— Ты хоть ела что-то? Или как всегда?
— Что-то ела… — Анжела улыбнулась. — Не помню. Сама понимаешь, в таком состоянии есть трудно.
— Но так нельзя. Садись, покушай, а то опять голова разболится.
— Не хочется… Но надо, да, — Анжела почти с отвращением посмотрела на кабачки, заботливо переложенные Ингой в небольшую голубую кастрюльку. После шампанского, мандаринов, шоколада и бутербродов с красной икрой они выглядели плебейски (хотя на самом деле они гораздо больше были едой, чем эти атрибуты красивой жизни, к которым она, к тому же, почти не прикоснулась.) Она вздохнула, отрезала себе хлеба, и села за стол, чтобы, наконец, спокойно поесть.
— А дальше что? Что он говорит, что предлагает? — допытывалась Инга.
— Откуда я знаю. Говорит-то много чего… и про то, что уйдет от Снежаны наверняка… что сыну надо бы подрасти, — классика жанра. После того случая он ее буквально ненавидел, — а потом помирились, отмяк… Но не любит ее, это точно, — уверенно заявила Энжи.
— Многие могут жить и без любви. Для него главное — музыка, вероятно… — задумчиво протянула Инга. — А сама-то ты пошла бы за него, если б прямо сейчас предложил?
Тяжелый вздох… Энжи старательно жевала кабачки с хлебом.
— Как тебе сказать… То есть, — конечно, согласилась бы, — какой тут разговор может быть. Просто пришлось бы. Но… я не представляю себя женой. Это так… взросло! И, быть его женой — очень сложно, наверное. Все на виду, надо постоянно держать марку…
— Но ты же сама этого хотела! — возмутилась Инга. — Быть на виду, блистать, чтоб о тебе писали и говорили. И потом… Снежана разве «держит марку»?
— Старается. Пусть внешность не та, и вообще. Но она ближе к их кругу, она может тусоваться; она всегда в коже, на каблуках, всегда как эти… — Энжи брезгливо повела плечом. — Модная стрижка (пусть и вульгарная); изображает рокершу. Я так не смогу.
— Да почему? Чем ты, — Ты! — меньше этой Снежаны; она же убожество, прости господи! На папашке держится просто, отсюда и вся ее уверенность.
— Пусть так. Но я-то не подхожу им, я чужачка, понимаешь? — горестно вздохнула Энжи. — Я не тусовочная, у меня не подвешен язык, я не понимаю их музыкального сленга. У них другие каноны.
Она вспомнила свой первый и единственный поход в рок-клуб. Да, знакомые музыканты, — Николай и Владимир, — были с ней вежливы и предупредительны; Костя был милым. Но она всей кожей ощущала свою чуждость этому миру. Эти девчонки «с зелеными патлами», пятнадцатилетние размалеванные фанатки, — визжащие, липнущие к Косте, говорящие на своей тарабарщине, — все они были гораздо уместнее там, чем она. Как ни старалась она держаться приветливо, — ей не удавалось скрыть отвращение при виде этих татуированных, многих находящихся «под балдой», фанаток, и таких же их приятелей (конечно, Костины песни слушали и другие люди: старше, и интеллектуальнее; но они же не ходили в клуб, не фанатели). Костя тоже преображался там, становясь для них тем, кого им хотелось видеть, — суровым рокером — идолом.
А Энжи, при всей своей внешности, музыкальности, интеллекте, образовании, — почувствовала себя архаичной старушкой. Тогда она решила, что в клуб больше никогда не пойдет, — нервы дороже. Само собой, эти девчонки и не могли ей симпатизировать, какая бы она ни была; ведь все они, так или иначе, влюблены в Костю. Если с некрасивой и нелюбимой, но, — своей в доску (с виду), — Снежаной, — они еще могли смириться, то новая возлюбленная совершенно их не обрадовала. А Энжи не могла находиться среди недоброжелательно настроенной толпы… Нет, в клуб больше, — ни за что… Но ведь Костя без фанаток — не Костя…
Конечно, официальный брак может все изменить, — тогда и в клуб таскаться необязательно; хотя, конечно, совсем отдаляться от этого тоже нельзя… Если б все были такими, как Володя и Коля… Хотя, и они милые с ней только из-за Кости, да в силу своего уровня (нормальные образованные парни, которым весь этот фанатизм, — как и Косте, — нужен лишь для рейтинга). «Что дальше?» — спросила ее Инга… Действительно, что? Сейчас Энжи была не в состоянии об этом думать. Как там говорила любимая Скарлетт: «Я подумаю об этом завтра». А теперь: умыться, принять что-нибудь успокоительное, — иначе мысли так и будут продолжать стучать о черепную коробку всю ночь, — выкурить сигарету и постараться заснуть…
http://www.proza.ru/2017/01/17/145